А явилась станица Алексея Старова рассказать, что ожидают казаки татарского похода из Крыма на Астрахань и на Дон, и пожаловаться, что припасов нет, и жалования в этом году к ним на Дон не прислано.
Странно, что прежнюю посольскую станицу Федора Ханенева, которая все еще сидела в Москве, не тронули, а наоборот - послали на Дон с грамотой, в которой перечислялись казачьи вины. Вот, дескать, как вас при Борисе Годунове прижимали, а мы вас стали миловать, а пользы от вас никакой, против поляков не помогли, зато из-за ваших разбоев может начаться война с Крымом и Турцией. Алексея же Старова задержали, пока объяснительную не напишете, "для чего вы нашего государского повеления не слушаете, на море под турские города войною ходите". Как исправитесь, обещали московские люди, дадим вам жалование, а ныне "нам вам за такие ваши грубости жалованье давать не за что и в юроды ни в которые вас пускать и с запасы ни с какими из городов к вам ездить не велим, и то вам будет от себя, а не от нашего гневу".
Вообще-то брать посольство в заложники - давать повод к войне. И почему московские власти пошли на такой шаг - загадка. Ведь знали прекрасно, что из-за десятка сосланных товарищей Войско Донское морских походов не прекратит. Вот задержка жалования и запрет торговать - куда важнее, но и это не поможет, как и раньше не помогало.
Видимо, дело в личности самого Алексея Старова.
В. Н. Королев в своей книге о морских походах казаков приводит расспросные речи самозванца Александра, когда его после неудавшегося морского похода расспрашивали в Мценске на русской границе. Александр рассказал, что пред походом были в Запорогах триста донских казаков, "и те донские казаки с ним виделися и говорили ему: будет запорожские казаки с ним пойдут на турсково, и они, донские казаки, пойдут с ним все. А атаман в те поры у них был, Алексеем зовут, молодец добр, а чей словет, тово не помнит. И слово свое ему на том дали, и по рукам с ним били".
Заключение договора - и слово дали и по рукам били - о союзе с самозванцем против турок от имени Войска Донского, получающего жалование от Москвы, конечно же, рассматривалось московскими властями, как акт измены. И изменник сам приехал в руки. Правда, Александр говорил все эти речи уже после того, как Алексея Старова с товарищами взяли под стражу. Но у Москвы, видимо, были и другие источники.
А вскоре и сам самозванец явился в Россию и стал просить помощи против Турции - пропустили бы его Доном на Черное море, а он бы взбунтовал против турок Болгарию. Так что вина Алексея Старова сгладилась и голова его уцелела.
Донское же Войско набеги на море продолжало, хотя и пообещало царю, что "на море ходить и судов громить, и турского салтана городов и мест воевать" не станут. В 1626 году вновь ходили донцы и зимовавшие на Дону черкасы на Черное море, но "ничего не добыли, а иных… казаков и черкас турские люди, пришед на каторгах, побили".
И с азовцами вновь сцепились. Доносили астраханские воеводы в Посольский приказ, что "на весне донских казаков и черкас с две тысячи человек ходили под Азов, и к Азову приступали, и около Азова юроды пожгли, и отводные башни разломали, и был у них с азовцы под городом бой, и, бився, пришли назад в свои городки".
А за разбои и грабежи и за нарушение царских заповедей наказали те же донцы своих собратьев из верхних городков.
Верхние городки от низовых во многом отличались. И людей здесь московских больше, и стычки с татарами и ногайцами чаще. Низовцы на ногайцев и крымчаков обычно сами набегали, те ж их старались не трогать, мимо обойти - на Руси и добычи больше и опасности меньше. Проторенные крымские и ногайские дороги за добычей на Русь лежали в стороне от низовых городков, но задевали верхние. Так что с весны казакам в верхних городках забот - успевай поворачиваться: сначала от крымчаков и ногайцев по островам отсидеться, а потом полон, ведомый с России, назад отгромить.
Да и городки верхние - на заведомо московской земле и от русских городов близко. Если что - московские власти за них за первых возьмутся.
Но в море за зипунами и с верхних городков казаки хаживали. Иногда вместе со всем Войском, но часто из-за недовольства низовцами, самовольными щеголями, - вместе с волжскими разбойниками на Каспий.
Теперь, когда отношения с Москвой зависли и непонятно было, чем еще они закончатся, хитрейший Епиха Радилов стал все Войско, и с верховьев и с низовьев, вместе сколачивать. Вызвали с верхних городков ребят, что обычно на Волге воровали, и на Яру в Монастырском урочище на круге по приговору били их ослопьями и грабили. Так же били и грабили всех торговых людей, кто их порохом и свинцом ссуживал и кто у них ясырь покупал. Наказав, предупредили, на Волгу больше не ходите, а то вообще утопим.
На вопросы удивленные, а как же дальше жить, ответили: "С нами ходить будете…".
Вот так: с одной стороны - жест доброй воли, наказали царских ослушников; с другой - все Войско крепче в кулак взяли.
Вскоре пришлось Москве снова снимать с донцов опалу. В 1627 году, в разгар войны между шведами и поляками, послали турки в Москву своего посла, того же Фому Кантакузина с идеей союза Турции, Трансильвании, Швеции и России против Польши. За год до этого шведы московским властям союз против поляков предлагали, но Москва пока воздержалась. Теперь снова приехал Фома Кантакузин.
"Опальные казаки, - пишет Василий Сухоруков, - обрадовались, известясь о прибытии Кантакузина в Азов, встретили и проводили до украины с честью; ждали возвращения его из Москвы и милостивой грамоты и не обманулись в надежде". 11 декабря 1627 года Кантакузин прибыл в Москву.
В Москве посол передал царю письмо от Мурада IV: "вам бы попомнить прежнюю дружбу и любовь и быть с нами в сердечной дружбе и в любви и в послушании, как были предки ваши; о прямой своей сердечной дружбе к нам отпишите и послов своих к нам с грамотой посылайте без урыва, и если вам нужна будет какая помощь, то мы вам станем помогать".
Патриарху Филарету Кантакузин, научившийся говорить по-русски без толмача, объявил, что султан Мурад хочет иметь в лице царя Михаила Федоровича брата, а чтоб патриарх Филарет был им как отец, и тогда никто их братской любви не сможет разорвать.
Цель этой братской любви - война против Польши. Кроме того, Кантакузин предупредил, что в Москве кто-то тайно ссылается с поляками, поскольку содержание прежних русско-турецких переговоров стало им известно, и просил унять донских казаков, чтоб не ходили на турецкие земли. "Филарет Никитич отвечал обычною речью, что на Дону живут воры и государя не слушают".
После окончания протокольных речей Филарет стал расспрашивать посла, как давно царствует новый султан, сколько ему лет, "и какой был веры, так же и паши какой были веры". Каетакузин отвечал, что султан царствует четвертый год, а лет ему семнадцать, "был греческой веры, потому что мать его была за попом, очень смышлена, и султан ее слушается. Визирь Гассан-паша греческой веры был, султан его слушает и жалует, другой визирь, Резен-паша, также греческой веры".
Вот так перед патриархом Филаретом замаячил союз, основанный на скрываемом турками православии, и возможность руками мусульман побить ненавистное католичество.
С Кантакузина взяли запись, что турецкий султан и русский царь будут в дружбе, любви и братстве навеки, что султан поможет ратями своими царю против поляков и не велит крымчакам, ногайцам и азовцам ходить войной на Московское государство.
В 1628 году Кантакузина отправили обратно, с ним ехали русские послы, дворянин Яковлев и дьяк Евдокимов, везли султану грамоту, что казаки на море не ходят и ходить не будут, а заодно и жалование донцам - 2000 рублей, сукна и другие запасы.
Прибыв на Дон, в низовые городки, посольство узнало, что казаки, как и обычно, ушли на море грабить и повел их атаман Иван Каторжный, а с Азовом - размирье.
Послы потребовали, чтоб донцы помирились с Азовом и "свели своих товарищей с моря". Донцы ответили: "Помиримся, турецких судов, сел и деревень громить не станем, если от азовцев задору не будет, если на государевы украйны азовцы перестанут ходить, государевы города разорять, отцов наших, матерей, братью, сестер, жен и детей в полон брать и продавать; если же азовцы задерут, то волен Бог да государь, а мы терпеть не станем, будем за отцов своих, матерей, братью и сестер стоять".
На вопрос же: "А чем, любопытно, ваши ребята на море занимаются?" казаки, не отводя глаз, отвечали: "И в том волен Бог да государь, что наши казаки с нужды и бедности пошли на море зипунов добывать, стругов с 30, до вашего приезда, не зная государева нынешнего указа и жалованья, а нам послать за ними нельзя и сыскать их негде, они в одном месте не стоят".
Действительно, 8 июня, когда русские послы разводили руками перед Фомой Кантакузиным, казаки обрушились на побережье Босфора и многие села и деревни обобрали и пожгли.
Иван Каторжный все же очень скоро вернулся и "объявил, что турки погромили его под Трапезунтом". Может быть, хотел этой вестью турецкому послу приятное сделать. Но Москва впоследствии, больше, чем через год, казакам все равно выговаривала: "…И то все турецкий посол и капычеи и турченя, которые с ними, видели, как вы с моря пришли и полон с собою привезли; и за тем послам нашим и турскому послу на Дону было долгое мешканье".
13 июля послов все же переправили в Азов.
Очень уж обнадеживающие перспективы в русско-турецком союзе открывались. Не стоило омрачать союз из-за казачьих и азовских разбоев, и 20 августа из Азова русские послы и Фома Кантакузин сообщили в Москву, что на Дону послов встретили и проводили до Азова честно. А жалованию де казаки обрадовались и за царское и патриаршье здоровье "молили бога, и пели молебны з звоном, и учинили стрельбу". После чего на Дон из Москвы 2 сентября пошла грамота, что мы вас "похваляем", только впредь на море не ходите и не ссорьте нас с султаном.
Из Азова послы отправились в Константинополь, где тоже были встречены ласково.
Но вскоре пришли в Константинополь вести, что казаки вновь напали на Крым и выжгли два города - Карасу и Минкуп. Действительно, пользуясь крымской междоусобицей, донцы несколько раз нападали на владения турецкого ставленника Джанибек-Гирея, причем один раз удар был особенно болезненным, когда Джанибек-Гирей пошел воевать против своих родственников - Магомет-Гирея и Шан-Гирея, имевших союзный договор с запорожцами.
Кроме того, турки стали собирать войско на Багдад, и, чтобы объяснить срыв совместного похода на Польшу, свалили все на казаков. Визирь сказал русским послам, отпуская их: "Ступайте поздорову, хотя бы вас и не следовало так отпускать за ваших людей, казаков уймите и государю своему известите, чтоб их унял, а не уймет, то доброго дела не будет".
Союз истинных православных и ренегатов против Польши рушился, и русский царь с патриархом пригрозили казакам в грамоте от 2 июля 1629 года опалой и отлучением от церкви.
Потом, 6 октября, сам патриарх подробно расписал казакам их вины, что указ царя и патриарха они "поставили ни во что" и продолжают набеги на турок и дружественных Турции татар, что хотят "своим воровством и лакомством" навести на христиан кровь и разорение и что от их воровства слово, данное царем и патриархом султану и хану, "стало инако и неверно". Филарет заявил казакам, что они - "злодеи, враги креста Христова", и требовал прислать имена воров, которые ходили на море и на крымские улусы (самих воров прислать патриарх требовать не решился), а кроме того требовал вернуть туркам и татарам все, что награбили.
Одно утешало, что схваченные в море турками и в Крыму татарами казаки под пытками честно говорили, что "приходили собою без царского величества повеления".
Стоит ли говорить, что грамоту царя, "черненную" патриархом, донцы проигнорировали?
1630 год был для всей европейской политики очень значимым. Великий политик и злостный интриган кардинал Ришелье стремился втянуть Швецию и Турцию в войну с Австрией, а Россию в войну с Польшей. Мешали русская нерешительность и то, что турки воевали с Ираном. В мае 1630 года Фома Кантакузин и французский представитель Руссель прибыли в Москву.
Фома Кантакузин, прибывший в Москву в третий раз, объявил, что султан уже послал свою рать на днепровских казаков, и просил, чтобы русские тоже выступили на польского короля и направили войско против Персии; "наконец просил унять донских казаков".
Впрочем, Кантакузин сам знал бессмысленность последней просьбы, поскольку сам же объяснял турецким военачальникам, что "царскому величеству на донских казаков ратных людей послать немочно, потому что на Дону места крепкие и лесные, и как на них послать ратных людей, и они разбегутся врознь или пойдут к недругу, и учинить над ними никакова наказанья немочно".
Турецкие военачальники, истинные имперцы, предлагали взять донских казаков на жалование и вообще переселить их на берега Средиземного моря.
Выслушав жалобы Кантакузина и предложения турецких адмиралов, а также учитывая неимоверные ругательства и жестокости против русских посланников со стороны пострадавших от казачьих набегов крымских татар, московские власти решили на донцов надавить. Атамана Наума Васильева, который с 70-ю казаками, сопровождая послов, явился в Москву, схватили, казаков из его станицы перековали, пометали по острогам помирать голодной смертью, а кого и казнили.
В июле Кантакузин отправился обратно. Вместе с ним ехали русский посол Андрей Совин и дьяк Михайло Алфимов.
Совин вез донцам и бывшему на то время атаману Ивану Дмитриеву, как писал Василий Сухоруков, "опальную грамоту, заключавшую в себе и клятву патриаршую, и отлучение всего Войска от православные церкви". А если донцы хотят искупить свои вины, говорилось в грамоте, то чтобы выступали на польского короля вместе с войском турецкого сардара, который давно уже ждал на Узе, чтоб начать наступление на днепровских казаков.
План втянуть донцов в эту войну был обречен изначально.
Войско Донское Москвы не боялось (это даже турки видели), прикрывалось ею как дырявой крышей. Перед турками и даже перед татарами московские дипломаты выставляли донцов разбойниками, заслуживающими смертной казни. Вот такое "крышевание". Из Москвы казакам можно было получить свинец и порох, а по окраинным городам Московского государства - беспошлинно торговать. Это действительно имело вес. Ради этого можно было и поюродствовать - попеть, поплакать от умиления и из ружей пострелять. А вот денежное московское жалование было смехотворно, с трудом набиралось по 25 копеек в год на человека. И теперь Москва хотела послать донцов на запорожцев…
Если разобраться, то Войско Запорожское имело на донцов больше влияния, чем вся Россия. Казачье сообщество на Украине численностью в 4–5 раз превосходило Донское Войско и было достаточно сплочено и боеспособно, чтобы потрясать морскую мощь Оттоманской империи и открыто противостоять ослабленной "рокошами" Польше. В союзе с многочисленными запорожцами донцы могли добыть на море бесконечно больше, чем получить от России (или той же Турции). А в случае открытого противостояния запорожцы имели достаточно сил, чтобы сбить донцов с низовий Дона.
Естественно, донцы держались за союз с Запорожьем и почитали запорожцев за старших братьев. Отказ от возмездия за смерть лучшего донского атамана, убитого запорожцами в 1625 году, уже говорит о многом.
И в 1630 году, когда турки стали собирать войска для удара по Польше и непосредственно по днепровским казакам, запорожцы отреагировали немедленно. Еще 16 марта на Дон явились 500 человек черкас и стали подбивать донцов идти на море за добычей. Епиха Радилов велел атаманам и казакам собираться, и собралось желающих 1000 человек. 5 апреля, видимо, как только донцы встретили из Азова и отправили в Москву турецкого посла Кантакузина, полторы тысячи гулебщиков на 28 стругах вышли в море. Таким образом, запорожцы сразу же противопоставили донцов своим врагам и возможным союзникам Москвы - туркам.
27 августа, когда донские гулебщики были еще в море, в низовые донские городки прибыли из Москвы русские и турецкие послы. 28 августа собрался круг.
Царская грамота, как писал Василий Сухоруков, была принята казаками "с благоговением". Выслушав ее содержание, то есть - отлучение бедолаг-донцов от православной церкви и наложение на них государевой грозной опалы, последние "велели петь благодарственный молебен и звонить в колокола за здравие государя и патриарха, в знак всеподданнической покорности".
Что касается похода на Польшу вместе с турками, то казаки ответили: "Исстари при прежних государях не бывало, чтобы нас, казаков, на службу в чужие земли одних без государевых воевод посылали; кроме московского государя, чужим государям мы, атаманы и казаки, никогда не служивали; а турским людям никто так не грубен, как мы, донские казаки, и у нас с турскими людьми какому быть соединению? Мы им сами грубнее литовских людей. Если государи укажут нам идти на польского короля без турецких пашей с своими государевыми воеводами, то мы на государскую службу идти все готовы".
На упреки посла, зачем казаки ходят в море, донцы нагло ответили: "На море ходят черкасы запорожские, а мы, донские казаки, на море не ходим, пишут на нас, затевая, азовцы по недружбе, а хотя бы мы и ходили на море, то нам прокормиться другим нечем, государского жалованья нам не присылывано давно и теперь не прислано".
Далее начинается самое странное. С. М. Соловьев, основываясь на отписках послов, дает следующую картину: "В провожатых у послов был воевода Иван Карамышев; из Москвы и из Валуек на Дон пришли вести, что этот Карамышев сам напросился на Дон казаков побивать и вешать; по этим вестям казаки бросились с пищалями и рогатинами к воеводе, прибили его до крови, выволокли из струга и повели к себе в круг. Послы вступились в дело, говорили казакам, чтоб они не убивали воеводу, не верили затейным речам, а писали бы об этом в Москву к государям. Казаки отвечали бранью и угрозами. "Нам дело не до вас, - кричали они послам, - ступайте к себе в стан, пока и над вами того же не сделаем". Карамышева втащили в круг, били саблями, кололи рогатинами, поволокли за ноги к Дону и бросили живого в реку, но послов отпустили спокойно в Азов".
Василий Сухоруков писал, что Карамышев, "может быть, исполняя волю цареву, вероятно, убеждал казаков не противиться велениям монарха", а затем "стал угрожать им казнию, говоря, что он будет их вешать, сажать в воду и бить кнутьями, а имущество и жилища их жечь". Публикаторы текста Сухорукова (Королев В. Н. и Коршиков Н. С.) считают, что сам Карамышев читал казакам и опальную грамоту.