– Она не очень чистая, – осуждающе протянул Павлик. Но стойку взял. Правда, держал её на расстоянии вытянутой руки и отвернувшись. Наверное, с его точки зрения, она пахла. Я хотел предложить ему забивать колышки, но натолкнулся на преисполненный презрения к несовершенству мира взгляд и быстро остановился на том, что парню можно предлагать только что-нибудь подержать. Поднять с земли и поставить на землю что-либо правильно он уже был не в состоянии.
Вечером нас ждал скандал. Настоящий скандал, закончившийся здоровым мужским плачем.
– Вы что, все едите из одних мисок и пьёте из одних кружек? Я видел, Владимир их моет вместе в одном тазике! Это негигиенично!
– Твоё решение вопроса?
– У каждого должна быть своя посуда, и каждый моет её отдельно!
Павлик лёг в угол на спальный мешок и заплакал.
Нечего говорить, что отдельная посуда была выдана ему незамедлительно.
Через два дня кто-то из нас заметил, что на дне Павликовой миски растёт слой пригорелой каши…
Нет, до этого Павлику поручили обкопать лагерь канавой.
Да, лопата была грязной и ручку он мыл с мылом. Да, нажимать каблуком на плечо лопаты было слишком тяжело, а носить грунт – далеко. Но в тот раз Павлик впервые в жизни увидел мозоли. Причём мозоли были его.
Вполне скромные мозоли, замечу я. Пара обычных водянистых пузырей между большим и указательным пальцами.
После сорокаминутного навзрыд плача Павлик потребовал санрейс. Санрейс удалось заменить использованием всего нашего запаса йода и половины бинтов, после чего руки Павлика стали похожи на клешни ископаемого ракоскорпиона.
А на следующий день кто-то сделал ему короткое вежливое замечание о необходимости мытья посуды.
Павлик побледнел:
– Вы все сговорились надо мной измываться!
Здесь я хочу сказать, что как только мы поняли, что молодой человек склонен не вполне адекватно реагировать на происходящее, то стали вести себя с ним предельно аккуратно. Мы вычленили несколько основных поводов для плача: грязь, мат, громкие звуки – и искренне старались избегать их в быту. Про себя мы надеялись на обратный рейс Василичева катера и на то, что не мытьём, так катаньем заманим нашего коллегу на его борт и отправим обратно в Магадан. Пока же мальчик по каждому поводу обливался слезами, делал страдальческое лицо и хлопал ресницами.
Наконец как-то утром мы вместо Павлика обнаружили на его нарах письмо. Наизусть я его, естественно, не запомнил, но было оно что-то вроде такого:
"Вы все – нехорошие, злые, лживые, лицемерные люди. Себя я не считаю совершенством, но терпеть больше ваше присутствие не намерен. Я знаю, что до посёлка 120 километров по линии связи и на каждые 20 километров располагается избушка. Я ухожу по линии, это письмо прошу передать моим родителям по приезде экспедиции в Магадан. Пусть моя кровь падёт на ваши головы.
Не ваш – Павел".
Собравшись вокруг печки, мы задумались.
Искать? А дальше что делать? Бить жлыгой по голове, тащить в лагерь, держать связанным до прихода катера? Кормить трубочкой через нос? Явно не выход.
Поэтому мы сразу же составили докладную о прекращении лаборантом Павликом своих служебных обязанностей и добровольном оставлении им своего рабочего места. Сильно она нас не грела, но это был хоть какой-то вариант.
Впрочем, уже к вечеру Павлик снова нарисовался на базе. Как мы предполагали, ни в какой посёлок он не пошёл, а просто сидел, спрятавшись, на склоне сопки, ожидая, когда мы кинемся на его поиски. Шоу не состоялось, и Павлику ничего не оставалось, как вернуться к лживым и злым людям.
Он перестал с нами разговаривать. Выслушивал распоряжения, безропотно выполнял их, а вечерами лежал на своём спальном мешке и плакал. Довольно громко, чтобы мы, падлы, понимали, что он плачет.
Кроме того, он начал писать.
Мы думали, что Павлик пишет дневник, в котором описывает "страдания юного Павлика".
Мы довольно жестоко ошибались.
Павлик описывал все наши страшные и непростительные проступки за день, в конце записи угрожал суицидом, а потом прятал страничку в какие-нибудь вещи, которые гарантированно не будут тревожить до конца сезона, например в грязные вкладыши для спальников. Содержание страничек было примерно таким:
"Михаил принёс в лагерь мёртвую утку. Он умертвил её из ружъя, и утка много мучилась. Затем он начал её ощипывать, но не выдержал и с нецензурной бранью ободрал с несчастной птицы кожу. Причём кровь, куски печени и лёгких животного застряли у него под ногтями. После чего он сварил утку в кипящей воде и заставлял меня пить этот отвар, недавно розовый от крови ещё живой птицы.
Эта звериная жестокость, антисанитария, ужасный запах заставят меня сегодня вечером довести намеренное до конца. Именно сегодня я ступлю в бездну с Чаячьего утёса, и потом вы будете искать моё растерзанное камнями тело на прибое. Я освобожу мир от своего присутствия. Господи, я иду!"
"Конец простой – пришёл тягач, и там был трос, и там был врач…" В общем, пришёл шаркет капитана нашего Василича. Павлик молча и гордо сел на крышу рубки и уплыл, подобно ковбою-победителю, на закат в Охотское море.
А мы ещё долго выгребали из вьючных сум, ящиков, упаковок со сгущёнкой эти тетрадные листочки с неизменным "Господи, я иду!"…
Года этак два…
Хроники разрушенного берега
Остальная часть клада – серебро в слитках и оружие – всё ещё лежит там, где её зарыл покойный Флинт. И, по-моему, пускай себе лежит. Теперь меня ничем не заманишь на этот проклятый остров. До сих пор мне снятся по ночам буруны, разбивающиеся о его берега, и я вскакиваю с постели, когда мне чудится хриплый голос Капитана Флинта:
– Пиастры! Пиастры! Пиастры!
Р. Л. Стивенсон. Остров сокровищ
Побережье Охотского моря – это длиннющий излом огромной горной страны, которая протянулась от Байкала до мыса Дежнёва и Камчатки и упёрлась в Тихий океан и прилегающие к нему моря.
От устья реки Кухтуй на юге и до самого Парапольского дола на севере побережье представляет собой череду высоких, причудливых и странных обрывов, перемежаемых лишь редкими речными долинами.
В этих речных долинах испокон веку селились пришедшие на эти берега люди.
Город появился на побережье совершенно иным образом. Там, где сегодня раскинулось скопище пакгаузов, пирсов, мастерских и многоэтажек и откуда идёт самая длинная в мире автотрасса, проложенная по самым же суровым в мире местам, в начале двадцатого века не жили даже аборигены этих мест – эвены-орочоны. Жизнь Городу дало море. А ещё точнее – бухта, удобная для разгрузки снаряжения и высадки людей, необходимых для освоения Колымского золотодобывающего района.
А уже из Города пришедшие сюда люди расползлись осваивать всё окрестное побережье: строить рыбозаводы, зверофермы, маяки, станции связи… И так продолжалось вплоть до года Великого Исхода с Севера – 1991 года от официально объявленного Рождества Христова.
Люди пирса
Шёл отлив – долгий низкий отлив, столь характерный для мест севернее шестидесятой широты на берегу Охотского моря. Чайки орали на покосившейся корабельной мачте, сваренной умельцами Города из трёх водопроводных труб. Чайки были здоровые, жирные, хамские и дебелые – словно индюки на деревенской улице. Перед сапогами в лужах разбегались мелкие крабы, рыбёшки и раки-отшельники. Морское дно чавкало, как тесто в ведре, когда его размешивают лопаткой. Пахло морем – остро и пронизывающе. Это был запах соли, гниющих водорослей, обсыхающей рыбы, нагретых камней, растущих по берегам лиственниц, цветущего багульника, крашенных суриком и забрызганных машинным маслом стальных судовых бортов, солярки и птичьего помёта. Этот запах смешивался с солнцем и ветром и, казалось, через кожу проникал в лёгкие, кровь, в саму душу живущих на побережье людей.
– Вода, – мрачно сказал Василич.
– Что – вода? – не понял Вадим.
– Подойти должна. Мы по воде ходим. Она дважды в сутки убывает и дважды прибывает. Так вот, мы всегда отходим и приходим в большие воды. Сегодня вода подойдёт в двадцать два ноль-ноль.
Кратким словом "вода" капитан Василич обозначал максимальный подъём уровня моря во время прилива.
– Тогда и выйдем? – спросил Вадим.
– Понедельник, – мрачно сказал Василич.
– Понедельник – что?
– Примета плохая выходить в море в понедельник, – подивился непонятливости Вадима Василич. – Но мы схитрим. От пирса отойдём и встанем на якорь у выхода из бухты. Дождёмся нуля по времени и в море уже во вторник окажемся.
Шаркет покачивался на волнах. Смуглый лысый бородатый мужик с пронзительными угольными глазами стоял на корме и хмуро наблюдал за приготовлениями к отплытию. Внешне он был удивительно похож на Казбича из первой кинопостановки "Героя нашего времени".
– Это что за абрек? – шёпотом спросил Вадим Василича.
Вопрос был хоть и закономерный, но несколько неуместный. Все люди, которые находились на пирсе, под пирсом, около пирса, подходили к пирсу или, наоборот, уходили, напоминали самый отпетый уголовный сброд времён освоения Сахалина или золотой лихорадки на Ленских приисках.
Но среди этого сплошь татуированного, бритого, лысого или волосатого люда "абрек" выделялся каким-то полным отчуждением. Иногда он улыбался сам себе, каким-то своим странным разбойничьим мыслям, и улыбка у него была отнюдь не доброй.
– Охотовед местный, – почему-то тоже шёпотом произнёс Василич. – С нами едет. До посёлка Ямск.
Вадим уже знал, что их крохотное судно битком набито не только подозрительными личностями, но и незаконным оружием, краболовками, перемётами и вообще множеством оборудования и снаряжения, за наличие которого в свободной демократической России можно запросто получить тюремный срок. А охотовед вроде как считается представителем государственной машины подавления, поэтому его наличие на судёнышке выглядело по-настоящему противоестественным.
Но капитан Василич, опять же, относился к наличию охотоведа на борту спокойно, так что, похоже, "абрек" всё-таки был полноправной частью этого мира.
Вокруг поломанного бревенчатого пирса, сооружённого ещё в тридцатые годы при строительстве культбазы "Нагаево", толклось семь крохотных катеров "москитного флота". Ни морская инспекция, ни налоговая, ни пограничники, ни рыбнадзор, ни местный экстрасенс и ясновидец Саша Кашинцев, ежедневно с областного телеэкрана предсказывавший всем ужасное будущее, не имели ни малейшего представления о том, что составляло источник доходов владельцев этих катеров и населявших их экипажей. Незаконная добыча икры и рыбы, сбор морской капусты со дна моря и птичьих яиц со скалистых приморских обрывов, торговля цветным металлом с брошенных рыболовецких баз, контрабанда палёной водки, доставка многочисленного "левого" груза в погибающие от безработицы мелкие посёлки побережья, "круизы" для немногочисленных толстосумов, таинственные рейсы к иностранным пароходам за границу двенадцатимильной зоны не составляют и одной десятой дел, к коим привлекались эти страхолюдные серые, похожие на странных постукивающих бронированных тараканов судёнышки.
Зачастую эти катера служили в качестве постоянного места жительства их владельцев и немногочисленных экипажей. Так, в частности, обстояло дело с Василичем и его двумя матросами – Степаном и Перцем.
Вадим был практикантом-ихтиологом и должен был попасть на исследовательскую станцию на реке Яме, где его коллеги проводили учёт рыбы на скате мальков. Его дядя, в прошлом – инспектор ГИМС, а нынче – какой-то всеми уважаемый функционер в рыбном институте, пристроил его на разваливающийся катер постройки первой половины XX века, капитаном которого являлся Василич. Обшивка катера напоминала черепаший панцирь из-за наваренных на неё внахлёст четырёхугольных кусков металла различной толщины, размеров и формы. Каждая такая нашлёпка закрывала или трещину, или глубокую вмятину, или пробоину от ударов о камни. Вадим прикинул, что такими латками покрыто почти две трети площади днища.
– Что, боисся? – хрюкнул подошедший к шаркету по обнажённому морскому дну матрос Перец. – Не ссы, от них дно ещё крепче становится.
На отливе кораблик подпирался с обеих сторон специальными "ногами", сделанными из труб с квадратными площадками на концах. Укреплённые этими подставками пузатые катера-поплавки выглядели предельно забавно – как мультяшные космические корабли, стоящие на поверхности какой-то другой планеты.
Поверхность и впрямь была странной взгляду: ложе, на которое катера ложились килем, большую часть суток являлось морским дном.
– Когда выход? – обратился дядя Вадима к капитану Василичу, приведя молодого человека с рюкзаком на палубу шаркета.
– Когда-когда, – произнёс Василич сосредоточенно совершенно профессорским голосом, словно решая в уме теорему Бернулли. – Погрузимся и пойдём. С водой двинемся.
– Ну если с водой, – хмыкнул дядя, оставляя племянника на произвол судьбы.
Василич ждал воду уже третий день. Он познакомил Вадима со своими матросами – благообразным Перцем, похожим на графа Льва Николаевича, каким его изображают в школьных учебниках в момент посетившего его просветления, и страхолюдным Степаном – невысоким, свитым из мускулов, коротко стриженным мужиком около пятидесяти с рожей висельника. Перец же (впрочем, как и Василич) обладал искренним и даже по-детски недоумённым выражением лица, более приличествующим странствующему монаху или профессиональному жулику, нежели представителю одной из самых маргинальных прослоек общества. Правда, от странствующего монаха или графа Толстого Перец отличался ещё и замысловатой татуировкой, покрывавшей все его руки от плеч до кончиков пальцев, и странной, очень противной манерой издавать ржущие звуки по окончании каждой фразы. Всем же прочим – жирной, откормленной физиономией, на которой следы многочисленных возлияний легко сходили за печать раздумий и молитв, а также длинными, до середины спины, спутанными седыми волосами и такой же длинной, седой и вонючей бородой – он совершенно соответствовал нынешнему российскому архетипу странствующего мудреца. На блаженного искателя истины, причём взыскавшего её полной мерой и потому просветлённого, походил и сам капитан Василич. Крупный, голубоглазый, с огромной рыжей бородой и шевелюрой, обильно разбавленными проседью, он выглядел настоящим Капитаном – "обветренным, как скалы" и мудрым, как старый сивуч. Однако наличие на одном судне двух человек с просветлёнными лицами и по-детски чистыми глазами наводило неискушённого наблюдателя на мысль, что грязный и ржавый катер Василича является местом, где вершатся вышние таинства, способствующие очищению душ, искушённого же – о том, что обладатели такой внешности заняты чем-то таким, для маскировки чего надо этой внешностью обладать… А додумывать эту мысль уже особо и не хотелось.
Василич двигался несколько скованно, что Вадим относил на счёт неумеренного потребления горячительных напитков до, во время и после различных моряцких мероприятий. Однако через сутки его пребывания на катере (который за это время так и не двинулся с места) Перец сообщил, что Василич – пожизненный инвалид с ампутированными ступнями, которые ему, мертвецки пьяному, отгрызли собаки в Аяне в феврале 1993 года.
Все трое суток ожидания шаркет Василича постепенно наполнялся соляркой, ящиками с тушёнкой, мешками с хлебом, упаковками консервов, бутылками водки и пива, различными личностями, всё это доставлявшими на борт и не всегда с него уходившими. Все эти личности считали своим долгом выпить как минимум бутылку водки с постоянными обитателями катера, к коим автоматически считался причисленным Вадим, посудачить о предстоящем ходе рыбы, дизелях, инспекции ГИМС, воде, маршрутах других кораблей, брошенных посёлках на побережье, сроках вывоза икры и ещё тысяче и одной вещи, из которых состояла жизнь обитателей береговой полосы. Вадим же в этот отрезок времени ухитрился облиться с ног до головы соляркой при заправке, свалиться с трапа на гальку, трижды поесть вкуснейшего жареного палтуса, напиться вусмерть водки, протрезветь и снова напиться. В итоге всё малопонятное коловращение на пирсе и вокруг него стало казаться ему единственным естественным образом жизни.
Не сказать чтобы это коловращение выглядело очень размеренным и регулярным.
В какой-то момент по трапу загрохотали армейские ботинки, и двое грузных здоровенных мужиков в камуфляже и с оружием свалились в трюм.
– Хенде хох! – заорал один из них, мгновенно багровея от вспышки искусственно вызванного гнева. Его жирная, со всех сторон бритая голова приобрела пунцовый цвет, а глаза просто ушли в щели, образованные щеками и бровями. Вадим первый раз видел человека, у которого были жирные брови.
– Василич, сука, без разрешения в море собрался! Обыск! Щас обыск! Я вас всех до трусов протряхну! Бракоши проклятые! Где документы? Оружие, сети – всё мне! Мне! – мужик уже не орал, а визжал, срываясь на хрип, и, наконец, обессилев, упал задницей на рундук, от чего корабль содрогнулся от клотика до киля. Выпустив пар, мужичина огляделся и положил на грязный стол замусоленный листок, сверху которого значилось роковое слово "Протокол".
Василич услужливо припечатал его наполовину заполненным стаканом водки.
– Куда это ты собрался, Василич? – проглотив одним махом содержимое стакана, уже вполне осмысленно заговорил мужик. – Вон горы все в снегу ещё. Навигация ещё десять дней будет закрыта…
– Студента надо отвезти в Ямск, – совершенно неожиданно для всех произнёс Василич и широко раскрыл для убедительности свои голубые кристально честные глаза баптистского проповедника. – На практику. А что до гор в снегу – так мы по горам на катере не ездием…
– Студента? – жирный мужик в камуфляже выглядел потрясённым.
– Ага, – Василич ткнул пальцем в Вадима, который, несмотря на время, проведённое на катере, сохранял признаки иногороднего происхождения. – Племяш Петровича. Он нас и соляркой заправил.
– Петровича… – Жирный, очевидно, не знал, что сказать. Затем он углядел среди человеческого винегрета в кубрике лысую смуглую голову "абрека". – Соловей, ты чо здесь делаешь?
– Надо в Сиглан смотаться. С проверкой, – сказал "абрек" с уже знакомой Вадиму то ли злобной, то ли ироничной усмешкой.
– Делааа, – протянул Жирный. – Мне просигналили, Василич, что ты водку в Ямск везёшь. А это, – он поднял кверху палец, такой же жирный, как лицо и брови, – запрещено!
– Кому ты веришь, Серёга? – проникновенно произнёс Василич. И слышна была в его голосе неподдельная грусть, скорбь и горечь за весь род человеческий, глубоко погрязший во лжи и скверне. – Когда ты помнишь, чтоб я водку националам возил? Нет, ты обыщи, обыщи весь шаркет до самых пайол! И ты найдёшь водку. Ну, ящика три. Ровно стока, скока её надо до Ямска дойти. Ну бутылку в день на человека… Ну две… А на чём мы обратно вернёмся – один Бог ведает…
Вадим, лично погрузивший на борт не менее сотни ящиков огненного зелья, предположил, что если бы всю наличную водку на катере заправить в танки вместо солярки, то её хватило бы обойти вокруг Земли, но благоразумно промолчал. Жирный же в камуфляже сдувался и худел буквально на глазах. Он понимал, что ему врут в глаза, но мозг, очевидно, был физически не в состоянии удерживать более одной мысли. Наличие же "абрека" на судне запутало его окончательно.