Залив Речной. Собакоедный дед
Небольшая бухточка, распахнувшаяся за длинной, километров в пять, отвесной каменной стенкой, казалась красавицей, лежащей в клешнях каменного распластавшегося вдоль берега чудовища. Черты чудовища очень чётко просматривались в двух мысах-клешнях, ограничивавших акваторию залива, и в высокой, увенчанной уродливой короной камней-обелисков каменной сопке, точно голова, возвышавшаяся посередине. Серо-зелёное чудовище было измазано вдоль и поперёк полосами нерастаявшего снега, что производило впечатление боевой раскраски дикаря.
– Это бухта Речная, – продолжал Соловей урок географии.
– Не бухта, а залив, – важно поправил его Василич.
– А разница какая? – хмыкнул Соловей.
– Если на карте написано "бухта" – значит, бухта, – назидательно объяснил Василич. – А если "залив" – то залив.
– Ага. Что-то я такое и думал, – хихикнул Соловей.
– Ты мне географию рассуждениями не порти, – запечатал спор о терминах капитан. – Умных до фига развелось. Думают тут, а потом говорят… Молодёжь путают.
Хочешь всё знать, – обратился он к Вадиму, – читай лоцию. Она у меня в кубрике лежит. На моей койке. Это в море самый главный документ. Это тебе не Библия какая-нибудь. Вот всё, что в лоции сказано, – то правда. А в Библии, я так думаю, – не больше половины. Так что написано "залив" – значит, залив.
– А Речной почему он? – не отставал Соловей.
– А потому что речки в него впадают, – ухмыльнулся Василич. – Три штуки аж. Вообще место гнилое. Хотя и богатое. Понимаешь, здесь краб стоит обычно, много его. Потому здесь гадюшников по берегам понастроено. Как в середине лета краб подходить начинает, здесь сразу народу, как на демонстрации, становится. Везде костры, лодки. Рыбнадзор снуёт, от них всех кормится.
Через стук движка и завывание ветра доносились какие-то странные звуки – явно животного происхождения. То ли скулёж, то ли лай.
– Собаки, что ли? – рискнул спросить Вадим.
– Собаки, ага. Это дед Доценко, – непонятно ответил Василич.
– Это дед, что ли, так лает? – изумился Вадим.
– Не, не дед. Собаки его, – успокоил Василич. – Пока только начало.
– Начало чего?
– Ну ему весной для развода собак из деревни привозят. Видишь ты, там клетухи стоят. Каждую собаку в свою клетуху садют. Он их потом спаривает, они щенков приносят, потом всё лето здесь на берегу жрут, что им бог пошлёт. А шлёт им бог траву, тину и морскую падаль всякую.
– И не дохнут? – поразился Вадим.
– Да ну, куда там, – отмахнулся Василич. – Морской падали здесь до фига. Так что жиреть они не жиреют, а разводиться разводятся.
– И на хрена ему собак столько? – поднял брови Вадим.
– Понимаешь ли, – снизошёл Василич до объяснений, – зимой сюда никак попасть не можно. Сверху вон горы какие – на снегоходе не подъедешь. А снизу – в бухте льда нет. Течение сильное, всё время выносит.
– В заливе, – поправил его Соловей.
– Ну да, в заливе, – миролюбиво согласился Василич. – Так что дед Доценко здесь всю зиму – а она здесь восемь месяцев – получается отрезан от остального человечества. Вот он и придумал: летом разведёт собак, а зимой ест их.
– Да сколько же их развести надо?
– Ну на зиму их ему штук семьдесят надо, – видно было, что тема для Василича не нова и обсуждалась береговым братством многократно. – Кроме того, зимой собак тоже чем-то кормить надо. Он их и кормит – собаками же. Ещё штук тридцать. В общем, штук сто – сто двадцать и уходит у него на зиму. Так что надо ему их голов тридцать на развод. Брат о нём заботится. Антон Доценко. Как весна начинается, так все собачники в посёлке – берегись! Ходит он по помойкам с петлёй и мешком. Наберёт сколько-то, так сюда с оказией и переправляет. Ходки за три племенное поголовье и образуется.
– Надо тогда бухту эту не Речной, а Собачьей назвать, – хрюкнул Перец.
– И ты туда же, – рассвирепел Василич. – Моряк, тоже мне! Тащи лоцию!
На палубе появился огромный альбом с пожелтевшими листами, на которых жёсткой типографской линией была прорисована кромка морского побережья. Три головы едва не столкнулись над искомым квадратом.
Прямо поперёк спорной акватории красовалась надпись: "Лагуна Скалистая".
Краболов Африкан
Сразу за выступающим в море массивным скальным мысом, напоминавшим начитанному человеку, каким мнил себя Вадим, норманнские замки английского и французского побережий, открывалась акватория тихого, как озеро, залива.
– Бухта Найдёная, – наставительно произнёс Василич, но посмотрел на Соловья и подавился своим наставлением.
– Вот как ты хочешь, Василич, её называй, а всё равно не ошибёшься. Я уже тайком на твоей карте посмотрел – она там вообще без названия, – рассмеялся охотовед.
Вода в бухте, видимо из-за отсутствия волн, имела совершенно иной цвет – серо-голубой вместо густо-серого за границами выступающих по обоим краям бухты скальных волноломов. На поверхности воды было разбросано два десятка кусков грязного пенопласта.
– Ага, можно крабцов поесть, – ухмыльнулся Василич. Сбавил ход, подошёл к одному из поплавков и поднял его из воды.
Вслед за поплавком потянулась грязная кручёная верёвка. С берега раздались матерные вопли, а затем в бухте замаячила чёрная галоша самой примитивной резиновой лодки. Человек, который грёб в ней, опершись на колени, был совершенно под стать своей посудине – чёрный, в изношенной одежде, латанной-перелатанной, на месте одной щеки у него была дырка, через которую можно было разглядеть жёлтые гнилые зубы и серую полость рта.
– Здорово, Африкан, – заорал с борта Перец и забулькал-загыгыкал, как какой-то диковинный морской чёрт, – вишь, мы тебя грабим!
– Кто это? – в очередной раз поразился Вадим своеобразию населения местного побережья. – И почему Африкан?
– Африкан? – Василич задумался. – Да потому что настоящего имени его никто не знает. Здесь у него хижина в камнях. По-чёрному топится, потому у него и рожа такая.
– И кличка тоже, – снова загыгыкал Перец.
– И кличка, – согласился Василич.
На другом конце верёвки показалась круглая, с метр диаметром решётчатая клетка. Внутри неё со спокойным достоинством ждали своей участи шипастые тёмнобордовые с прозеленью крабы.
Василич удовлетворённо положил клетку на палубу и принялся выгребать оттуда живность.
Африкан наконец догрёб до катера и схватился за поручень. Перец молниеносным отработанным движением передал ему бутылку водки. Африкан буквально в движении отвернул у бутылки пробку, вставил горлышко в отверстие в щеке и, не открывая рта, сделал вдох.
Содержимое бутылки на треть уменьшилось.
– Василич, чертило, краба у меня возьмёшь, – странным голосом проквакал Африкан, свистя через дырку в щеке.
– Сколько?
– Да ящиков восемь…
Начался долгий и не очень понятный Вадиму торг. Ясно было, что часть платы за консервированного и уже упакованного в ящики краба Василич собирается отдать мукой, водкой, сахаром, компотом, тушёнкой, сгущённым молоком. Африкан булькал, брызгал слюной через дырку в щеке, матерился, божился, но затем высокие договаривающиеся стороны пришли к консенсусу, и промышленник с частью платежа за товар торопливо погрёб к берегу.
– Повезло, – вполголоса сказал Василич. – Мы первые успели. У Африкана лучшая снатка в этом заливе. Айда спустим лодку. Степан, приготовь Африкану товар. Перец, пойдёшь на берег, – он уронил взгляд на Вадима. – Пойдёшь с Перцем. Ящики таскать. И посмотришь, как Африкан живёт. Очень у него тут жилуха интересная.
Соловей кивнул:
– Да уж. Занятнее Африканова жилища здесь на триста километров нет ничего. Кстати, хочу заметить, что раньше, до всего, Африкан был в Оле милиционером.
– Ну да, – хмыкнул Степан, – вроде я помню что-то. Он с начальником милиции не поладил и потом забичевал.
– Ага, – зло усмехнулся Соловей. – "Не в преферанс, а в очко. И не выиграл, а проиграл".
Вадим уже давно заметил, что Соловей любит цитировать народные шутки, которых знал, наверное, невероятное количество. Так же как и всяких похабных песен, которые напевал в рубке.
– Ограбил он пьяного интуриста, штуки четыре "зелени" с него снял. Ну это дело житейское, с каждым бывает. А вот то, что он с начальником делиться отказался, было уже гораздо серьёзнее. Ну поделыцики его сдали, естественно, подручные шефа сапогами отмудохали, челюсть сломали, все рёбра – и вывезли на Атарган, в брошенный посёлок, помирать. Бичи его там выходили, правда, в щеке сквозной свищ образовался, тут уж они помочь ничем не могли. Дорога в посёлок ему закрыта была – при том начальнике, по крайней мере. Бичи же его научили краба ловить, а так как он в этом вопросе способный оказался, то дело у него и пошло. Зарабатывает он даже по поселковым меркам очень неплохо, вот только дороги ему в городскую черту нету. Есть у него здесь и ружьишко – нелегал какой-то, я на него глаза закрываю. Уж больно краб здесь вкусный получается. А жилуху ты его посмотри, она того стоит…
Лодка, которую Степан спускал на воду, тоже производила знатное впечатление. Была она сварена из двухмиллиметровых листов железа и отличалась очень красивыми обводами и замечательным ходом под вёслами. Вадим был поражён тем, какой скоростью обладало это кургузое с виду корыто. Ещё более он удивился, узнав, что мастер, построивший эту лодку, сделал её непотопляемой: в середине корпуса, дне и корме были устроены специальные герметичные полости с воздухом, которые не давали посудине затонуть, даже если она полностью наполнялась водой. Василич всё пытался рассказать историю жизни этого мастера, но за всеми другими историями никак не находилось времени. Вадим не сомневался, что она такая же, как и остальные байки Василича, – с многочисленными убийствами, пьянками, драками – и полностью выпадающая из так называемого правового поля Российской Федерации.
Впрочем, Вадиму казалось, что в этих местах никакого правового поля нету вообще.
Степан сгрузил в лодку оставшиеся ящики, мешки, сетки и банки, Вадим прыгнул на корму, и под сильными ударами вёсел лодочка поскакала к засыпанному огромными валунами берегу.
Африкан враскоряку, как краб, подскочил к лодке, схватил носовой конец и со стремительностью муравья выдернул железное корыто до середины корпуса. Вадим уже знал, что при приближении лодки к берегу надо быть готовым мгновенно выскочить из неё и подхватить с одного борта, а затем резким усилием выволочь её как можно дальше от уреза воды.
– Не уродуйся, – просвистел в свою щёку Африкан, – штиль, вишь ли. И вода уходит, отлив. Ну, пошли в мою берлогу чай пить…
Вадим уже был готов к тому, что обиталище Африкана – это что-то необыкновенное, но реальность потрясла его до глубины души.
Они поднялись по валуннику до самого подножия скального обрыва, возвышавшегося, наверное, не меньше чем на триста метров. Африкан подошёл к одной из расщелин, казавшейся особенно глубокой, и поманил гостей рукой. Расщелина в своём основании представляла собой грот, выбитый в скале волнами и льдом. Этот грот уходил вглубь скалы на семь-десять метров, а в самом его конце щель вновь расступалась на потолке и открывала бесконечно длинный путь наверх, образуя узенький, извилистый, но чрезвычайно эффективный дымоход. Пол грота частично был застлан досками, у задней стены стояли прочные широкие нары, заваленные волглыми ватными матрасами и кучей шерстяных одеял. В середине пола было оставлено широкое место, полностью свободное от дерева, и там из больших, размером в половину нормального письменного стола, камней был сооружён очаг. Очаг ещё дымился, Африкан кинул на угли горсть сухого мусора, и по стенам грота заплясали отблески пламени.
– В шторм тебя не захлёстывает? – спросил Перец, доставая из кармана водку. – Эту ж пещеру волнами выбило.
– Ну давно было. Я так понимаю, то ли море с той поры отступило, то ли берег поднялся. Люди здесь спокон веку жили. И пол этот в пещере уже до меня был, и очаг я только слегка подшаманил… Какие-то бедолаги, видно, на шлюпках бедовали. Но здесь и до них ещё люди жили. Вон, смотри…
Африкан подвёл Перца к одной из стенок, которая была чистой от копоти: естественный дымоход утягивал весь дым в другую сторону.
Вадим с изумлением разглядел на ней криво выцарапанные изображения каких-то тараканов, сидящих на бутерброде, и глазастых сосисок вокруг…
– Гляди, – просвистел Африкан, – это люди в лодках, здоровых таких. Как байдары, наверно. А это – морзверь, – провёл он пальцем по глазастым "сосискам". – Много морзверя. Сейчас его здесь и нету много так… Морзверя этого, в смысле… А когда-то, чёрт-те когда, здесь вот такие же хмыри вроде меня сидели и морзверя этого на камне карябали. Несладко им было, наверное…
– Африкан, а куда вы на зиму уходите-то? – задал Вадим не дававший ему покоя вопрос. – Неужели тут зимуете?
– Не, – просипел Африкан, – я тут только первую зиму зимовал. Чуть не спятил от тоски. И то – тогда ещё плавника на берегу много было. С дровами без проблем. Щас-то я сжёг уже почти всё, что вокруг лежало, а мне ещё дрова ж для производства нужны. Краба варить, банки кипятить для закатки…
Тут Вадим углядел в углу пещеры массивный станок для закатывания консервных банок.
– Сейчас меня по последней навигации увозят на Атарган, там домов много брошенных стоит. Я там обычно, Федька Безногий, иногда Юра Поджигаец и Нюрка Орангутанга, которая из орочей, – перечислил своих жутковатых, судя по кличкам, сожителей Африкан. – Займём какой-нить домик покрепче и топимся соседним. Я прошлую зиму посчитал – нам ещё на семнадцать лет посёлка хватит.
– А дальше? – не выдержал Вадим.
– Чего дальше, – Африкан рассмеялся. – Дальше сдохнем. Но мы раньше сдохнем, семнадцать лет не протянем.
В какой-то момент Вадим ощутил странный толчок сознания: в каменной пещере у костра, возле древних, насчитывающих тысячи лет, рисунков сидел искалеченный, изгнанный обществом человек, зарабатывающий на жизнь своими руками.
Когда они отгребали от берега, загрузив ящики с крабовыми консервами, Вадим рискнул спросить:
– А зачем это всё? Консервы, в смысле?
– Как зачем? – удивился Степан. – Василич на них наклейки налепит, будто это самый фирменный краб и есть, и сдаст барыгам московским вполцены… Будешь когда-нибудь жрать краба в московском кабаке – вспомни Африкана и его пещеру…
Рыбье кладбище
Ямы между гребнями волн становились всё глубже и глубже. Все бездельники ушли с палубы и сгрудились вокруг штурвала. За штурвалом словно сам собою организовался импровизированный стол: газета, палтус, четыре сизых гранёных стакана, бутылка водки и несколько ломтей дарницкого хлеба с полурассыпанной горкой соли.
– Сильно шкивает, – неодобрительно покачал головой Василич. – Надо б уйти куда-нибудь, переждать волну.
– Это что, шторм? – спросил непонятливый Вадим.
– Да не, просто зыбь. Шторм где-то там, за горизонтом. А здесь мелководье, вот море и раскачало. Смотри, волна пологая, без бурунов. Но достаточно чуть-чуть крепкому ветерку подуть, как это тут же изменится.
– Куда пойдём, Василич? – прохрипел Перец, который в это время стоял у штурвала. Сейчас он был мрачен и сосредоточен, демонстрируя себя тем, кем и был на самом деле, – опытным матросом с сорокалетней морской практикой.
– Куда море пустит, – Василич снова задумался, что-то высчитывая. – Есть здесь маленький залив, закрытый полностью. Только дно дюже каменистое. Залив Бочонок. Сейчас вода большая, мы в него войдём и на "ногах" обсохнем.
Вход в Бочонок открылся в скальнике совершенно неожиданно и на самом близком расстоянии – как открывается потайная дырка, пробитая местными воришками в стене мясокомбината. Вот просто так камень раздвинулся и обнаружил в глубине берега круглое блюдце ровной воды и за ним, на горах, – бурый частокол нераспустившегося лиственничного леса. С гор спускалась тонкая серо-зелёная щетина ивняка, обозначающая русло какой-то речки. Возле моря, в самом устье, ленточка кустов, упираясь в непреодолимую преграду иной стихии, расползалась в кляксу.
Едва катер, дробно стуча дизельком, забежал в залив, как из серого кустарника устья реки вывалили две чёрные точки-запятые и, держась бок о бок, довольно шустро покатились по серой гальке морского берега на горный склон.
– Ага, вот и мишки, – будничным голосом заметил Соловей, проверяя в бинокль окрестности. – Вон ещё пара. И ещё…
– Ни фига себе сколько их тута скопилось, – покачал головой Василич. – Не иначе, какая-то падаль лежит, притягивает их сюда.
– Насчёт падали я чего-то не сомневаюсь, – усмехнулся Соловей, блеснув оскалом белых и стальных зубов. – Сюда Щербакова поставила в прошлом году бригаду – они весь ручей вырезали.
– А почему они здесь парами ходят? – поинтересовался Вадим. – Медведи то есть…
– А свадьбы у них сейчас, – сообщил Соловей. – Всю весну брачный сезон – до конца июня. Ходят по двое, как эти сейчас.
Он передал бинокль Вадиму, и тот увидал, как на обширном снежном поле не торопясь движутся через глубокий сугроб два могучих зверя. Один их них был гораздо крупнее и следовал чуть позади своего более мелкого собрата.
– А что это они такие разные?
– Сзади – самец, – сообщил Соловей. – Очень большой самец, килограмм на четыреста. Самка меньше гораздо. Она стройнее и изящнее, а мужик – пошире и поквадратнее, весь такой чемоданистый.
Вадим качнулся на палубе и, бросив взгляд в сторону, усмотрел на фоне седоватого лиственничного леса ещё два характерных приземистых силуэта.
– Да сколько же их тут?
– Я вижу шестерых – две гонные пары и ещё двоих мелких, – мгновенно отреагировал Соловей. – Похоже, у них тут мёдом намазано.
– Гы, мёдом, – зашёлся в гыгыканье Перец, – не мёдом, а красной рыбой! Тонн десять горбуши в этих кустах похоронено!
– Схожу-ка я на берег, – задумчиво произнёс Соловей. – Поставит Василич катеру "ноги", я и погляжу, что там творится.
Спустился вниз и вышел на палубу в длинном, почти до пят, прорезиненном рыбацком плаще.
– Пойдёшь? – кивнул он Вадиму, который только и ждал этого приглашения.
По рогатому, трясущемуся трапу они спустились на каменное ложе залива, где под их резиновыми сапогами захрустели панцири сотен морских живых существ. В мелкой, уходящей с каждой минутой вслед за луной воде шмыгали налимчики, бегали раки-отшельники, с достоинством ползали улитки.
С каждым шагом от берега всё сильнее и сильнее тянуло тухлятиной.
Наконец они вышли на серый галечный пляж. Вся его поверхность была ископана мелкими ямами, напоминающими воронки от небольших противопехотных мин.
– Рачков копают, – хмыкнул Соловей. – Так прямо вместе с песком их и жрут.
– Кто жрёт?