В землянке воцаряется тишина.
- "Семафор" слушает, - сонно говорит в трубку телефонист. - Есть, проверка связи.
Он приподнимает воротник шинели, залезает в нее весь, как улитка в ракушку, и вновь дремлет. Рядом с ним укладывается на отдых Вдовин.
- Ложись, Петя. Подремать тебе нужно. Скоро на пост, - Журавлев трогает Ипатова за плечо.
- Спасибо, Иван Николаевич. Не дремлется. Что-то я немножко не в себе. Даже с замполитом поцапался. А ведь давно зарок дал: больше молчать.
Утром Ипатова не стало. Его убил снайпер.
Оно было необычайно тихим, это утро. Мы с Ипатовым только что заступили на дежурство. Я, как обычно, вблизи землянки, он в дальнем конце траншеи.
Выстрела я не слышал. Мой настороженный слух уловил лишь тонкий звон каски, ударившейся о мерзлую землю.
Почему она вдруг упала? Ведь не мог же Петр уронить ее с головы просто так. Окликнуть Ипатова? Нельзя, не положено. Шепота он не услышит. Может, мне померещилось с этим звоном каски? Да нет, не может быть.
Со своего места мне уходить нельзя. Подхожу к землянке и зову Журавлева. Иван Николаевич выглядывает, вопрошающе смотрит на меня: что, дескать, случилось?
- У Ипатова что-то звенело. То ли каска упала, то ли лопатой ударил о землю…
Журавлев ныряет обратно, вылезает наружу уже с винтовкой и идет туда, в конец траншеи.
Вскоре Иван Николаевич возвращается.
- Ипатова убило, - тихо говорит он, приседая на дно траншеи. Губы его мелко дрожат, руки, держащие винтовку, тоже. - Понимаешь, наповал. В висок прямо.
Иван Николаевич сжимается в комок и со стоном валится на бок.
Что с ним? Я впервые вижу своего командира в таком состоянии и не знаю, что делать: бежать к Ипатову или поднимать Ивана Николаевича?
А пока стою, как окаменевший, не веря тому, что слышал: Ипатова убило!
Надо звать Тятькина. Всех! Бросаюсь к лазу, зову Тимофея, Галямова.
Пока они вылезают, Журавлев успевает взять себя в руки. Он ставит винтовку в мою ячейку и говорит Тимофею:
- Ипатова убил снайпер. Заступай на его место, а мы с Галямовым принесем Петра сюда.
Иван Николаевич отдает приказание, глядя куда-то поверх головы Тятькина. Губы у него, как деревянные, еле двигаются, словно не хотят, чтобы с них срывались такие страшные слова.
Петю они кладут рядом с лазом в землянку, там, где траншея, постепенно сужаясь, становится уже ходом сообщения. Я очень боюсь покойников. Боялся всегда. Но на Петю не могу, не имею права не смотреть. Вот он лежит на дне траншеи, ставший сразу каким-то плоским и маленьким. Лицо залито кровью. От нее идет едва заметный легкий парок, на правом виске, около уха, темнеет маленькая дырка.
Петя. Петя Ипатов! Ну как же это случилось? Почему ты не уберегся, зачем подставил свою умную, красивую голову под вражескую пулю? А как же теперь Полина?
Я чувствую, как по моим щекам катятся слезы. Солдатам плакать не положено. Солдаты не плачут, но что я могу поделать, если слезы бегут сами?
Галямов, держа в правой руке пулемет, стоит на коленях у окровавленной головы Петра. Стоит без шапки.
Идет редкий снег. Снежинки легкие, пушистые, затейливо кружась, ложатся на поросшую жесткой седоватой щетиной голову Галямова и сразу же тают. Галямыч, полузакрыв глаза, что-то шепчет на татарском языке, изредка наклоняясь к Петру.
У ног Ипатова сидит Журавлев. Здесь же Вдовин и Чапига. Они тоже словно окаменели. Неожиданная, такая глупая смерть Петра, всеобщего любимца, поразила каждого.
В отделении он пал первым от вражеской пули. Кто будет вторым?
Стало совсем светло. Снегопад усиливается. Рыхлые, бесформенные, как кусочки ваты, падают хлопья снега на обнаженную голову Галямова, на окровавленное лицо Петра и низко опущенные плечи Ивана Николаевича.
- Товарищ командир, гроб Петька делать нада, - прерывает тягостное молчание Галямов. - Нельзя его плащ-палатка хоронить!
Галимзян так и сказал: "Нельзя".
Да, нельзя, хотя я знаю, все убитых красноармейцев хоронят так. Где гробов наберешься?
Журавлев молчит. Конечно, гроб - это хорошо. Но где делать? Из чего? Есть топор, ножовка. А доски, гвозди?
- Из чего будешь делать? - не глядя на Галямова, спрашивает Иван Николаевич.
- Крыша на баня разбирать нада. Доски есть, гвозди есть. Правда, Вдовин?
- Правда. Трухлявые, но доски. А гроб Петру делать надо…
- Тогда ступайте вдвоем, пока снег. Делайте. - Журавлев говорит, все также ни на кого не глядя. - Потом отнесем Петю туда, в первую траншею и похороним за деревней, на кладбище.
- Иван Николаевич, - полушепотом говорю я. - Полине бы сказать.
- Да, да. Сейчас я позвоню на капэ роты…
Но Полина уже знала. Телефонист, дежуривший в нашей землянке, сообщил о смерти Пети своему товарищу на капэ роты, тот - Полине, и, когда Галямов с Вдовиным собрались уходить делать гроб, в траншее неожиданно показалась Полина.
Маскхалат на ней разодран и перепачкан глиной. Глаза… Я не знаю, какие у нее глаза. Вернее, знаю, но не могу сказать, объяснить. Кажется, в них была только одна застывшая немая боль.
- Ступайте, - негромко говорит Журавлев Галямову и Вдовину. - А вы, Кочерин и Чапига, идите за мной.
Мы уходим в дальний конец траншеи, туда, где стоит в ячейке Тятькин и где на берме лежит пробитая пулей каска красноармейца Ипатова.
Тимофей, не выглядывая из-за бруствера, наблюдает через специальные желобки вправо и влево вдоль переднего края обороны противника.
Прямо он наблюдать не может, мешает передний бруствер. Вражеский снайпер, если он находится прямо впереди нас, не может "достать" человека, укрывающегося за бруствером. Значит, Ипатов зачем-то выглянул, чтобы посмотреть на вражескую оборону прямо перед собой.
Зачем он выглянул? Что привлекло внимание Петра? Быть может, он услышал подозрительный шум? Увидел что-то? Никто теперь уже не ответит на этот вопрос.
Мы возвращаемся к Полине и Петру. Она сидит на дне траншеи, положив на колени голову любимого. Крови на лице Петра уже нет, Полина чем-то обмыла его, ранка от следа вражеской пули прикрыта кусочком ваты, волосы убитого аккуратно причесаны, руки сложены на груди. Снег в глазницах Петра и уголках его жестко сомкнутых губ уже не тает.
Полина не замечает нас. Она молчит и даже не плачет. Может, и плакала, причитала, выла в голос, как делают это наши русские деревенские бабы, да мы не слышали, находясь в дальнем конце траншеи? А может, ничего этого и не было. Полина уже стольких людей проводила в холодные сырые могилы, столько видела чужого горя, что притупилось чувство и к своему? Не знаю, не знаю.
- Полинушка, дочка, - тихо говорит Чапига, не глядя на девушку, - ты бы поплакала. Полегчает тебе.
Полина отрицательно качает головой, медленными движениями пальцев сметает снег с лица покойного, достает гребень и зачем-то опять причесывает его волосы.
Неожиданно для всех Чапига кладет винтовку на дно траншеи, становится на колени у ног Петра, снимает шапку и осеняет себя широким крестом.
- Упокой, господи, душу новопреставленного раба твоего воина Петра. Даруй душе его, господи…
- Не надо Чапига. Он ведь был неверующим, - останавливает Степана девушка, но тот продолжает читать молитву, не обращая внимания на ее слова. Мы не перебиваем Чапигу.
Затемно Галямов и Тимофей, как самые сильные, уносят Петра на плащ-палатке в тыл, туда, за разбитую деревню, и хоронят на старом деревенском кладбище рядом с другими красноармейцами батальона, погибшими за последние дни. Трое или четверо из них пали от руки фашистского снайпера.
Поединок
С ним решили покончить. Ночью к нам на позицию в сопровождении связного командира роты пришел снайпер. Вернее, пришла. Это молодая девушка с осоавиахимовским значком на гимнастерке. Рослая, коротко остриженная, с симпатичным немного скуластым лицом, она подробно расспросила нас о том, как был убит Ипатов. Ничего нового мы ей сказать не смогли.
Позавтракав вместе с нами, она ушла, по ее словам, на "охоту", а около полудня Галямов, дежуривший в траншее, рядом с землянкой, заглянул в лаз и, чуть не плача, сказал:
- Опять стрелял девку, сволочь!
Это было громом средь ясного неба. За сутки - двоих. И это только на позиции нашего отделения.
Опять мы стоим в траншее, на том месте, где вчера лежал Ипатов.
- Сердцем чуял, - говорит Иван Тихонович, - быть беде. Утресь встретил ее, спросил: "Чего так сразу-то? Погодь, приглядись". А она мне: "Запугал этот фашист вас. Ужо погляжу, какой он". Вот поглядела. Эх, девонька, девонька. Как звали-то тебя? Где мать-отец твои сейчас?
В самом деле, мы ведь не знаем, как ее звали. Войдя в землянку, она сказала: "Младший сержант Маматкулова". И все.
Следующей ночью к нам пришел новый снайпер. Его привел сам старший лейтенант Кикнадзе.
- Прошу любить да жаловать, джигиты. Сержант Кузякин, знаменитый снайпер. Сам командир корпуса его сюда направил.
Так ли уж знаменит этот сержант Кузякин или нет, мы не знаем. Нам хочется одного: чтобы сержант сию же минуту, немедля пошел в траншею и отправил на тот свет этого фашиста, которого мы теперь уже не на шутку боимся.
Тимофей как-то говорил: "Знать бы, где он сидит, я бы из галямовского пулемета заткнул ему глотку".
"Вот то-то и оно: где сидит", - ответил ему Журавлев.
Ротный уходит, Кузякин садится у камелька, снимает шинель, достает кисет.
- Налетайте, братцы.
Полуголодные на курево, наши заядлые "куряки" набрасываются на махорку. Очевидно, подчиняясь инстинкту стадности, сворачиваю цигарку и я, но махорка из нее сыплется, и Вдовин ворчливо выговаривает мне:
- Не переводи добро, парень. Дай сюда махорку.
У Кузякина на гимнастерке какая-то медаль. Но носит он ее почему-то на правой стороне груди. Надо спросить.
- Что это за медаль, товарищ сержант?
- Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
- Золотая?
- Золотая.
- Вот те на. За что же?
- Комбайнер я.
"Комбайнер и вдруг - снайпер!" - все это не укладывается в моей голове. А я думал, он из знаменитых сибирских охотников.
- Ты что же, с утра тоже на "охоту"? - спрашивает Иван Николаевич Кузякина.
- Нет, старшой. Сперва схожу к артиллеристам, в стереотрубу понаблюдаю. В нашем снайперском деле спешка - штука опасная.
Он возвращается к нам средь бела дня… На животе, ползком. Это злит Журавлева.
- К чему такое мальчишество, Кузякин? Нам что, двух трупов мало?
- Нет, старшой, я не удаль свою показывал. Для дела нужно. Я не просто полз, а останавливался, высовывал каску на палке из-за бруствера, "выманивал" фашиста на выстрел.
- И как?
- А вот как. Гляди!
Кузякин показывает пробитую пулей каску.
- Бьет враз, мгновенно. Одно скажу - отличный снайпер. А выстрела я, между прочим, тоже не слышал…
- А это что значит?
- То, что снайпер хорошо укрыт.
- Может, он стреляет из дзота? - высказывает предположение Тятькин.
- Нет, дзот близко от вас. А немец находится по моим предположениям далеко от "передка". Он достает лишь первую траншею. За ней убитых нет. Значит, он где-то на расстоянии километра от вас. Вот где его искать нужно. От артиллеристов я, правда, кое-что увидел, но проверить надо.
Едва смеркается, Кузякин уходит опять и возвращается поздно ночью продрогший и усталый.
Наскоро ужинает тем, что ему оставили, развязывает вещмешок, достает измятую школьную тетрадь, садится ближе к очажку и что-то чертит.
- Нашел, где фриц сидит? - спрашивает его Тятькин.
- Нет, не нашел.
- Плохо.
- Да, плохо.
- А чертишь что?
- Схему. Понимаешь, я побывал на капэ батальона, потом на всех тех местах, где лежали убитые снайпером, и пришел к выводу, что он ведет огонь с дальней дистанции, но в довольно узком секторе. Что-то мешает ему стрелять в стороны. А мешать может, например, амбразура или что-то наподобие ее. Значит, немец стреляет из глубины какого-то помещения. И выстрела поэтому не слышно. Уяснил, ефрейтор?
- Уяснил. Жаль, помочь тебе не можем. Вот если бы нам перископ разведчика…
- Да, неплохо бы.
- Слышь, Кузякин, а если чучелу какую сделать да потаскать ее на веревке?
- Такого воробья на мякине не проведешь. Не клюнет он на дешевую приманку, землячок. Он, гад, бьет наверняка. И, заметь, все в голову. А у чучелы твоей только зад виден будет. Что касается помощи, то погодь малость, она нужна будет. И поможешь мне ты, Тимофей.
- Ладно, давай.
Утром вражеский снайпер напоминает о себе: ранен наш телефонист. Кузякин еще курил, собираясь куда-то идти, как вдруг через лаз послышался голос нашего телефониста.
- Помогите, братцы.
Быстро вылезаем наружу. Телефонист стоит в траншее, держась левой рукой за раненое правое плечо. Он бледен настолько, что веснушки на лице теперь кажутся огненно-красными.
К счастью, ранение легкое. Пуля лишь разорвала кожу.
- Как это тебя угораздило? - спрашивает телефониста Кузякин.
- Да забылся я. Приподнялся из ровика и…
- Ну ладно, ложись, отдыхай. Ночью пойдешь в санчасть.
- Не пойду. Перевязали и спасибо. Заживет.
- Сказано: пойдешь! - Иван Николаевич повышает голос, но глаза его теплеют, с каким-то затаенным восторгом смотрят на веснушчатого красноармейца.
- Товарищ старший сержант, я ведь не ваш подчиненный. Я из взвода связи батальона. Лейтенант обязательно разрешит мне остаться.
- Пусть остается, старшой. - Вступается за телефониста Кузякин. - Значит, парень чувствует в себе силу воевать. Ну, бывайте, я - к артиллеристам.
…Наконец-то мы дождались, когда Кузякин сказал:
- Нашел я немца. Завтра ему будет каюк!
Странное дело, но слова сержанта никому из нас не показались бахвальством. Мы уже поверили в то, что Кузякин обязательно убьет фашистского снайпера.
- Где же ты его нашел? - Журавлев смотрит на сержанта поверх очков.
- Понимаешь, старшой, за второй траншеей немцев есть сгоревший дом. От артиллеристов в стереотрубу он виден хорошо, от вас - почти не заметен. Так вот, от этого дома остался кирпичный фундамент. Немец пробил в нем дыру и сделал себе для стрельбы круглую амбразуру. Стреляет через нее. Моя задача вызвать его на выстрел. Только на один выстрел. Но тогда, когда это нужно мне. Я хоть сейчас могу туда пулю влепить. А если его там сей момент нет? Придет, увидит, что моя пуля, например, попала через амбразуру в противоположную стену, сразу поймет: он раскрыт. И больше там не покажется.
- А почему ты думаешь, что он поступит так?
- Да потому, что я бы на его месте поступил только так. Шальная пуля при одиночном выстреле в такую дырку не залетит. Немец, он умнее, чем ты думаешь.
- Погоди, Кузякин, не из той оперы начал…
- Не боись, старшой. Разве твои бойцы не знают, что это так? В том-то наша и беда, что мы еще недооцениваем сил своего врага. Колотил он нас колотил, а мы все считаем, что фашист слабый да глупый, хотя даже товарищ Сталин сказал, что над Родиной нависла смертельная опасность. Ты на завтра Тимофея мне в помощники дашь?
- Тимофея?
- Не боись, целым будет. Ему даже из траншеи высовываться не придется.
- Тогда бери. Еще чего?
- Хорошей погоды, чтобы солнышко посветило именно до вечера.
- Это, Кузякин, от командира отделения пехоты не зависит. Попроси господа бога.
Кузякин проснулся рано. Я только что пришел с дежурства в траншее и, разувшись, грелся у огня. Он, поджав под себя ноги по-турецки, привязывал к палке прицел от снайперской винтовки.
- Вы чего мастерите, товарищ сержант?
- Приманку, Серега. Прицел от моей первой снайперки. Окуляр в нем осколком разбило, а объектив целехонек.
- А что это за приманка?
- Потом, Серега, потом. Полежи, отдохни, пока Галямыч завтрак сварганит.
- Сегодня будет у вас каша с салом. Выдающаяся каша.
- Откуда сало? - недоверчиво спрашиваю я.
- Из моего снайперского пайка. Да ты ложись, ложись. Я тебя шинелью своей укрою.
"Хороший человек Кузякин. Он обязательно отомстит за Петра и за Маматкулову", - думал я засыпая.
Вопреки нашим ожиданиям, после завтрака ни Кузякин, ни Тимофей никуда не ушли. Тятькина освободили от дежурства в траншее, и они вдвоем с сержантом обсуждают детали предстоящей операции. Только во второй половине дня, когда солнце начало клониться к западу, Кузякин и Тятькин покидают землянку.
О том, что произошло дальше, нам рассказал Тимофей. Кузякин поставил его в мою ячейку, а сам занял соседнюю, Ивана Николаевича. По команде сержанта Тимофей приподнял над окопом палку с привязанным к ней разбитым оптическим прицелом и начал вроде бы "осматривать" местность через прицел, как это делают снайперы. Причем старался ставить объектив прицела так, чтобы лучи солнца падали на линзу, что должен сразу же заметить вражеский снайпер.
Так с перерывами Тимофей, "осматривал" местность несколько раз. Немец все не замечал.
"Пообедал и отдыхает", - сказал Тимофею Кузякин. - "Потерпи, скоро он выйдет на "охоту"".
Тимофей, приподнимая палку с прицелом в очередной раз, решил, что ничего из затеи сержанта не выйдет, как вдруг над его головой раздался непонятный треск и в то же мгновение рядом хлопнул выстрел кузякинской снайперки.
Тимофей огляделся: на его плечах - осколки битого стекла, покореженный корпус прицела сиротливо висел на палке.
"Что случилось, Кузякин?" - спросил Тятькин. - "Ничего, - ответил сержант, - просто мы с тобой сняли его. Вот и все. Он всадил пулю в твой прицел, а я ему в лоб".
Кузякин и Тимофей возвратились в землянку, когда подошла моя очередь дежурить в траншее.
- Ну что? - нетерпеливо спрашиваю Тятькина.
- Порядочек. Готов фриц. Сержант прямо в лоб влепил ему.
- А ты видел? - Чапига приподнимается на локте, недоверчиво смотрит на Тимофея.
- Он не видел, Степан, - отвечает за Тятькина снайпер. - Но вот тебе гарантия: сейчас я пойду на капэ роты, оттуда - в батальон, у первой траншеи обороны вашей роты я вылезу из хода сообщения и пойду полем.
Из пулемета фашист по мне бить не будет. Это дело снайпера. Расстояние, сам понимаешь, большое. Так вот, если я "его" не отправил на тот свет, он меня обязательно снимет. Понял?
- Понял. Но лучше не ходи, сержант. Береженого и бог бережет.
- Спасибо за добрый совет. Давайте покурим на дорожку, и я пойду, хотя расставаться с вами жалко: хорошие вы люди.
Кузякин уходит, когда на посту стою я. Неужели и вправду будет вылезать из хода сообщения? К чему эта бравада?
Прислонившись спиной к валуну, я смотрю на то место склона оврага, где ход сообщения смыкается с первой траншеей переднего края нашей обороны. Там он делает несколько больших колен, серпантином поднимаясь на высоту.
У первого же поворота Кузякин вылезает из хода сообщения и идет к траншее напрямик по черным оспинам воронок, отчетливо виднеющимся на снегу.
Идет, не оглядываясь назад. Снайперка на ремне, за спиной - тощий порыжевший сидор. Наверное, все они такие, истинные герои? Ведь он так и не ответил, за что получил золотую медаль.
"Комбайнер я". Вот и все.