Так прошло еще полчаса. Никто не подходил ко мне. Я гордо молчал, и поэтому на меня не обращали внимания, принимая, очевидно, за человека, занятого каким-то своим делом. Я готов был уже смирить гордыню, как вдруг мои унылые размышления по поводу собственной безвременной гибели были прерваны знакомым голосом. Я оглянулся и увидел Петровича, того самого Петровича, блокнот с "изложением" души которого хранился у меня в рюкзаке.
- Уходишь? - спросил Петрович и показал большим пальцем вниз.
- Ухожу, - безропотно ответил я.
- Вода-то холодная?
- Да так, ничего себе вода.
- Э-хе-хе!.. - произнес Петрович и, помолчав несколько минут, которые показались мне вечностью, спросил: - Как же выбираться думаешь оттуда?
Я пожал плечами.
Петрович помолчал еще немного, потом принес откуда-то широкую доску метра в два длиной, положил ее передо мной и начал "спасать" меня.
- Ты стой спокойно, не дрыгайся, - приговаривал Петрович. - Сапожки-то придется скинуть. Ты пальцами погуляй сперва - шевелятся? Ну, слава богу! Теперь тащи правую ногу из сапога-то: а сам этим же боком выползай на дощечку. Теперь левым боком выползай. Выполз? Сейчас замри.
Я замер. Петрович поплевал на руки, крякнул и вытащил двухметровую "дощечку" на сухое место. У меня был жалкий вид. Я был похож на военнопленного, бежавшего из-за колючей проволоки без сапог. Петрович придирчиво оглядел меня, достал кисет и закурил.
- Так-то оно лучше, - сказал он неопределенно.
- Как это так? Босиком? - удивился я.
- Да нет, не босиком, - ответил Петрович. - Ты о сапогах не тужи, сапоги сейчас новые достанем. Я говорю лучше в том смысле, что самолично поползать по грязюке пришлось. Она-то у нас, мерзлотища эта, вот где сидит, - он похлопал себя по шее. - Самый страшный враг. Хуже мороза. Да, так вот я и говорю, что теперь изобразишь все как есть, не напишешь, что в Мирном ходят по асфальтовым тротуарам и мраморным лестницам, как некоторые тут писали.
Петрович составил мне "знакомство" на складе, и по его рекомендации мне выдали не только новые сапоги, но и полную форму забойщика - брезентовую куртку, такие же штаны и фуражку. Поблагодарив за хлопоты Петровича, который торопился на работу, и договорившись встретиться с ним на самой "Трубке Мира", я отправился в главную контору партии.
В конторе за затейливо облитым самыми разноцветными чернилами столом сидел сердитый усатый человек и быстро писал. Я поздоровался. Усатый, не поднимая головы, промычал что-то неопределенное. В конторе никого больше не было. Я сел на табуретку и огляделся. По стенам были развешаны недоступные понятию простых смертных геологические карты.
Неожиданно усатый вскочил со своего места и стремительно вышел. Я остался один. Что было делать? Ждать, что придет кто-нибудь еще, или отправляться в другое место?
В это время усатый снова стремительно ворвался в дом. Увидев, что я еще сижу, он прижал руки к груди и заговорил вкрадчиво-зловещим шепотом:
- Нету у меня машин, дорогой, понимаешь, нету! Я же не Форд, чтобы каждую минуту давать вам по самосвалу, и даже не Рено, чтобы давать их каждые три минуты. Я просто Белов, понимаешь, обыкновенный Белов, Владимир Борисович, старший геолог партии, и не больше!
Усатый, медленно надвигаясь на меня, распалялся все больше и больше. Он обличал какое-то высокое начальство, которое сидело где-то в центре и только мешало работать, клеймил какую-то безвестную контору, которая не обеспечила завоз запасных частей, он поносил последними словами и непогоду, и саму трубку, и эти проклятые алмазы, которые запропастились в этой чертовой тайге!
Я внимательно слушал, стараясь не упустить момента, когда мой темпераментный собеседник снова рванется к выходу, чтобы следовать за ним по пятам. Ведь это был Белов - лауреат Ленинской премии, последний из памятной иркутской четверки основателей Тунгусской экспедиции, с которым я еще не встречался, тот самый Белов, который открыл знаменитые мархинские россыпи!
Мой собеседник замолчал и уставился на меня злыми глазами, словно ждал, что я снова буду просить у него машины. Я встал и сказал, что произошло недоразумение, что мне не нужны никакие машины, что я всего-навсего корреспондент газеты.
Белов устало опустился на стул, снял фуражку, бросил ее на стол и тяжело вздохнул.
- Простите, - сказал он совсем другим голосом. - Я третьи сутки на ногах. У нас срывается выполнение месячного плана разведочных работ. Из-за дождей не можем подвезти грузы из Нового, Не хватает машин, людей. Словом, запарка.
Он посмотрел на меня и, очевидно вспомнив весь предыдущий разговор, улыбнулся.
- Что вы хотите посмотреть?
Я ответил, что больше всего мне, конечно, хочется посмотреть легендарную "Трубку Мира".
- Пошли, - согласился Белов. - Мне как раз туда и нужно.
Дорога на "Трубку Мира" шла вдоль линии высоковольтной передачи. Мощные мачты величественно высились над тайгой. Хотя со дня открытия месторождения прошло не больше года, в лесу уже змеились над кронами вековых лиственниц и низко провисали над густой щеткой кустов багульника электрические провода.
Земля плясала и дыбилась у нас под ногами, будто резиновая. Мы раскачивались из стороны в сторону, как циркачи, В наши следы мгновенно набегала вода.
- Вечная мерзлота, окаянная, совсем одолела, - жаловался Белов. - И никуда от нее не денешься. Все алмазы, как нарочно, залегают в самой что ни на есть наивечной мерзлотище.
Мы вошли в Лог Хабардина. На склонах его кое-где еще громоздились деревья, но центр был совершенно очищен от стволов. Посредине лога, весело журча, бежал ручей.
- Вот этот ручеек и привел Хабардина к "Трубке Мира", - сказал Владимир Борисович.
Лог Хабардина свернул вправо, и сразу же за поворотом открылась широкая панорама "Трубки Мира". Мы словно попали в совершенно другой край. На фоне мрачной, серой тайги высились горы голубой земли. Она была поднята снизу, из уже пройденных геологами разведочных шурфов. Порой солнечный луч выхватывал из кимберлита кристалл алмаза, и он бросал в глаза ослепительный яркий отблеск.
Поверхность "Трубки Мира" была похожа на передний край обороны боевой части, готовящейся отбивать наступление превосходящих сил противника. Сотни людей рыли длинные и широкие траншеи, обшивали их досками, насыпали впереди высокие брустверы из голубого кимберлита.
- Эти траншеи - точные границы трубки по кругу, - сказал Белов и описал в воздухе указательным пальцем невидимую линию. - Все, что находится за этой чертой, - "почвур вульгарис", обыкновенная земля, все, что находится в черте, - божественная, царственная "блю граунд" - голубой алмазоносный кимберлит. Как видите, природа, наподобие гоголевского Вия, очертила вокруг клада своих сокровищ своеобразный волшебный круг, переступить который не смогли даже сдвиги, происходившие в земной коре. Образовавшись много миллионов лет назад, трубка так и осталась величественно неподвижной до наших дней. Устремленная вверх своей наиболее широкой частью, алмазная воронка как бы кричит: "Я же вот она! Вот она! Где же вы были раньше? Ведь целые тысячелетия я оставалась на этом месте, дожидаясь людей; храня для них безупречную целостность своих форм. Но никто не приходил сюда, никому я не была нужна. Только один стремительный Ирелях скрашивал мое одинокое существование в этой суровой якутской тайге. Теперь торопитесь! Я готова отдать все свои, веками не растраченные богатства, все силы природы, накопленные во мне в виде твердейших кристаллов алмазов!"
Я слушал Белова, и мне невольно вспоминались слова моего самого первого "алмазного" репетитора - Николая Ивановича Давыдова, о том, что все геологи, без исключения, поэты. Очевидно, этот вывод был сделан на основе многолетних наблюдений. Действительно, с кем бы я ни встречался за время путешествия по алмазному краю, все это были люди какого-то возвышенно-романтического взгляда на жизнь, на происходящие вокруг явления.
Мне кажется, что две наиболее типичные черты присущи каждому геологу: во-первых, настойчивость, если так можно сказать, законченность характера, стремление всегда и в любых условиях завершить до конца начатую работу, довести ее до победного конца; и, во-вторых, поэтическое отношение к действительности, остро отточенное умение видеть красоту во всем, даже в самом прозаичном и обыденном, и уже вытекающие отсюда широта души, нетерпение к шаблону, рутине, к удобоваримому своду обывательской, мещанской морали, ненависть к "мелочам жизни" во всех их проявлениях.
…Между тем мы продолжали двигаться с Владимиром Борисовичем Беловым по поверхности "Трубки Мира". Я уже достаточно ясно представлял себе "географию" трубки: она находилась в самом центре Лога Хабардина и лишь местами "залезала" на его склоны. Можно было ориентировочно сказать, что диаметр трубки составляет около полукилометра. Но вот на какую глубину уходит отвесно вниз этот гигантский вертикальный колодец, туго, как таинственный сундук, набитый сокровищами, - этого, даже грубо приблизительно, никто не мог сказать.
Мы поднялись на склон Лога Хабардина. Отсюда трубка была похожа на своеобразную шахматную доску с черно-голубыми полями. По всей поверхности трубки в строго шахматном порядке было вырыто огромное количество разведочных шурфов.
Отсюда, сверху, было особенно заметно, что геологи, работавшие на месторождении, все-таки не потеряли надежду узнать, на какую глубину уходит вниз загадочная алмазная воронка. Это подтверждалось железными фермами четырех больших буровых вышек, высившихся над поверхностью трубки.
- Сейчас это наши главные разведчики, - сказал Белов, указывая на вышки. - Они определяют "горизонты" трубки, то есть содержание алмазов на различной глубине. Ведь кристаллы залегают в кимберлите неравномерно: в одной части их больше, в другой - меньше. А нам нужно точно знать, какими богатствами обладает каждый "горизонт". Кроме того, буровые скважины - это, вероятно, прообраз будущих алмазных шахт. Еще точно неизвестно, каким способом будет вестись промышленная добыча алмазов на "Трубке Мира" - то ли открытыми карьерами, то ли шахтами. Этот вопрос решится на основании исследований, которые проводит сейчас на трубке мерзлотная экспедиция Академии наук.
Стоя на склоне Лога Хабардина и глядя вниз, на заполненную людьми и механизмами поверхность трубки, я почему-то подумал о том, что мое сравнение всего этого с готовящейся к обороне боевой частью, пожалуй, неправильно. Не к обороне, а к активному наступлению на неприступные недра якутской тайги готовились геологи, забойщики, бурильщики.
И действительно, одним из центральных участков переднего края могучего наступления на природные богатства Востока и Сибири можно было назвать строительную площадку на поверхности "Трубки Мира". Великий фронт грандиозных созидательных работ шестой пятилетки проходит и по Логу Хабардина, и по далекому заполярному Далдыну, и по песчаным отмелям Мархи и Вилюя. Комплексное решение алмазной проблемы - характернейшая новая черта шестой пятилетки, отличающая ее от всех предыдущих.
Мне захотелось запомнить, сохранить эту мысль, чтобы в дальнейшем еще раз вернуться к ней и развернуть ее более широко. Я достал блокнот и записал: "Геологи-алмазники - солдаты шестой пятилетки".
Как бы в подтверждение этого скупого, лаконичного тезиса, до нашего слуха неожиданно долетел приглушенный рокот моторов: из тайги по настланной на болотистую почву деревянной лежневой дороге выползала колонна автомашин. Это было, так сказать, зрительное и звуковое оформление сделанной мной в блокноте записи.
- Пошли! - радостно крикнул Белов. - Пошли машины! Теперь, кажется, удастся снова войти в график.
Мы стали спускаться вниз, на трубку.
- Кстати, о мерзлотниках, - вспомнил Владимир Борисович. - Вечная мерзлота в числе многих загадок, связанных с добычей алмазов, загадала геологам еще одну, самую, казалось бы, непостижимую. До сих пор мы привыкли считать, что кимберлиты - это твердые скальные породы. Но, оказывается, это не всегда так.
Мы подошли к одному из шурфов. Бригада забойщика Ивана Таранова поднимала с глубины двенадцати метров твердую голубую породу. Белов дал мне в руки кусок кимберлита. Он был тверд, как гранит.
- А теперь посмотрите на кимберлит, который пролежал несколько дней на поверхности.
Мы подошли к другому шурфу. Та же голубая порода легко рассыпалась под руками и была похожа на обыкновенную глину.
- Ответ на этот сложный ребус природы вам может дать начальник мерзлотной экспедиции Академии наук СССР профессор Иван Алексеевич Тютюнов. Его лагерь разбит на другом берегу Иреляха, как раз напротив Мирного.
В первом шурфе в это время поднялась наверх большая деревянная бадья, в которой забойщики подавали в отвал кимберлит. Но вместо голубой земли в бадье находился не кто иной, как мой старый знакомый Петрович. Старик был весь с ног до головы заляпан голубой "алмазной" грязью.
- Услышал знакомые голоса - дай, думаю, прокачусь наверх, перекур сделаю, - объяснял Петрович причину своего внезапного появления из глубины трубки. - Внизу-то у нас курить нельзя. Всяких газов много. Взорвешься - только руки-ноги наверх выбросит.
Кроме обычной горняцкой брезентовой куртки, на Петровиче были надеты еще сверху две ватные телогрейки, на голове была большая пушистая шапка-ушанка. Я удивленно посмотрел на старика: чего это он вырядился в такие теплые одежды, когда так жарко припекает солнце?
Перехватив мой взгляд, Петрович хитро улыбнулся.
- Это только здесь тепло, а там, - он показал на шурф, - такая холодюка - зуб на зуб не попадает. Кругом лед, снег - сидишь как в холодильнике. Одно слово, вечная мерзлотища.
Оглядев меня, старик шутливо осведомился:
- Ну как костюмчик? Не жмет в лопатках?
- Да вроде бы впору пришелся.
Петрович загасил папиросу и кивнул нам.
- Полезу вниз. А то ребята там небось заждались меня.
Он легко прыгнул в бадью и исчез в зияющей дыре шурфа.
Наш разговор с Беловым мы продолжили, усевшись на куче голубой земли.
- Алмазов в "Трубке Мира" до того много, - рассказывал Владимир Борисович, перебирая комки кимберлита, - что хоть руками собирай. Это, конечно, шутка, но доля истины в ней есть. Для отделения алмазов от кимберлита в тайге построены специальные обогатительные фабрики. Кстати, на одну из них вы сейчас можете подъехать на машине. Она повезет кимберлиты и вас доставит прямо к фабрике. Там сейчас как раз находится главный инженер-обогатитель экспедиции Борис Яковлевич Корешков.
Я поблагодарил Белова, попрощался с ним и залез в кузов пятитонного самосвала. Он был до краев наполнен голубой алмазной рудой. Что и говорить, не совсем обычно чувствуешь себя, лежа на бриллиантах!
Машина объезжает поселок с его коварной центральной улицей кругом, по лежневой дороге в тайге. Вдоль нее уже стоит вереница свежесрубленных, пахнущих смолой домов. Это новая, самая последняя, как выяснилось потом, всего "двухнедельная" улица. Поворот, и машина идет по улице, сплошь составленной из белых полотняных палаток. Этой улице нет еще и недели. Такими "молниеносными" темпами строится Мирный.
Снова поворот. Теперь машина проезжает мимо электростанции. Шесть мощных дизелей и пять локомобилей гудят, как заправская фабрик# электричества. Густая сеть проводов во все стороны расходится из-под деревянного навеса.
Над тайгой показался дымок, доносится шум работающих механизмов, станков. Машина выезжает на рудный двор обогатительной фабрики. Пока это только временное деревянное сооружение. На этой фабрике геологи лишь определяют запасы алмазов в трубке и составляют ее геологическую карту.
Бориса Яковлевича Корешкова я нашел сразу. Он стоял посреди группы рабочих и что-то показывал им. Я подошел поближе. В руках у главного инженера-обогатителя был большой, ярко блестевший на солнце, правильный кристалл алмаза.
Я представился Корешкову.
- Очень удачно подошли, - сказал Борис Яковлевич. - Только что на фабрике из пробы, взятой на "Трубке Мира", извлечен алмаз рекордной для Якутии величины - около двадцати каратов; причем кристалл очень правильной, почти ювелирной огранки. Вот он, полюбуйтесь.
Невольно испытывая волнение, я взял алмаз. Он сверкал, как уголек, только что вынутый из печки.
- В будущем году исполняется десять лет, как на Сибирской платформе были начаты поиски алмазов, - сказал Корешков. - От алмазных капель и незаметных для глаза пылинок пришли мы к этой находке. И вот старые геологи, те, кто принимал участие еще в первых маршрутах в 1947 году, решили Назвать самый большой якутский алмаз "Юбилейным". Этот кристалл, правда, еще не заслуживает персонального имени - маловат. Но будем надеяться, что найдем более крупный камень.
…Прошло несколько дней. Я считал себя уже старожилом Мирного. Все болота и перелески вокруг "Трубки Мира" были исхожены вдоль и поперек, и на каждом шагу я наблюдал, с какой удивительной быстротой наступала на тайгу жизнь и как безропотно и обреченно отступали зеленые северные джунгли под ее стремительным натиском.
Жестокой схваткой человека с природой характерны трудовые будни поселка Мирного. С ревом идут тракторы и машины по непролазным болотам, дрожат от напряжения буровые вышки, воюя с многометровой вечной мерзлотой, со скрежетом вгрызаются стальные челюсти экскаваторов в скалистые берега некогда пустынных рек. И надо всем, на всю окрестную тайгу, как молодой петух с забора, задорно и молодо орет репродуктор, подвешенный каким-то радиолюбителем на самую высокую лиственницу.
Однажды вечером я сидел в палатке начальника мерзлотной экспедиции Академии наук профессора Ивана Алексеевича Тютюнова, горячего энтузиаста Севера. Разговор шел о том самом ребусе природы, по которому получалось, что поднятый с глубины твердый кимберлит через несколько дней превращался в рыхлую глину.
- Много лет ученые полагали, - говорил Иван Алексеевич, - что толщи земли, охваченные вечной мерзлотой, есть область вечного покоя, область неподвижности, замороженности. Но ведь в мире нет ничего вечного. Почему же для мерзлоты мы делаем такое приятное исключение? Оказалось, что в "бывшей" вечной мерзлоте существует своя жизнь, идут химические и физические процессы. И то загадочное явление, которое происходит с превращающимся в глину кимберлитом, объясняется так называемым химическим выветриванием.
Долго рассказывал еще профессор Тютюнов, как стараниями большого коллектива советских ученых было покончено с вечной мерзлотой. Поведал мне Иван Алексеевич и о тех исследованиях, которые проводила его экспедиция в мерзлых толщах вокруг "Трубки Мира". Я слушал его и думал о том, как много интереснейших, еще никем не решенных научных проблем возникло с открытием якутских алмазов, какое широкое поле деятельности открывается в Якутии для молодых ученых, которые не побоятся сменить мягкое кресло и стены лаборатории на верховое седло и брезентовую палатку.