Возражение "перипатетиков и томистов" вызвало утверждение Галилея о том, что понятие "несокрушимости" неба является "не только неистинным, но и ошибочным и противным неоспоримым истинам Священного Писания", а также ссылка на Мат. 11:12 ("От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его"). Цензоры усмотрели в обращении к библейскому тексту посягательство астрономов на область теологии. Пришлось вместо цитаты из Библии дать парафразу из Горация (в итальянском переводе): "Уже давно человеческие умы посягали на небеса, и наиболее отважные (i più gagliardi) стремились завоевать их". Это цензора устроило, хотя сама мысль у Горация звучала сильнее и определеннее, чем у евангелиста. А вот с приведенной выше оценкой Галилеем идеи "несокрушимости" (неизменности) неба было труднее. Тосканец предложил заменить критику этой идеи похвалой своей собственной позиции, которая "наиболее согласна с неоспоримыми истинами Священного Писания", и отметил изобретательность и тонкость мысли своих предшественников-аристотелианцев, когда они умудрялись согласовывать взгляды Стагирита с противоречащими этим взглядам фрагментами Библии путем выхода за рамки буквалистского истолкования библейского текста. Цензор намек понял (мол, если нашли способ согласовать Аристотеля с Библией, то почему бы тем же приемом не согласовать Библию с новыми астрономическими открытиями) и потребовал новой редакции. В итоге Галилей вынужден был убрать все ссылки на Священное Писание, ограничившись рассуждением о том, что если бы Аристотель имел в своем распоряжении те данные наблюдений, которыми располагают нынешние астрономы, то он согласился бы с теми "мудрыми философами, которые [в его времена] судили о небесных предметах иначе".
Таким образом, с одной стороны, церковь упорно отказывала мирянам в праве толковать Библию, а с другой – Галилей столь же упорно (но, как показали дальнейшие события, безрезультатно) доказывал, будто его научные идеи "боговдохновенны", а потому взгляды его противников "противоречат Писанию", что на отцов-теологов не произвело никакого впечатления.
Чези уговаривал Галилея, во-первых, не раздражать своими колкими замечаниями неизвестного им автора, которого, очевидно, поддерживали многие образованные иезуиты, а во-вторых, "очень медленно двигаться вперед, отнимая владения перипатетиков". "Вы пишете in iure [по праву], – продолжал Чези, – добавляя десяток библейских пассажей и фрагменты из Святых Отцов в подтверждение вашего высказывания о том, что сокрушимость небес (corruttibilità celeste) согласуется с Писанием… Однако этого недостаточно, и они [цензоры] отвечают, что другими авторами эти же пассажи были прекрасно истолкованы в перипатетическом духе и вам необходимо набраться терпения". Некоторые знакомые Галилея из числа членов Академии также советовали ему не упоминать Писание, но "всегда говорить философски (sempre parlare come filosofo)". И во время последней цензурной правки рукописи в конце января 1613 года Чези продолжал от имени revisori советовать Галилею рассуждать натурфилософски, не обращаясь к предметам потусторонним ("bastando si parli naturalmente, senza mescolarvi sopranaturalità alcuna").
Кроме того, поскольку на просьбы Чези и других Lincei не оскорблять своих оппонентов Галилей никак не реагировал, то главе Академии пришлось в жесткой манере напомнить не в меру задиристому тосканскому virtuoso, что он издает свои книги не в одиночку ("I suoi libri non sono andati per tutto: V[ostra] S[ignoria] non ha stampato ogni cosa"), и потому насыщенное резкими выпадами, главным образом против Шайнера, предисловие, которое представил Галилей, напечатано не будет, пока из него не будут изъяты соответствующие колкости в адрес других лиц. Галилей вынужден был уступить, но и тех издевательских выпадов против Шайнера, что остались в тексте, тому хватило, чтобы обидеться на автора "Istoria e Dimostrazioni" всерьез и надолго.
Заметим, что цензоры (а Imprimatur на книгу Галилея был дан главным цензором Ватикана, то есть управляющим Апостольским дворцом) никак не отреагировали на совершенно недвусмысленные заявления Галилея о его симпатиях к учению Коперника. Так, например, в заключении "Istoria e Dimostrazioni" читаем:
Я с уверенностью скажу Вашей Светлости (Галилей, напоминаю, обращался к Вельзеру. – И.Д.), что эта звезда [Сатурн], возможно, не в меньшей мере, чем появление рогатой Венеры (l’apparenza di Venere cornicolata; речь идет о фазах Венеры. – И.Д.), самым изумительным образом способствует принятию великой системы Коперника (con ammirabil maniera concorre all’accordamento del gran sistema Copernicano)…
Это кажется странным, учитывая приведенную выше оценку коперниканской теории, данную консультантами Священной канцелярии по просьбе кардинала Беллармино. Возможно, на мой взгляд, только одно объяснение, исходящее из некоторых универсальных особенностей тоталитарного идеологического контроля: как заметил П. Годман, характеризуя "durable progeny of Roman censorship" (и, возможно, несколько сгущая краски), этому всеохватному цензурному надзору были присущи "improvisation and severity, tempered (or compounded) by muddle and mess". Заметим также, что кардинал Барберини (будущий папа Урбан VIII) тепло поблагодарил Галилея за его письма о солнечных пятнах, признавшись, что это сочинение было ему (Барберини) "очень приятно (molto accette)" и он будет его перечитывать снова и снова с огромным удовольствием ("con gran gusto").
Здесь уместно привести справедливые замечания некоторых историков о Галилее. Я ограничусь двумя взаимодополняющими оценками. Первая:
Расхожее представление о Галилее как мученике свободомыслия является чрезмерным упрощением. То, что его взгляды отличались от взглядов большинства представителей академического истеблишмента, еще не делает его либералом. Галилей лелеял надежду (cherished the hope), что церковь поддержит его идеи, и полагал, как и многие его современники, что просвещенное папство станет эффективным инструментом научного прогресса. Но он, по-видимому, так и не понял, что католическая церковь, атакуемая протестантами за пренебрежительное отношение к Библии, будет вынуждена в качестве самозащиты ужесточить свою позицию. И все, что представлялось противоречащим Священному Писанию, должно было истолковываться с величайшей осторожностью.
И вторая, куда более суровая характеристика позиции Галилея, данная автором замечательной книги "Galileo’s Mistake":
Ошибка [Галилея] состояла в его убежденности, будто природа является сама себе интерпретатором. Это не так. <…> Неправильно утверждать, как утверждал Галилей, что существует одно-единственное объяснение природных явлений, которое может быть получено с помощью наблюдений и рассуждений и которое все другие объяснения делает ложными. Ученые не открывают законы природы, они их изобретают (scientists do not discover laws of nature, they invent them).
Далее у меня еще будет возможность обсудить методологические позиции Галилея, а сейчас вернемся к событиям начала 1610-х годов.
1 (или 2) ноября 1612 года 67-летний доминиканец, отец Никколо Лорини, приор монастыря Санта-Мария-Новелла во Флоренции, в частной беседе с группой флорентийских интеллектуалов весьма резко выразился по поводу теории Коперника, указав на ее противоречие Священному Писанию. По-видимому, в беседе было упомянуто имя Галилея. Поскольку все слухи, сплетни и мнения распространялись на родине Ренессанса с быстротой молнии, то Галилей, находившийся в то время под Флоренцией на вилле Сальвиати, вскоре узнал о высказываниях Лорини и тут же отписал доминиканцу письмо протеста (впоследствии утерянное). 5 ноября Лорини пишет Галилею:
Вы можете легко удостовериться, что подозрение, будто я в утро Дня всех святых вступил в философский спор и высказывался против кого-либо, совершенно ложны и безосновательны. Эти подозрения не просто ложны, они совершенно невероятны, поскольку я не только не преступал границ области моего предмета (церковная история. – И.Д.), но даже и не желал вмешиваться в подобные дела. Я не говорил о них ни с синьором Пандольфини, ни с кем-либо еще. Я крайне недоумеваю, откуда такое подозрение могло возникнуть, когда об этом у меня и мысли не было. Верно лишь то, что, отнюдь не собираясь вступать в спор, я, не желая стоять как чурбан, когда другие начали разговор, сказал несколько слов просто так, чтобы подать признаки жизни (ma per non parere une ceppo morto, sendo da altri cominciato il ragionamento, ho detto due parole per esser vivo). Я сказал тогда – и повторяю это сейчас, – что известное мнение некоего Иперника, или как там его зовут, кажется мне противоречащим Божественному Писанию. Но меня это мало интересует, так как я уверен: наша знать настроена безукоризненно католически, и Академия дель Пиано уже много лет назад разгромлена.
Я желал бы быть полезным и служить Вам как своему патрону. Если же Вы не имеете ко мне никаких поручений, то позвольте пожелать Вам счастливого времяпрепровождения и бодрости духа.
Монастырь святого Марка, 5 ноября 1612 года
Глубоко Вас почитающий раб от всего сердца
Брат Никколло Лорини.
Галилей принял объяснения доминиканца – у него просто не было ни формальных, ни фактических оснований их не принимать, – но в письме Чези от 5 января 1613 года, вспоминая этот эпизод, заметил:
…Невежественный болтун (un goffo dicitore), взявшийся оспаривать движение Земли, незнаком с основателем этого учения и даже именует последнего Иперником. Теперь Вы можете видеть, Ваше Высокопреподобие, каким испытаниям – и с чьей стороны! – подвергается бедная философия.
Фактически к началу 1613 года предпосылки для перенесения центра тяжести полемики по поводу коперниканства на почву богословия сложились, и нужен был лишь толчок, чтобы вынудить Галилея начать теологические дебаты. Удобный случай представился в конце года.
В начале ноября Бенедетто Кастелли, бенедиктинский монах из Монтекассино, занявший по протекции Галилея место профессора математики в Пизанском университете, прибыл к месту своей новой службы.
В воскресенье вечером мы прибыли живыми и здоровыми, хотя немного промокшими, в Пизу, – писал Кастелли. – Тотчас же я отправился засвидетельствовать свое почтение монсиньору Артуро [д’Эльчи]. Он встретил меня изъявлением всяческих чувств, но с самого начала беседы сказал, что я не должен касаться учения о движении Земли и т.д. На это я ответил ему в таких выражениях: "Те указания, которые я получаю от вас в качестве предписания, были мне в качестве совета даны синьором Галилео, моим учителем, с которым я весьма считаюсь, тем более что я знаю, что сам он за двадцать четыре года своей профессуры никогда не касался на лекциях этого вопроса". На это его превосходительство ответил мне, что иногда в качестве отступления я мог бы затронуть подобные вопросы, говоря о них как о допущениях. Я добавил, что я воздержусь и от этого, если только его превосходительство не даст мне предписания поступать иначе.
Месяц спустя, 10 декабря, Кастелли сообщил Галилею о кампании, ведущейся против Galileisti в Пизе, а также, описывая свое пребывание в великогерцогском дворце, куда он был приглашен для обычного в таких случаях once-over, упомянул, как за завтраком каноник Беллавити поочередно защищал то Коперникову (вечером), то Птолемееву (утром) картину мира (речь шла о так называемом disputationis gratia, когда дозволялось условно защищать любой, даже заведомо еретический тезис).
Спустя четыре дня, 14 декабря, Кастелли пишет Галилею о происшествии на завтраке у великого герцога, на котором кроме самого Козимо II присутствовали его супруга Мария Магдалина, эрцгерцогиня австрийская, вдовствующая герцогиня (мать Козимо) Кристина Лотарингская и, разумеется, многочисленные придворные:
В четверг утром я присутствовал за столом государя и на вопросы великого герцога о положении дел в университете отвечал очень обстоятельно. Он выказал себя весьма удовлетворенным. На его вопрос, есть ли у меня зрительная труба, я ответил утвердительно, а вслед за тем стал рассказывать о своих наблюдениях Медицейских планет, произведенных мною прошлой ночью. Вдовствующая государыня пожелала узнать их расположение и затем стала говорить, что они действительно должны существовать и не являются обманом инструмента. Об этом же ее светлость задала вопрос и синьору Боскалье, который ответил, что существования Медицейских планет действительно нельзя отрицать. Пользуясь этим случаем, я добавил все то, что я знал и мог сказать об удивительных Ваших открытиях и, в частности, об установлении закона движения этих планет. За столом присутствовал и синьор Антонио. Лицо его выражало такую радость и торжество, что было ясно – он доволен моим выступлением. Наконец, после многих разговоров, протекающих весьма пышно, присутствующие встали из-за стола, и я удалился. Однако едва я вышел из дворца, как меня догнал камердинер вдовствующей герцогини и пригласил вернуться. Но прежде чем я расскажу о последующем, должен сообщить, что за столом Боскалья все время что-то нашептывал на ухо вдовствующей государыне. Он признавал истинными все новые явления на небе, открытые Вами, но говорил, что лишь движение Земли невероятно и не может существовать. И особенно напирал на то, что Священное Писание очевидным образом противостоит этому мнению.
Теперь возвращаюсь к моему рассказу. Итак, вхожу я в покои ее светлости, где находились великий герцог, вдовствующая государыня и великая герцогиня, а также синьоры Антонио, Паоло Джордано и Боскалья. Вдовствующая государыня, задав мне несколько вопросов, выразила несогласие со мной, опираясь при этом на Священное Писание. Тогда я, после приличествующих возражений, выступил как богослов и с такой уверенностью и торжественностью, что Вы были бы мною очень довольны, если бы могли меня слышать. На помощь мне пришел синьор Антонио, и это меня воодушевило. И хотя одного лишь присутствия их светлостей было достаточно, чтобы меня устрашить, я, однако, с честью выполнил свою задачу. Великие герцог и герцогиня были на моей стороне, а синьор Паоло Джордано очень кстати выступил в мою защиту с цитатой из Священного Писания. Только одна вдовствующая герцогиня все еще мне возражала, да и то, я думаю, лишь для того, чтобы меня послушать. Синьор же Боскалья за все время не сказал ни слова.