Не знали мы в ту пору, почему на учении отрабатывались задачи ведения оборонительного боя. Но пройдет неделя, настанет другая, и нам, бойцам, станет ясно, почему командование решило поступить так, а не иначе.
При поддержке артиллерии, стрелявшей боевыми снарядами, авиации, штурмовавшей "противника" с бреющего полета, мы отражали атаки крупных сил пехоты и танков огнем с места, контратаковали сами, делали все, как в настоящем бою.
Что касается боеприпасов, то только на учении мы израсходовали их едва ли не больше, чем зимой в наступлении, в которое последний раз в своей жизни вел нас старший сержант Иван Николаевич Журавлев.
- Все, товарищи бойцы, - подводит итог участию взвода в батальонном учении старшина Лобанок, - экзамен на ведение боя мы с вами сдали, оба наводчика отстрелялись отлично, теперь пора и честь знать - на передовую. Чувствую, как в той песне поется, "в воздухе пахнет грозой".
Это было 30 июня 1943 года.
Мы и фельдмаршал Манштейн
Прифронтовое село. Оно спит. Но спит тревожным, вполглаза сном. Пожалуй, даже не спит, а дремлет, как солдат в окопе, которому разрешили передохнуть часок, другой перед наступлением. По-за хатами темнеют окопанные танки, дымят полевые кухни, звенят сбруей потревоженные чем-то кони, слышатся ворчливые голоса ездовых.
Навстречу нам, неся воду в гофрированной металлической банке из-под немецкого противогаза, шествует ветхий дед в валенках и солдатской шапке.
- Дедуль, как село называется? - спрашивает его Назаренко.
- А Шопино, милый, Шопино…
- Как, как?
- "Шэ" первая буква, "шэ". Шопино.
Понятливый дед. Сразу догадался, почему вся рота захохотала.
- И назовут же, - качает головой Семен. - Да и то: в нашем районе есть Старые Бердуны и Новые Бердуны…
- А вот в нашем районе, - не оборачиваясь говорит Лобанок, - один мужик врал, врал да и умер.
- Ей-богу, правда, старшина.
Мы опять хохочем. Ротный останавливается, приказывает прекратить шум, хотя сам смеется вместе с нами.
Передовая недалеко, километрах в пяти. Уже видны поминутно взмывающие в черное небо ракеты, слышится приглушенный стук пулеметных очередей.
За селом справа и слева от дороги темнеют силуэты тяжелых гаубиц-пушек. Около них с фонариками в руках ходят артиллеристы. Гаубицы-пушки глубоко окопаны, как и все, что мы видели на последних тридцати километрах к фронту.
Один оборонительный рубеж на нашем пути сменялся другим. Противотанковые рвы, траншеи, отсечные позиции, дзоты, деревянные надолбы. Сколько тут земли перелопатили руки стариков, женщин и подростков! Лобанок говорит, что за всю войну не видел столько укреплений. Правда, нашего брата, красноармейца, на этих укреплениях пока не видно, но ведь строили же их для кого-то.
- Верьте слову, большое дело здесь заваривается, - подытоживает наш разговор Лобанок, когда мы в последний раз останавливаемся на привал у противотанкового рва и проводим, как обычно, солдатскую рекогносцировку оборонительных сооружений.
Рубежи остались позади, а мы все идем и идем. Интересно, который же из них наш? Ведь наверняка на штабных картах уже нанесена красная дугообразная линия со стрелкой и тремя поперечными черточками на ней. Эта красная линия - мы, третий стрелковый батальон. Она уже опоясала на карте какую-либо высоту, ощетинившись копьецом стрелки в сторону противника. Знать бы, где она, эта высота!
Мы идем медленно, вразвалочку, по-пехотному. Говорят, таким шагом можно идти очень долго и без устали. Впрочем, нам идти уже недолго: все равно скоро в фашиста упремся, как телега дышлом в ворота.
Километра через полтора перестраиваемся в линию ротных колонн, потом взводных и начинаем медленно спускаться под гору. Затем переходим вброд речку и снова поднимаемся на высоту. Это и есть наша. Находившиеся здесь пехотинцы гвардейской дивизии "потеснились" и уступили место нам. Как бы сказал командир высокого ранга, тактическая плотность обороняющихся на этом участке увеличилась вдвое.
Случается же такое! Второй раз попадаю на фронт и опять во второй эшелон. На этот раз - своего стрелкового полка.
По прямой мы находимся от противника ровно в трех километрах, прикрываем стык между первым и вторым батальонами.
Если враг, распроклятая его душа, вздумает наступать и прорвется в этот самый стык (что он делать любит и умеет), мы должны угостить его промежду глаз. В моем понятии это и есть задача второго эшелона. Пулеметный взвод старшины Лобанка придается седьмой стрелковой роте. Таков приказ комбата, и отныне будем действовать только с ней как ее главная огневая сила.
Первое, что делаем на занятой позиции, - заваливаемся спать. Прямо в окопах, расстелив шинели и плащ-палатки.
Почему именно спать? На это есть две причины. Во-первых, в темноте все равно ничего не видно, что делается перед фронтом обороны, во-вторых, наше командование от сержанта Назаренко и выше еще не разобралось, что тут к чему. А какой уважающий себя солдат во все времена не использовал таких обстоятельств, чтобы "послушать, как растет трава?"
Но командиры тоже не лыком шиты. Едва успеваем завести первые рулады, как Лобанок поднимает взвод и приказывает приступить к отрывке глубоких ниш в стенках траншеи. Дело в том, что блиндажи, которые оставили нам предшественники, в состоянии надежно укрыть лишь от солнечных лучей. А так как леса поблизости нет, накатов делать не из чего, то самым надежным укрытием в таких условиях может стать лишь глубокая, узкая яма в стенке траншеи, по-научному - ниша.
Немцы такие ямы называют "лисьими норами". Штука не хитрая, а чтобы поразить укрывшегося в ней человека, нужно, как минимум, прямое попадание солидного снаряда. Если же учесть, что грунт здесь довольно тверд, то мы имеем возможность соорудить укрытия, вполне достойные бойцов красной пехоты.
Рассредоточиваемся по траншее и приступаем к делу. Моя "нора" около самой пулеметной площадки. Поплевав на ладони, становлюсь на колени и начинаю долбить лопаткой землю. Она поддается с великим трудом. И все-таки мне легче, чем Реуту, копающему правее меня, за уступом площадки. Кеше при его пространных габаритах придется вырыть настоящую медвежью берлогу.
К рассвету успеваю справиться с работой едва ли на треть. А вот Лобанок и Назаренко уже выкопали себе укрытия. Старшины даже не видно, он весь "ушел" в нору, и лишь вылетающие из нее комья земли напоминают, что Лобанок все еще занимается проходкой своего подземного сооружения. Не человек - сплошной устав. Но это и хорошо, все-таки есть с кого брать пример. И хороший пример, говоря честно.
Первый день пребывания на фронте проходит на редкость "мирно". В сознание незаметно вкрадывается мыслишка о том, что предположения нашего взводного - всего лишь плод его неуемной фантазии. Мы буквально бездельничаем. Даже ходим по своей высоте в нарушение приказа в полный рост, благо немецкие пулеметы до нас не достают.
Зато второй день, вернее, его половина от полудня до заката, для первого эшелона полка выдалась тяжелой: немцы вдруг предприняли атаку переднего края обороны. После короткого, но мощного огневого налета они попытались ворваться в наши первые траншеи силами специально выделенных разведбатальонов, поддержанных танками.
Успеха, как говорится в оперсводках, они не имели, хотя первый и второй батальоны понесли некоторые (опять, как в оперсводках) потери.
Настала ночь 5 июля 1943 года. Основательно поужинав пшенкой с тушенкой, располагаемся отдыхать (спать, как сказано даже в уставе) прямо в траншеях, около пулеметных площадок. В блиндажик с накатом, предохраняющим от солнца, никто, конечно, не идет. Там душно и пахнет махрой, что для некурящих - вещь неприятная. Реут лежит рядом со мной, закрыв голову пилоткой. Засыпает он моментально, и я невольно завидую этому.
Вскакиваем среди ночи. От грохота высота словно бы покачивается из стороны в сторону. Бьет наша артиллерия. Плотным поясом мелькающих огней светится ближайший тыл обороны, над головами свистят снаряды, окопы противника в мгновение ока покрываются желтоватыми вспышками разрывов.
Ничего не понимаем, хотя оружие привели к бою. Ждем наступления немцев, а тут с нашей стороны началась настоящая артподготовка, после которой в самый раз подхватывать свой "станкач" и двигаться в атаку, несмотря на кромешную тьму.
Но это была не артподготовка, а контрподготовка.
Ни Лобанок, ни командир седьмой роты не сказали нам, что творилось в эти дни напротив нас, всего в каких-либо трех километрах на юго-запад от позиции пулеметного расчета сержанта Семена Назаренко.
А там, на огромном фронте, изготовились к наступлению девятнадцать немецких дивизий под командованием фельдмаршала Манштейна, нацеленные Гитлером на южный фас Курского выступа, который обороняем мы, войска Воронежского фронта. Нет, не знали мы в ту пору, что ударная вражеская группировка - 4-я танковая армия - в составе пяти танковых, двух пехотных и одной моторизованной дивизии, имевшая 220 тысяч человек, 1500 танков и штурмовых орудий, 2500 пушек и пулеметов, должна была с рассветом 5 июля ринуться на нас.
По Малинину - Буренину получалось, что на два наших батальона, оборонявших четыре километра фронта, в среднем наступала одна пехотная или танковая дивизия. А это примерно десять - двенадцать батальонов!
Ночью по вражеским батальонам, изготовившимся к наступлению, был нанесен сильный огневой удар. Где-то около пяти утра противник ответил тем же.
…Я лежу в своей норе, натянув на голову шинель - свою "крышу над головой, постель и саван в братской могиле", - как сказал однажды Тимофей Тятькин. Пожалуй, впервые переношу всю вражескую артподготовку в одиночестве. Земля вздрагивает, на шинель сыплются ее комочки, скатываются к ногам, постепенно закрывая их тонким шуршащим слоем. Рядом - можно дотянуться рукой - в траншее, под моей плащ-палаткой стоит пулемет.
Но вот высота, занимаемая нами, начинает вздрагивать сильнее, земля на шинель уже сыплется крупным дождем, готовая вот-вот обрушиться на меня вся, разрывы снарядов и мин как бы глохнут в сплошном, протяжном грохоте.
Это, конечно, бомбежка. Ко мне в нору уже доносится вой пикировщиков. Но бомбят в основном не нас, а первый и второй батальоны. Нам достаются лишь бомбы, сброшенные до времени дрожащими от страха и напряжения руками фашистских штурманов. Надсадный вой авиационных моторов слышится все отчетливее. Это, конечно, налетели "мессеры". Они, как всегда, ходят почти над головами, поливая из пушек и пулеметов заполненные пехотой траншеи.
Где же наши летчики, черт бы их побрал? Почему эти хваленые соколы показываются тогда, когда опроставшиеся от бомб и снарядов немецкие самолеты уже спешат на свои аэродромы?
Впрочем, на этот раз я, кажется, ошибся. Даже сюда в мою нору доносятся звуки воздушного боя. Братцы-летчики, дорогие товарищи, да помогите же нам, пехоте! Не из "винтарей" же нам палить по бомбардировщикам.
Эх, выглянуть бы, своими глазами посмотреть, что там в небе творится. Да нельзя, влетит от Семена. Во время бомбежки и артобстрела мы должны находиться только в нишах.
Кажется, самолеты уходят, звуки воздушного боя удаляются к западу. Когда кончится и артподготовка, мы с Кошей поставим пулемет на специально оборудованную площадку и изготовимся к отражению атаки.
И все-таки нам сейчас приходится легче, чем ребятам из тех двух батальонов на передовой позиции обороны. Нам достаются лишь снаряды, и то специально выделенных батарей для ведения огня по второй позиции. Мины сюда даже не долетают.
Страшно ли мне? Страшно, но совсем не так, как зимой, в наступлении, когда лежал на черном от гари снегу один посреди огромного избиваемого снарядами поля. Я уже знаю, что такое война, что такое бой, эти самые снаряды, долбящие сейчас высоту с пожухлой травой, какова их истинная ценность, где нужно их бояться, а где - погодить.
Мне известно, например, что в данную минуту для поражения красноармейца Кочерина как боевой единицы вкупе с пулеметом необходим как минимум стопятидесятипятимиллиметровый снаряд, нисходящая траектория которого оканчивается где-то в точке земной поверхности, перпендикулярной моим ступням.
Если такого не случится, шиш меня выкуришь отсюда. А грохота, надсадного треска лопающихся стальных "поросят" я уже не боюсь: тот, что треснул, - не мой, его осколки уже разлетелись. Скорость распространения звука меньше, чем скорость разлета осколков. Это даже Мише Умарову известно.
Вот артподготовка кончается, и я отчетливо слышу голос сержанта Назаренко.
- Расчет, к бою!
Как доисторическое пресмыкающееся выползаю из норы, сбрасываю плащ-палатку с пулемета, зову на помощь Реута, чтобы поставить наш "станкач" на место.
Кеша не откликается.
- Реут где? - грозно сверлит меня крохотными глазками Назаренко.
Ни Умаров, ни я этого не знаем. Кешина ниша пуста. Там лежит лишь смятая в жалкий комок плащ-палатка.
- Заряжай, Кочерин! Наблюдать за полем боя!
Мы с Мишей устанавливаем пулемет, заряжаем, потом впиваемся глазами в панораму начинающегося боя. С высоты хорошо видны идущие в атаку немецкие танки. Нашим ребятам из первой и второй траншей они, наверное, не видны: там до сих пор пляшут огненные султаны разрывов, бьет вражеская артиллерия. За танками ломаными линиями движутся цепи пехоты, скорее угадываемой, чем видимой невооруженным глазом.
Танки атакуют какими-то кучками. Посередине каждой из них движутся тяжелые машины, а впереди них и с боков катятся на наши позиции средние и легкие. Догадываюсь, что тяжелые - это и есть те самые "тигры". На длинных хоботах пушек вспыхивают бледно-желтые снопы огня: "тигры", очевидно, бьют по нашим сорокопяткам, уже вступившим в смертельную схватку с этими новинками крупповских заводов.
Сорокапятчики. Славные, храбрые, дорогие мои сорокапятчики, как тяжело приходится вам сейчас!
Наверное, только русский солдат может двинуться навстречу танку - сгустку современной инженерной и технической мысли - с примитивнейшим оружием - бутылкой горючей смеси или встать на пути этого чудовища с крохотной пушчонкой и целить в гусеницу "тигра", чтобы хоть как-то остановить его.
Внезапно и танки, и пехота противника скрываются в клокочущем море дыма, то тут, то там раздираемом сверкающими сгустками огня. Это по наступающим ударили "катюши". Грохот залпа реактивных минометов докатывается до нас, перемахивает через гребень высоты, через траншею и мчится туда, к атакующим танкам, чтобы слиться воедино с разрывами снарядом.
Залп эрэсов словно будит наших артиллеристов, находящихся на закрытых огневых позициях. Загремели тяжелые батареи, захлопали минометы у подножия нашей и высоты и за ней, тысячи снарядов и мин устремляются к этому катящемуся валу атакующих. Дым и пыль над ними сгущаются еще больше. Кажется, противнику ни за что не прорваться сквозь эту преграду. Недостанет для этого сил.
Но он все-таки прорвался. Какая-то титаническая неведомая сила, оказавшаяся сильнее наших снарядов и мин, не позволила фашистам повернуть вспять, бросила их на позиции передовых батальонов. Танки подавили расчеты наших сорокапяток, проломились через окопы стрелковых рот и устремились к нам, к подножию высоты, кривым горбом протянувшейся с севера на юг.
Но фашистская пехота не прошла следом. Ее отсекли от танков не покинувшие своих окопов и траншей пехотинцы первого и второго батальонов.
Заметив это, вражеские танки остановились под огнем наших закопанных в землю тридцатьчетверок. Несколько минут враг как бы раздумывал, что предпринять, затем его танки, отплевываясь из пушек и пулеметов, начали пятиться назад под прикрытием все тех же "тигров". Десятка полтора их горело перед нашим передним краем и вблизи высоты между первой и второй позициями.
Атака гитлеровцев захлебнулась. Они отходили на исходный рубеж под плотной завесой артиллерийского огня, не позволявшего нашим пулеметчикам нанести еще больший урон вражеской пехоте.
Передышка. Долгой ли она будет - не знаем. Ясно одно: это наступление фашистских войск - не бой местного значения. Слишком серьезной была увертюра перед началом его.
В траншее появляются Назаренко и Реут. Оба запыхавшиеся от быстрого бега, в темных от пота гимнастерках.
- Становись сюда, Реут, - строго приказывает сержант, подталкивая бойца к стенке окопа. - А вы смотрите и слушайте, - обращается Назаренко ко мне и Умарову. - Этого труса я нашел в блиндаже у связистов, там под сопкой, - Семен показывает большим пальцем через плечо, - где он прятался. Нервы у него, видите ли, не выдержали. Так вот, говорю тебе, Реут, при всем личном составе вверенного мне пулеметного отделения (Семен говорит это торжественно, как на митинге), говорю прямо, что в случае повторения такого я тебя, Реут, расстреляю. Без суда и следствия. А вот они, Кочерин и Умаров, станут свидетелями…
Нам приносят завтрак: борщ из сушеных овощей со свежим мясом, хлеб и в двух фляжках на взвод - водку. Ее разливает по кружкам Назаренко. Всем, кроме Миши и меня. Разливает на слух, "по булькам". В каждую кружку должно булькнуть строго определенное число раз. Говорят, получается здорово. Семен не ошибается. Во всяком случае, обид во взводе не наблюдается по случаю дележки столь дефицитного вида довольствия.
Наскоро позавтракав, чистим траншеи. Осыпавшийся с брустверов грунт мягко ложится на лопаты и летит туда, откуда свалился под напором взрывчатки.
Земля, матушка ты наша родимая, как жалко ранить тебя ударами лопат, топоров, ломов. Ты прости нас за причиненную тебе боль. Но ведь только ты можешь прикрыть собой нас, солдат, для которых никто не построит ни блиндажей со многими накатами, ни укрытий с бетонными потолками. Вся надежда на тебя. Пока мы прячемся в тебе - живы, а поднимемся - косят нас безжалостно пулеметы и автоматы, бьет нас свинцовый дождь. И если кому суждено упасть под его горячими струями, то и падаем опять-таки либо на тебя, либо в тебя, и уж - навечно. Нет для солдата друга более верною, чем родная земля. Вот почему так люто дерется он с врагом, защищая тебя от чужеземного нашествия, вот почему солдат отождествляет тебя с матерью, ближе и дороже которой для него ничегошеньки на свете нет. Мать-земля, знаешь ли ты про это?
Часов около трех пополудни немцы повторяют утреннее представление снова. Только длится оно дольше и куда как ожесточеннее.
Снаряды долбят землю уже около часа. Волны самолетов накатываются одна за другой. "Мессеры", когда наши летчики не успевают их отогнать, вьются, как осы над окопами, серо-зеленые снизу, круглоголовые.
И как только человек мог придумать такую окраску! Будто и не самолет пролетел над твоей головой, а змея сверкнула холодным зеленоватым брюхом, свиваясь в зловещее кольцо.