Вот где собака зарыта. Все очень просто. Там деньги и свобода. Здесь вера и любовь.
Ибо ни Бродский, ни кто-либо другой из третьей эмиграции ничего похожего тому, что сказал о себе С. Булгаков, сказать не мог. В его словах воплотилась глубинная суть русского патриотизма, запрещенного официальной идеологией уже в начале 20-х годов. Так чувствовали Бунин и Зайцев, Соколов- Микитов и Шмелев, Шаляпин и Цветаева. Такой же связью родины и души жили Николай Рубцов, Владимир Солоухин, Анатолий Передреев, ею жили и живут многие сегодняшние русские писатели - Лихоносов, Личутин, Лобанов, Крупин… У их антиподов чувства иные. Погибла Россия или не погибла, пропадает или возрождается - это их мало интересует. Их не отягощают такие "предрассудки" сегодняшнего мироощущения, как патриотизм, ностальгия, лоно матери. Именно такой вывод можно сделать, читая книги этих писателей, изданные на Западе после "выезда".
Бунин, Куприн, Цветаева, Шаляпин, Шульгин, Рахманинов покинули Россию потому, что, по их убеждению, в те времена их Россия - погибала и погибла. Они не примерялись заранее к такой судьбе, не налаживали во время "творческих командировок" связей, не подстилали соломки, не заключали предусмотрительно ради аванса (хоть что- нибудь урвать!) договоров в советских издательствах, не давали предварительных интервью всяческого рода западным корреспондентам, не надеялись на счета в швейцарском или иных банках, заранее открытые. Наши диссиденты долго торговались с идеологическим аппаратом - уезжать или не уезжать. И на каких условиях. Их уговаривали, удерживали, покупали… Но дать всего, что они просили, даже всесильные чиновники того времени не могли.
Однажды в конце 70-х годов, разговаривая с умным и достаточно ироничным Сергеем Наровчатовым, я спросил его: "Почему наша идеологическая система, всячески заигрывая до определенного предела с деятелями культуры "западной ориентации", снимая их недовольство всяческими льготами, зарубежными поездками, тиражами, госпремиями, дачами, внеплановыми изданиями, - почему одновременно она как к чужим относится к людям патриотического склада?" (Как раз в то время громился роман Пикуля "У последней черты", партийная и литературная пресса разносила статьи и книги В. Крупина, В. Кожинова, М. Лобанова, Ю. Лощица, "Коммунист" пером комсомольско-партийного карьериста Юрия Афанасьева осуждал издание беловского "Лада" и т. д.) Сергей Наровчатов посмотрел на меня мутными, когда-то голубыми глазами и без раздумья образно сформулировал суть идеологического парадокса: "К национально-патриотическому или к национально-государственному направлению власть относится словно к верной жене: на нее и наорать можно, и не разговаривать с ней, и побить, коль под горячую руку подвернется: ей деваться некуда, куда она уйдет? Все равно в доме останется… Тут власть ничем не рискует! А вот с интеллигенцией западной ориентации, да которая еще со связями прочными за кордоном, надо вести себя деликатно. Она как молодая любовница: за ней ухаживать надо! А обидишь или наорешь - так не уследишь, как к другому в постель ляжет! Вот где, дорогой Станислав, собака зарыта!"
* * *
Когда я оскорблен и унижен системой, чиновниками, идеологией, - я вспоминаю письмо Пушкина к Чаадаеву:
Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя, как литератора - меня раздражает, как человек с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.
Сентиментальный Александр Сергеевич! Как вы старомодны!
А "сатирики" - не сентиментальны. Осмеять, вывернуть наизнанку, унизить - это у них получается само собой. Оно, конечно, легче, нежели мучиться, любить, страдать. Тут другой дар нужен. Да какой там дар - просто другое сердце и другая душа… Диссиденты любили козырять именем Ахматовой. А эта мужественная женщина ведь многих эмигрантов- писателей той эпохи уязвила своей сверхчеловеческой гордыней - ни строчки, начиная с двадцать третьего по 1940 год, не напечатала Анна Ахматова - черпая силу и веру в чувстве Отчизны, которое было настолько цельным, что тревожило совесть великой первой эмиграции:
В кругу кровавом день и ночь -
Долит жестокая истома.
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома.
За то, что город свой любя,
А не крылатую свободу.
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду……Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной!
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А уж как выглядели рядом с этим несокрушимым чувством литературно-бизнесменские импульсы последней волны диссидентства - говорить не приходится… Ошиблась Ахматова: хлеб Ростроповича и Аксенова пахнул не полынью, а пресс-конференциями, шампанским, черной икрой…
ВОЗДУХ ПОРАЖЕНЬЯ
Действуйте, Борис Николаевич!
М. Чудакова
Первое октября 1993 года. Золотая осень. Синее чистое небо. Желтые березы, липы, клены - любимые есенинские деревья - нехотя роняют листья на еще теплую рязанскую землю… Сотни людей на поляне неподалеку от села Даровое. Открытие памятника Федору Михайловичу Достоевскому в его родовом имении…
А в покинутой нами Москве кипят страсти - противостояние Кремля и Белого дома достигло предела. О, если бы это была схватка двух кланов в борьбе за власть! Нет, дело пострашнее и посерьезнее: за каждым из этих властных кланов так или иначе стоят надежды, страхи, воля, корысть, гнев, жажда справедливости и возмездия не то чтобы сотен тысяч - миллионов граждан! И если вспыхнет война - то и называться она будет гражданской…
Однако меня приглашают выступать. Я оглядел поляну, разноцветную толпу, оглянулся на своих писателей - и собратьев, и недругов, вдохнул полной грудью холодный, настоянный на привядшей листве осенний воздух и, словно бы почувствовав еще раз горячую волну людского раздора, долетевшую от Москвы до рязанской земли, поднялся на трибуну:
- Поистине в роковые дни мы открываем памятник Достоевскому: бесы правят бал в сердце России - Москве, и в сердце Москвы - Кремле. Святое место! Но именно туда их тянет, поближе к святости!
Я сделал паузу, поднял глаза и увидел пылающее гневом лицо Юрия Карякина, вспомнил, что некогда он написал любопытную книгу о Достоевском, и втиснул свои мысли в единственно возможное в эти дни русло:
- Достоевский проклял бесов революции, но лишь после того, как прошел через социалистические соблазны. Соблазны же капитализма, рынка и демократической антихристианской власти денег для него были настолько ничтожны и омерзительны, что он в них никогда даже и не впадал. Тайна Достоевского - это гайна русской народной души, русской истории, русского Бога, которых всегда страшился и ненавидел Запад. И тот, кто сегодня пытается подчинить Россию западной рыночной воле, - тот враг Достоевского и слуга Великого Инквизитора.
Ах, Федор Михалыч, ты видишь, как бесы
уже оседлали свои "мерседесы",
чтоб в бешеной гонке и в ярости лютой
рвануться за славою и за валютой!
…Я сходил с трибуны, а навстречу мне с горящими глазами уже рвался Юрий Карякин. Он стал выкрикивать в толпу слова о том, что я не прав, что настоящие бесы сидят не в Кремле, а в Белом доме, но мне все это уже было неинтересно, потому что я и говорил, и думал о чем-то другом… Когда Карякин сошел с трибуны - мы оказались рядом, и каждый из нас сказал друг другу еще несколько "ласковых" слов.
После шумного и многолюдного банкета мы возвращались на "Икарусе" по ночному шоссе в Москву, без обычного в подобных случаях бестолкового веселья, скорее угрюмо и почти молча. Завтрашний день по всем предчувствиям не сулил никому из нас ничего хорошего…
сживающей паутине "спирали Бруно", окружившей молчаливое здание. Возле прохода сквозь проволоку толпились мордатые омоновцы, в бушлатах, бронежилетах и тяжелых ботинках, с автоматами наперевес.
- К Белому дому нельзя! Не нужны мне ваши документы, я и смотреть их не буду! - отрезал старший из них в ответ на мою просьбу.
- Я представитель Конституционного собрания! - раздался чей-то голос у меня за спиной. - Чинить мне препятствия вы не имеете права!
Я оглянулся. За мной стоял высокий худой человек в очках, в легком светлом плаще, он поеживался от холодного ветра и протягивал омоновцу какое-то удостоверение. "Да это же Олег Румянцев!" - вглядевшись в него, сообразил я.
- Мне приказано внутрь заграждения не пропускать! - отрезал омоновец.
- Ну вот, Олег Александрович! - обратился я к Румянцеву. - Где она, ваша Конституция?
Румянцев беспомощно и демонстративно развел руками, и мы, повернувшись, отправились обратно к метро…
Но спускаться в чрево метрополитена мне расхотелось, и я решил добраться до дома через "Белорусскую" и "Динамо" пешком.
Я шел по пустынным, притихшим в ожидании близкой беды улицам и вглядывался в Москву, за два года ставшую чужой и непонятной. Я остановился, рассматривая рекламные щиты, вчитывался в тексты, пытаясь понять время, врасплох окружившее меня, раздумывал, делал какие-то записи в блок- ноге, фиксируя все язвы и метастазы новой эпохи…
Всякий общественный строй волей, верой, коллективным разумом вырабатывает свою идеологию. Она живет в речах и книгах, выявляется в действиях и поведении политиков. Но политики имеют дело с массами, и для них правящая элита всегда стряпает выжимки, концентраты, сгустки из своих политических программ и своего мировоззрения.
Помните лозунги советской эпохи? "Мир народам! Земля - крестьянам! Фабрики - рабочим!", или "Пятилетку в четыре года!", или "Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!"
Они, эти лозунги и клише, были в свое время необходимы и полны живого биения общественной крови.
Потом их сменили казенные, лишенные энергии формулы, от которых никому не было ни холодно, ни жарко: "Экономика должна быть экономной", "Народ и партия едины", "Храните деньги в сберегательной кассе".
Сегодняшнее время также тужится сочинять свои идеологемы.
Это даже не плакат, а скорее громадный экран: путана с томным взглядом предлагает новому русскому: "Поедем в Сохо!" Для широкого читателя поясним, что Сохо - это известный злачными местами, игорными и прочими сомнительными домами район Лондона…
А что стоят перл философско-рыночного агитпропа возле стадиона "Динамо": "Если хочешь быть счастливым - будь им", - нарисованы мужчина с женщиной, а руках у мужчины пачка каких-то американских сигарет. Но рекламируются не только сигареты, рекламируется идея, что в этом мире все зависит от тебя самого. Текст по холодному цинизму напоминает изречения, висевшие в Освенциме: "Труд делает человека свободным". Вершина рыночно-демократической идеологии.
А как целенаправленно и подло на уличных и площадных стендах и на телеэкранах выхолащивается священный смысл высоких ("сакральных") слов и понятий. Обратите внимание: чуть ли не в любой рекламе есть хотя бы одно высокое и близкое душе любого человека слово: "Колготки Сан- Пелегрино прочные, как истинные чувства", "Маги - вкус к творчеству", "Страсть как люблю казино Шатильон…", "Новая эра напитков". Ну "эра" - и ничуть не меньше! У Белорусского передо мной возник Илья Муромец, распрямивший на фойе ночного неба мощные плечи, раскинувший крепкие руки лишь для того, чтобы произнести: "Богатырский шоколад, а цена все та же!" Слово "богатырский" осквернено, выпотрошено, использовано на потребу. Все, как в повести Шукшина "До третьих петухов", когда черти, осадившие монастырь, предлагают монахам такие условия мира: "А вы вместо ликов своих святых - наши рожи на иконах намалюйте, и кланяйтесь им, и молитесь!"
Случайностей в этой коварной системе выхолащивания высокого смысла слов нет. "Это для мужественных мужчин, сильных духом" - три сакральных слова ради рекламы какого-то паршивого одеколона.
А как не повезло слову "совершенство"? Передо мной на металлических опорах щит, на котором изображены сначала обезьяна, потом питекантроп, потом современный человек в обнимку с бутылкой какого-то немецкого пива, и все украшено надписью: "Путь к совершенству".
Поистине, в такого рода сюжетах дьявол хихикает и потирает руки, видя, как со свистом выходит дух святости из слов, который копился в них всю историю человечества, поскольку власти денег могли противостоять лишь святость, мужества, самоотверженность. Но этого мало. С особенным рвением мелкие бесы, ненавидящие все величественное, сводят счеты с советской историей.
Вот он - у часового завода - громадный квадрат; на фойе синего неба летят куриные тушки, а над их вереницей строка из гимна авиаторов 30-х годов: "Все выше, все выше и выше стремим мы полет наших птиц".
А такой шедевр вам не встречался? Бритоголовый молодой толстячок с накачанными бицепсами в спортивной форме. "30 часов в сутки спорт" - и дальше фраза, в которой выплеснулась вся лакейская ненависть торгашей к героям: "Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы". Плевок в роман "Как закалялась сталь". Мародеры в импотенты издеваются над эпохой Чкалова, Водопьянова, Стаханова, Николая Островского…
Да, чтобы понять, что случилось с Россией, надо, сосредоточившись, пройти по пустынной ночной Москве. "Рабочий и колхозница" - поддерживавшие некогда, как атланты, равновесие мировой жизни, ныне вздымают на своих мускулистых руках какую-то ничтожную пачку сигарет. Скульптура гениальной Мухиной, словно огненный сгусток расплавленного металла, вырвавшийся из жерла Магнитки и Кузбасса и застывший в холодном воздухе вечности!
А что дальше? Поскольку на водочных этикетках, на сигаретных пачках и в рекламных клипах давно уже мелькают лики Пушкина и Чайковского, Есенина и Гагарина - людей с духовным ореолом, - то остается только ждать, что скоро в рыночно-рекламный обиход враг рода человеческого внедрит лики Спасителя, Богородицы, Николая Угодника.
А как подло-продумано оскорбляется женское естество рекламой пресловутых прокладок. Дело тут даже не в прямом натуралистическом комментарии к интимнейшим сторонам жизни женской природы. Если бы только это!..
Раз в месяц, согласно таинственным законам естества и лунного календаря, разработанного и утвержденного Создателем, женщина приготовляется к мистическому акту зачатья жизни. Се - тяжелый подвиг, требующий внутренней собранности, почти молитвенной сосредоточенности, целомудренной самоуглубленности… А на экранах TV - подобное состояние изображается как пустяковый, досадный и почти постыдный недуг, вроде инфекции или насморка, мешающего прыгать, танцевать, "оттягиваться"… Это и есть десакрализация самых что ни на есть священных для всех народов и религий глубин жизни. Расстреливать людей за то, что они не желают жить под властью тотальной "рыночной тирании"?! А Иисус Христос, который за всю свою земную жизнь, глядя на различные грехи, пороки и слабости людские, лишь однажды испытал чувства ярости: когда столкнулся с рыночным чудовишем, вторгшимся даже в храмы. И тогда он "начал выгонять продающих и покупающих в храме"; и "столы меновщиков (обменные пункты. - Ст. К.) опрокинул", "и, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех"… (Евангелие от Иоанна 2, 21.)
Поистине - "вначале было слово", и потому сатанинский рынок в первую очередь пытается уничтожить его святость.
…Вот о чем я думал, когда брел по Москве сквозь строй рыночного агитпропа в холодную, пустую, чреватую бедой ночь второго октября 1998 года.
А осенью 1999 года - ровно через шесть лет - я убедился, насколько за эти годы жизнь приблизилась к апокалипсису, когда увидел на Зубовской площади - над фасадом десятиэтажного жилого дома - необъятный, занимающий полнеба стенд, который мог бы украшать какую-нибудь центральную площадь Содома или Гоморры; громадная рожа декольтированного существа, украшенная дебильной улыбкой, выпученные глаза, вывалившийся язык и текст: "Оргия гуманизма в гостинице Редиссон-Славянская. Ежедневно с 24 часов. Дети до 16 лет не допускаются"…
Ну как тут не возненавидеть "гуманизм", вместе с "мужеством". "совершенством", "богатырством" и "творчеством"!
В октябре 93-го на берегу Москвы-реки был расстрелян не просто парламент…
Третьего октября в шесть часов вечера я на своей машине подъехал к телевизионному центру "Останкино".
В восемнадцать тридцать в передаче "Русский дом" должен был начаться наш разговор с ведущим Александром Круговым я поэтессой Ниной Карташевой о Сергее Есенине, разговор, приуроченный ко дню рождения поэта - четвертому октября.
Я вышел из машины, проверил, со мной ли несколько четвертушек бумаги - моя размышления о Есенине, которые я обдумывал последние два дня и очень дорожил ими, считая, что сделал некоторые открытия, и двинулся к центральному входу… Мелькнула беглая мысль: почему-то перед центральным входом нет машин - обычно тут бывает трудно припарковаться. На ходу отметив подобную странность, я толкнул вертящуюся стеклянную дверь и попытался войти в вестибюль. Но не тут-то было. Два человека в пятнистой форме с автоматами на груди перегородили мне дорогу:
- Телецентр закрыт!
- Как закрыт? У меня через полчаса передача, меня ждет Александр Кругов.
- Ничего не знаем. Все сотрудники отпущены уже в четыре часа. Бюро пропусков закрыто… Уходите. Только поворачивайте сразу налево. А то. если пойдете направо, вас могут обстрелять…
Совершенно ошеломленный" я вышел из вестибюля и огляделся: пустынная площадь, лишь возле углового входа, близкого к концертному залу, стояла небольшая толпа - несколько десятков человек - и слушали какого-то оратора. От нечего делать я подошел к кучке людей, сгрудившихся на ступеньках наглухо закрытого бокового вестибюля. Человек с мегафоном что-то говорил о преступлениях режима, о фашиствующем ОМОНе, рядом, вдоль стены, сливаясь с серым камнем, стояла цепочка солдат, к которым время от времени подходили женщины и уговаривалы солдатиков-дзержинцев не ввязываться в борьбу с народом. Солдаты молчали, слушали, не спорили.
- Да здравствует наша народная армия, которая никогда не станет стрелять в народ! - провозгласил человек с мегафоном. - Ура-а!!! - Его возглас подхватили люди, стоящие на ступенях.
Солдаты молча и растерянно переглядывались, крутили головами, явно чувствуя себя не в своей тарелке…
- Читайте списки палачей России! - раздался голос у меня за спиной. Я оглянулся: желтоволосый паренек в замызганной голубой куртке торговал какими-то тощенькими брошюрками.
- Что у тебя?
- Списки палачей России 1919–1939 годов.
Я перелистал брошюрку с фамильными списками ЦК, Комиссариата иностранных дел, ЧК, ОГПУ, НКВД… Ягода, Агранов, Френкель, Гамарник, Берман, Фриновский, Якир…
- Спасибо, я все это знаю.
- Все знать невозможно!
Паренек отвернулся от меня и замахал брошюркой;
- Читайте списки палачей России!
А между тем народ стал прибывать со стороны ВДНХ, как вода во время половодья. Повалили сразу толпами, какие- то автобусы подъезжали с людьми - возбужденными, разгоряченными, только что, как я потом выяснил, прошедшими горячий путь от Крымского моста к мэрии и Белому дому.
- Мэрия наша!
- Белый дом освобожден!
- Блокада прорвана!
- Ура баркашовцам!