А в то же время на Садовой в помещении Викжеля происходила конференция всех социалистических партий, собравшаяся для формирования нового правительства. Абрамович от имени меньшевиков центра заявил, что не должно быть ни побежденных, ни победителей, что о старом вспоминать нечего… Все левые группы и партии согласились с ним. Дан от имени правых меньшевиков предложил большевикам следующие условия перемирия: Красная Гвардия должна сложить оружие, а петроградский гарнизон - подчиниться городской думе; войска Керенского не сделают ни одного выстрела и не арестуют ни одного человека; будет составлено министерство из представителей всех социалистических партий, кроме большевиков. Рязанов и Каменев заявили от имени Смольного, что коалиционное правительство всех социалистических партий приемлемо, но протестовали против предложения Дана. Эсеры раскололись. Но исполнительный комитет крестьянских депутатов и народные социалисты наотрез отказались работать с большевиками… После резких споров была избрана комиссия для выработки приемлемого плана…
В комиссии борьба шла всю ночь, весь следующий день и следующую ночь. Подобная попытка соглашения была уже сделана однажды, 9 ноября (27 октября), по инициативе Мартова и Горького. Однако тогда эта попытка провалилась: Керенский приближался, Комитет спасения проявлял огромную активность, и правые меньшевики, а также эсеры и народные социалисты неожиданно отказались от переговоров. Теперь они были устрашены подавлением юнкерского мятежа…
Понедельник 12 ноября (30 октября) прошел в неизвестности. Взоры всей России были устремлены к серой равнине у предместья Петрограда, где все силы старого порядка, какие только можно было собрать, стояли лицом к лицу с не организовавшейся еще властью нового, неизведанного. В Москве было объявлено перемирие; стороны вели переговоры и выжидали, чем кончится дело в столице. А между тем делегаты съезда Советов, поспешно разъехавшиеся по всем направлениям, вплоть до отдаленнейших пределов Азии, возвращались к своим домам и везли с собой пылающие факелы революции. Вести о чудесных событиях расходились по всей стране, как волны расходятся по водной глади, и все города и дальние деревни шевелились и подымались. Советы и военно-революционные комитеты против дум, земств и правительственных комиссаров… Красногвардейцы против белогвардейцев… Уличные бои и страстные речи… Исход зависел от того, что скажет Петроград…
Смольный был почти пуст, но дума кишела народом. Престарелый городской голова с присущим ему достоинством протестовал против воззвания гласных большевиков.
"Дума вовсе не является центром контрреволюции, - горячо говорил он. - Дума не принимает никакого участия в происходящей борьбе партий. Но в тот момент, когда в стране нет никакой законной власти, единственным центром порядка является городское самоуправление. Этот факт признается мирным населением; иностранные посольства считаются только с теми официальными документами, которые подписаны городским головой. Европеец по самому своему складу не может допустить иного положения, чем то, при котором городское самоуправление является единственным органом, способным охранять интересы граждан. Город обязан оказать гостеприимство всем организациям, желающим воспользоваться этим гостеприимством, а потому дума не может препятствовать распространению в своем здании каких бы то ни было газет. Сфера нашей деятельности расширяется, мы должны получить полную свободу действий, наши права должны признаваться обеими сторонами…
Мы совершенно нейтральны. Когда телефонная станция была занята юнкерами, Полковников приказал выключить все телефоны Смольного, но я заявил протест, и эти телефоны продолжали работать…"
Иронический смех на большевистских скамьях и негодующие выкрики справа.
"И все же, - продолжал Шрейдер, - большевики считают нас контрреволюционерами и соответственно аттестуют нас населению. Они лишают нас наших транспортных средств, отнимая у нас последние автомобили. Не наша будет вина, если в результате в городе начнется голод. Никакие протесты не помогают…"
Большевик член городской управы Кобозев заявил, что он сомневается, чтобы Военно-революционный комитет реквизировал городские автомобили. Если даже допустить, что подобные случаи имели место, то это, вероятно, сделали неполномочные лица под влиянием крайней необходимости.
"Городской голова, - продолжал он, - говорит, что мы не имеем права превращать думу в политическое собрание. Но все, что говорят здесь любой меньшевик и эсер, есть не что иное, как партийная пропаганда, а у дверей они распространяют свои нелегальные газеты - "Искру", "Солдатский Голос" и "Рабочую Газету", подстрекающие к восстанию. Что если бы мы, большевики, тоже начали распространять здесь свои газеты? Но мы этого не сделаем, потому что уважаем думу. Мы не нападаем и не собираемся нападать на городское самоуправление. Но, раз вы обратились к населению с призывом, мы имели право сделать то же самое…"
После этого выступил кадет Шингарев. Он заявил, что с людьми, которых надо просто отправить к прокурору и предать суду по обвинению в государственной измене, не может быть общего языка… Он снова предложил исключить из думы всех большевиков. Но это предложение было отвергнуто, потому что против гласных большевиков нельзя было выдвинуть никаких персональных обвинений, а между тем все они активно работали в городских учреждениях.
Тогда двое меньшевиков-интернационалистов заявили, что воззвание большевистских членов думы было прямым призывом к погрому. "Если всякий, кто против большевиков, есть контрреволюционер, - говорил Пинкевич, - то я не понимаю, в чем же разница между революцией и анархией… Большевики подчиняются всем страстям разнузданных масс, а у нас нет ничего, кроме нравственной силы. Мы протестуем против насилий и погромов как с той, так и с другой стороны. Наша цель - найти мирный выход из положения…"
"Прокламация под заглавием "К позорному столбу", расклеенная по улицам и призывающая народ уничтожить меньшевиков и эсеров, - заявил Назарьев, - есть преступление, которого вам, большевикам, никогда не смыть с себя. Вчерашние ужасы - это только пролог к тому, что подготавливается такими прокламациями… Я все время пытался примирить вас с другими партиями, но теперь я испытываю по отношению к вам только презрение!"
Большевики вскочили с мест, гневно крича. Им отвечали хриплые ненавидящие голоса, яростные жесты…
Выйдя из зала, я встретил городского инженера меньшевика Гомберга и трех-четырех репортеров. Все они были в очень радужном настроении.
"Ну, что! - говорили они. - Эти трусы боятся нас. Они не посмеют арестовать думу! Их Военно-революционный комитет не смеет послать сюда комиссара. Да что там! Сегодня я видел на углу Садовой, как красногвардеец пытался задержать мальчишку, продававшего "Солдатский Голос"… Мальчишка только смеялся ему в лицо, а толпа чуть не расправилась с разбойником самосудом. Теперь все решится в течение нескольких часов. Пусть Керенский даже и не придет, все равно у них людей, которые могли бы руководить правительством, нет. Абсурд!.. Я слышал, что они там дерутся между собой в Смольном!"
Один эсер, мой приятель, отвел меня в сторону. "Я знаю, где скрывается Комитет спасения, - сказал он мне. - Хотите пойти поговорить с ними?.."
Уже наступили сумерки. В городе снова шла обычная жизнь: торговали магазины, горели по улицам огни, и в обоих направлениях медленно двигались густые толпы народа, продолжая всегдашние споры.
Дойдя по Невскому до дома № 86, мы прошли во двор, окруженный высокими корпусами. Мой друг особенным образом постучал в дверь 229-й квартиры. Внутри послышалась возня, хлопнула внутренняя дверь. Затем наружная дверь слегка приоткрылась, и мы увидели женское лицо. Быстро оглядевшись, женщина впустила нас. То была женщина средних лет, со спокойным выражением лица. "Кирилл! - крикнула она, - все в порядке!" В столовой кипел самовар, на столе стояли тарелки с хлебом и селедкой. Из-за оконной гардины вышел человек в офицерской форме, из чулана появился другой человек, переодетый рабочим. Оба были очень рады видеть американского корреспондента и не без удовольствия заявили мне, что их наверняка расстреляют, если они попадутся большевикам. Имен своих они не назвали, но оба были эсеры.
"Почему вы печатаете в своих газетах такую невероятную ложь?" - спросил я.
Офицер без всякой обиды ответил: "Да, знаю. Но что же нам делать? (Он пожал плечами.) Должны же вы понять, что нам необходимо создать в народе известное настроение…".
Второй перебил его. "Все это со стороны большевиков - сплошная авантюра! У них нет интеллигенции. Министерства не будут работать… Россия - это не город, а целая страна… Мы понимаем, что им не удержаться больше нескольких дней, потому мы и решились поддержать крупнейшую из выступающих против него сил - Керенского и помочь восстановить порядок".
"Все это прекрасно, - заметил я. - Но зачем же вы объединяетесь с кадетами?"
Лжерабочий откровенно усмехнулся. "Говоря по правде, сейчас народные массы идут за большевиками. У нас пока что нет последователей. Мы не можем мобилизовать ни горсточки солдат. Настоящего оружия у нас нет… До известной степени большевики правы. В настоящий момент в России имеются всего две сколько-нибудь сильные партии - это большевики и реакционеры, прячущиеся под крылышком у кадетов. Кадеты думают, что они пользуются нами, но на самом-то деле мы пользуемся ими. Когда мы разгромим большевиков, то повернем против кадетов…"
"А будут ли большевики допущены в новое правительство?"
Он почесал в затылке. "Это сложный вопрос, - проговорил он. - Конечно, если их не пустить, они, наверно, опять начнут все сначала. Во всяком случае тогда у них будут шансы на то, чтобы определять равновесие сил в Учредительном собрании, если только Учредительное собрание вообще будет собрано".
"И, кроме того, - перебил офицер, - это вызывает вопрос о допущении в правительство кадетов. Основания те же самые. Вы ведь знаете, что кадеты фактически не хотят созыва Учредительного собрания, не хотят, поскольку большевики могут быть теперь же разбиты". Он покачал головой. "Нелегко дается нам, русским, политика! Вы, американцы, рождаетесь политиками, вы занимаетесь политикой всю жизнь, а у нас, сами знаете, всему этому нет еще и года…"
"Что вы думаете о Керенском?" - спросил я.
"О, Керенский виноват во всех грехах Временного правительства, - ответил другой собеседник. - Он заставил нас войти в коалицию с буржуазией. Если бы он исполнил свою угрозу и подал в отставку, то получился бы министерский кризис всего за шестнадцать недель до Учредительного собрания, а этого мы хотели избежать".
"Но разве в конце концов не так получилось?"
"Да, но как же мы могли это знать? Керенские и Авксентьевы обманули нас. Гоц тоже не намного радикальнее их. Я стою за Чернова, ибо он настоящий революционер… Вы знаете, не далее как сегодня Ленин велел передать, что он не возражал бы против вхождения Чернова в правительство.
Конечно, мы тоже хотели отделаться от правительства Керенского, но нам казалось, что лучше дождаться Учредительного собрания… Когда все это началось, я стоял за большевиков, но ЦК моей партии единогласно высказался против. Что же мне было делать? Партийная дисциплина…
Через неделю большевистское правительство развалится на куски. Если бы только эсеры могли стоять в стороне и ждать, то власть прямо упала бы им в руки. Но если мы будем ждать целую неделю, то в стране настанет такая разруха, что немецкие империалисты одержат полную победу. Вот почему мы начали восстание, имея за собой только два полка солдат, обещавших поддержать нас, но и те оказались против нас… Остались одни юнкера…"
"А как же казаки?"
Офицер вздохнул. "Не двинулись с места. Сначала они сказали, что выступят, если их поддержит пехота. Кроме того, они говорили, что у Керенского и так есть казаки, а, стало быть, они уже сделали свое… Потом они стали говорить, что казаков всегда считают прирожденными врагами демократии… А в конце концов "большевики, говорят, обещали не отбирать у нас земли, нам бояться нечего, мы держим нейтралитет"".
Пока шел этот разговор, все время входили и выходили какие-то люди - в основном офицеры со срезанными погонами. Мы могли видеть их в прихожей и слышать их тихие, но энергичные голоса. Сквозь отвернувшуюся портьеру я случайно увидел приоткрытую дверь в ванную комнату, где на стульчике сидел плотный офицер в полковничьей форме и что-то писал в блокнот, лежавший у него на коленях. Я узнал бывшего петроградского коменданта полковника Полковникова, за арест которого Военно-революционный комитет не пожалел бы целого состояния.
"Наша программа? - говорил офицер. - Вот она. Передать землю земельным комитетам. Рабочим должна быть предоставлена полная возможность участвовать в управлении промышленностью. Энергичная мирная политика, но без такого ультиматума, с каким большевики обратились ко всем странам. Большевикам не удастся исполнить те обещания, которые они дали массам, не удастся даже внутри страны. Мы им не позволим… Они украли у нас программу по аграрному вопросу, чтобы добиться поддержки крестьянства. Это нечестно. Если бы они дождались Учредительного собрания…"
"Дело не в Учредительном собрании! - прервал его другой офицер. - Если большевики собираются разводить здесь социалистическое государство, то мы ни в коем случае не можем работать с ними! Керенский сделал огромную ошибку, когда заявил в Совете республики, что он уже отдал приказ арестовать большевиков. Он просто открыл им свои карты…"
"Но что же вы собираетесь делать теперь?" - спросил я.
Оба поглядели друг на друга. "Увидите через несколько дней… Если на нашей стороне будет достаточно фронтовых войск, то мы не станем входить с большевиками в какие-либо соглашения. А если нет, ну тогда, может быть, придется…"
Выйдя на Невский, мы вскочили на подножку переполненного трамвая, площадка которого осела под тяжестью людей и тащилась по земле. Трамвай медленно полз к Смольному.
По коридору шел маленький, хрупкий и изящный Мешковский. У него был очень озабоченный вид. Забастовка всех министерств, сообщил он нам, производит свое действие. Так, например, Совет Народных Комиссаров обещал опубликовать секретные договоры, но Нератов, который ведает делами, исчез и унес их с собой. Есть предположение, что они спрятаны в английском посольстве…
Но хуже всего то, что бастуют банки. "Без денег, - сказал Менжинский, - мы совершенно беспомощны. Необходимо платить жалованье железнодорожникам, почтовым и телеграфным служащим… Банки закрыты; главный ключ положения - Государственный банк тоже не работает. Банковские служащие по всей России подкуплены и прекратили работу…
Но Ленин распорядился взорвать подвалы Государственного банка динамитом, а что до частных банков, то только что издан декрет, приказывающий им открыться завтра же, или мы откроем их сами!"
Петроградский Совет работал полным ходом, зал был переполнен вооруженными людьми. Троцкий докладывал:
"Казаки отступают от Красного Села (громкие восторженные аплодисменты). Но сражение только еще начинается. В Пулкове идут ожесточенные бои. Туда нужно спешно бросить все имеющиеся силы…
Сведения из Москвы неутешительны. Кремль в руках юнкеров, а у рабочих очень мало оружия. Исход зависит от Петрограда.
На фронте декреты о мире и о земле вызвали огромный энтузиазм. Керенский засыпает окопы сказками о том, что Петроград в огне и крови, об избиении большевиками женщин и детей. Но ему никто не верит…
Крейсера "Олег", "Аврора" и "Республика" стали на якорь на Неве и направили орудия на подступы к городу…"
"Почему вы не там, где дерутся красногвардейцы?" - крикнул чей-то резкий голос.
"Я отправляюсь сейчас же!" - ответил Троцкий, сходя с трибуны. Лицо его было несколько бледнее, чем обычно. Окруженный преданными друзьями, он вышел из комнаты по боковому проходу и поспешил к автомобилю.
Теперь говорил Каменев. Он изложил ход примирительной конференции. Условия перемирия, предложенные меньшевиками, сказал он, отвергнуты с презрением. Даже некоторые отделы союза железнодорожников голосовали против подобных предложений…
"Теперь, когда мы завоевали власть и подняли всю Россию, - продолжал Каменев, - они всего-навсего требуют от нас следующие пустяки: во-первых, отдать власть, во-вторых, заставить солдат продолжать войну и, в-третьих, заставить крестьян позабыть о земле…"
На минуту появился Ленин. Он дал ответ на обвинения со стороны эсеров:
"Они обвиняют нас в том, что мы украли у них аграрную программу… Ну что ж, если это так, то мы можем их поблагодарить. С нас и этого довольно…"
Так шло это собрание. Вожди по очереди входили на трибуну, разъясняя, увещевая и доказывая. Солдат за солдатом, рабочий за рабочим вставали и высказывали все, что было у них на уме и на сердце… Аудитория была текучая: она все время менялась и обновлялась. Время от времени появлялись в зале люди, вызывая членов того или иного отряда для отправки на фронт. Приходили другие, окончившие смену, раненые или за оружием и снаряжением…
Почти в 3 часа ночи, когда мы уже уходили, в вестибюль Смольного сбежал по лестнице Гольцман из Военно-революционного комитета. Лицо его сияло.
"Все прекрасно! - закричал он, сжимая мне руку. - Телеграмма с фронта! Керенский разбит! Вот взгляните…"
И он протянул мне клочок бумаги, торопливо исписанный карандашом. Видя, что мы ничего не можем разобрать, он прочел вслух:
"Село Пулково. Штаб. 2 часа 10 минут ночи.
Ночь с 30 на 31 октября войдет в историю. Попытка Керенского двинуть контрреволюционные войска на столицу революции получила решающий отпор. Керенский отступает, мы наступаем. Солдаты, матросы и рабочие Петрограда показали, что умеют и хотят с оружием в руках утвердить волю и власть демократии. Буржуазия стремилась изолировать армию революции, Керенский пытался сломить ее силой казачества. И то и другое потерпело жалкое крушение.
Великая идея господства рабочей и крестьянской демократии сплотила ряды армии и закалила ее волю. Вся страна отныне убедится, что Советская власть не преходящее явление, а несокрушимый факт господства рабочих, солдат и крестьян. Отпор Керенскому есть отпор помещикам, буржуазии, корниловцам. Отпор Керенскому есть утверждение права народа на мирную, свободную жизнь, землю, хлеб и власть. Пулковский отряд своим доблестным ударом закрепляет дело рабочей и крестьянской революции. Возврата к прошлому нет. Впереди еще борьба, препятствия и жертвы! Но путь открыт и победа обеспечена.
Революционная Россия и Советская власть вправе гордиться своим пулковским отрядом, действующим под командой полковника Вальдена. Вечная память павшим! Слава борцам революции, солдатам и верным народу офицерам!
Да здравствует революционная, народная, социалистическая Россия!
Именем Совета народный комиссар Л. Троцкий".
Возвращаясь домой по Знаменской площади, мы заметили необычную толпу, напиравшую на Николаевский вокзал. Здесь было несколько тысяч матросов, над которыми вздымалась щетина ружейных штыков.
Член Викжеля, стоя на ступеньке, молил:
"Товарищи, мы не можем везти вас в Москву. Мы нейтральны. Мы не перевозим никаких войск. Не можем мы везти вас в Москву, где идет ужасная гражданская война…".