Заканчивался ноябрь. Мир окончательно успокоился, укрытый снегом, и даже свирепому прорабу стало трудно находить работу подчинённым. Самохин колдовал с картами, Суханов частенько сидел вместе с ним, слушая своего более подкованного товарища. "Истинно русские" с новыми силами принялись за заготовки. Сидоров вспомнил какие-то примитивные ловушки, которые он видел у эвенков на реке Токко, и пытался воспроизвести их в тайге неподалёку. В ловушки должен был идти соболь. Однако он шёл в них у эвенков, а у Сидорова в них не шёл никто, даже мыши. Это можно было легко заметить по нетронутому снегу на кормовых столиках возле приманки. Иванов постоянно был занят мелкими работами по лагерю.
Он же и принёс им весть о новом явлении природы…
Морозы уже давно крутились около сорокаградусной отметки. Каждое утро Иванов начинал с расчистки проруби при впадении безымянного ручья в Алтын-Юрях. И однажды он вбежал в избу с возгласом: "Прямо по льду вода прёт! Валом!"
Все быстро оделись и высыпали на берег.
Картина была потрясающей.
Выше по течению реки полностью замёрз перекат. Полностью – это значит до дна. Встал ледяной плотиной поперёк течения. Поэтому вода, продолжающая поступать сверху, промыла проход наружу и хлынула по поверхности ледяного панциря.
Она ползла быстро и вязко, как концентрированная серная кислота, и так же угрожающе дымилась её поверхность. Часть потока застывала прямо на глазах, проходя стадии от насыщенного ледяными иглами-кристаллами раствора через мягкий студень до кварцевой монументальности насмерть схватившегося льда. А поверх уже замёрзшего слоя наливался следующий, следующий и следующий. Ледяной вал рос и скоро выполз за пределы русла. Здесь скорость нарастания льда резко снизилась, потому что увеличилась площадь поверхности реки.
– Как вулканическая лава из кратера, – не преминул сравнить Самохин. – По крайней мере, физика процесса одна и та же.
За полдня толщина льда на реке увеличилась больше чем на метр.
По всей поверхности реки шёл пар, словно поток воды подогревался неведомым источником тепла. Пар оседал на кронах деревьев, формируя причудливые ледяные фигуры на ветвях и стволах лиственниц.
– Всё это, конечно, очень интересно, но мне ни шиша не нравится, – резюмировал Суханов. – Если самолёт за нами всё-таки прилетит, нам надо будет искать другую полосу: прямо возле избы на реку он не сядет.
– Если он будет, этот самолёт, конечно, – еле слышно пробурчал Сидоров. Но его все услышали.
Тем не менее в первой декаде декабря начальство активизировалось.
Похоже, самолёт с экипажем всё-таки прибыл в Алдан и работал "не покладая крыл" на самых разных направлениях, по которым скопилась уйма невывезенной почты, незаброшенного продовольствия, не отправленных в национальные сёла школьников. Сперва рация торжествующе сообщила, что рейс прилетит в пятницу. Потом его передвинули на воскресенье, потом история с самолётом подозрительно заглохла дня на три. Как выяснилось, он застрял по плохой погоде в посёлке Тяня на водоразделе с Олёкмой.
Самохин предусмотрительно ничего не сказал даже Суханову. Тем не менее прошёл на самодельных лыжах полкилометра вниз и проверил следующий поворот Алтын-Юряха. Как и было обозначено на карте, там находился длинный, почти без поворотов полуторакилометровый плёс. Самохин аккуратно прошёл его несколько раз вдоль, убедился в отсутствии под снегом коряг, вморозил несколько палок по краям и повесил на них длинные куски мешковины. Эти действия придали ему уверенности в завтрашнем дне.
Тем временем личный состав экспедиции потихонечку готовился к празднованию Нового года. Было получено разрешение от начальства перегнать часть сахара в самогон, на столе появился букет веток стланика, долженствующий обозначать ёлку. В довершение ко всему каким-то чудом в одну из плашек Сидорова попалась белка.
Это было сочтено за исключительно добрый знак.
И действительно, вечерней связью из Алдана совершенно определённо передали: завтра!
Оживший Суханов срочно обязал перетаскать всё имущество, за исключением личных вещей, в лабаз и подготовить избу к консервации. Личные вещи были собраны и стащены на импровизированную полосу.
С обеда все замерли в ожидании.
Тот, кто никогда не ждал прилёта спасительного борта после хотя бы трёхдневного ожидания, не может понять всей глубины этого ощущения! Звук авиационного мотора чудится в слабом дуновении ветра, гуле дыма в печной трубе, звоне натянутой бельевой верёвки, да и просто… Он чудится – и всё тут! Нервы у всех напряжены. Самые юные и нетерпеливые поминутно выскакивают из помещения на воздух и вслушиваются в природу. Наиболее искушённые лежат в избе на нарах, мотивируя тем, что если прилетит – то без них не улетит, а кроме того, стены постройки, резонируя, усиливают звуки (что чистая правда, кстати).
Не обходится без пары-тройки "ложных тревог". "Летит!" – забегает какой-нибудь активный слухач в избу, и вот уже все, включая самых стойких и невозмутимых, высыпают на улицу, срывая шапки, чтобы уловить ещё совсем призрачный, бьющийся вдалеке гул двигателя.
И, не расслышав ничего, возвращаются обратно в тепло, награждая несостоявшегося "сигнальщика" шуточками и необидными подзатыльниками.
Самолёт прилетел, когда его, в общем-то, ждать уже перестали. С рёвом прошёл он над крышей избушки, сделал "пристрелочный" круг и уже завывал двигателем на импровизированной полосе, пока "истинно русские" мужики тащили на место остатки личных шмоток, а Самохин с Сухановым выливали воду из всех ёмкостей, придирчиво осматривали избу и закрывали дверь.
Наконец Суханов отвалил лестницу от лабаза и не торопясь двинулся к самолёту, мигающему фарами на импровизированном аэродроме.
Как ни странно, новый 1969 год ребята встречали все вместе. Вместе, несмотря на не прекращавшиеся всю осень шуточки о том, что надоедят друг другу до такой степени, что при встрече будут переходить на другую сторону. Сказывались и совместные переживания, и слаженная работа, и, в итоге, хороший конец. "Попугало и отпустило", – резюмировал Лёша Сидоров.
Стол в бараке ломился от мороженого чира, копчёных ленков, сушёных хариусов, лосиных котлет, рябчиковых грудок – всего того, что каждый из них прихватил с собой в котомках с заснеженных берегов Алтын-Юряха.
Первую рюмку по предложению Вани Самохина подняли "за наш домик на берегу реки". И непривычно захмелевший Амир Суханов отозвался: "Наверное, это был единственный дом, который я мог назвать моим".
История седьмая. Перелом
Сезон 1982 года, как ни странно, для Владислава Дягилева, штатного охотника совхоза "Буркандья", начинался неплохо. "Как ни странно" – это потому, что три предыдущих года на открытие промысла что-нибудь да случалось. В 1979-м сломался вездеход, которым забрасывались Влад и его ближайший сосед по участку Лёха Гуканов. Пришлось восемь дней сидеть на фактории у Налимчанских озёр, хлебая брагу вёдрами, ждать, пока привезут необходимые катки и торсионы. После этого их на тех же Налимчанских озёрах прихватил трёхдневный буран, который завалил всё таким снегом, что они пробивались до участков ещё дня четыре. В итоге сезон отодвинулся чуть ли не на месяц, были потеряны золотые деньки начала промысла, и наверстать упущенное так и не удалось. В августе 1980-го директор госпромхоза вывез Дягилева и ещё трёх промысловиков на рыбалку в устье реки Конаныги, да так и оставил их там – сторожить склад готовой продукции – практически до декабря. Результат тот же самый: заброска по снегу, начало сезона потеряно, охотник еле-еле наскрёб нужное количество соболей сверх плана, чтобы было что продать перекупщикам. В 1981-м большой и настырный медведь разорил его основную избу и подгрыз подпорный столб лабаза – восстановление разрушенного хозяйства заняло практически всю оставшуюся зиму, правда, без особого ущерба для соболевания.
Поэтому беспроблемная заброска, неразорённая изба, относительно чистые путики наводили Дягилева на всякие сумрачные мысли. Чувствовалось, что подобная благодать не к добру. Указывало на это решительно всё – и долго не выпадающий снег, и мягкая осень, которая дала возможность заготовить дров, соорудить к базовой избе пристройку-мастерскую, хорошо обставиться капканами, а также построить переходное зимовье в одном из глухих и ранее не опромышляемых углов участка.
И когда выпал первый снег и Слава начал охотиться по первопутку – тоже всё складывалось хорошо! Возле переходной избы ему удалось застрелить одиночную важенку, что дало возможность обеспечить себя мясом на половину промыслового сезона. Мышей – основной пищи пушного зверька – почти не было, и соболь лез в капканы как оглашенный.
Долго так продолжаться не могло, ибо совсем скоро соболь должен был двинуться в какую-то одному ему понятную миграцию на поиски кормных мест. Поэтому Дягилев, следуя железному промысловому принципу "так не доставайся же ты никому", старался взять как можно больше зверька, пробираясь с капканами в самые труднодоступные урманы.
Он как раз возвращался из одного такого "рейда" в только что построенную "зимушку", когда увидал взлетающего среди деревьев глухаря. Дягилев снял с плеча малокалиберную винтовку ТОЗ-11, прицелился и уже почти выжал спуск, как огромная птица снялась с сучка и перемахнула на полтораста метров в сторону. Не отрывая глаз от птицы, охотник с мелкашкой наперевес двинулся по рыхлому снегу, начал перелезать валежину, неудачно наступил на сук – тот подломился, и Слава полетел вниз, лицом в сугроб. При этом одна нога застряла между стволами деревьев. Раздался резкий треск в голени, жуткая боль, отдающая в бедро, – и… пришёл ужас.
Со Славой случилось то, что всю историю таёжного промысла составляет главный кошмар охотника, – перелом ноги на тропе в самой середине зимы. До ближайшего жилья – сто восемьдесят километров, до соседа с рацией – около восьмидесяти, базовая изба – в тридцати, а переходное зимовье с минимальным запасом дров и продуктов – в трёх.
Содрогаясь, Слава снял валенок и осмотрел повреждённую ногу. Она синела и распухала, впрочем, видимых повреждений не наблюдалось. Стало быть, перелом закрытый…
Было холодно. В принципе, не столь холодно, как может быть в это время в верховьях Колымы, но, по ощущениям Дягилева, градусов тридцать было. Нога наливалась жаркой "красной" болью и холода не чувствовала.
Надо было что-то делать. Причём – совсем срочно.
Владислав дотянулся до ближайшей тонкой лиственницы, срезал её ножом. Опустил штанину, надел валенок, приложил к голени с обеих сторон по палке. Подумал-подумал – и вырезал ещё две палки из другого деревца неподалёку. Примотал палки верёвками к ноге так, чтобы они обхватили голень, как опалубка. Получилась простейшая шина, причём устроена она была так, чтобы Владислав мог при движении опираться не на ступню, а на торчащие ниже ступни палки.
Теперь надо было дойти до путика и встать на лыжи. Пятьдесят метров до брошенных лыж Дягилев шёл около получаса.
– Каких-то шагов просто не помню. Боль целиком захлёстывала, аж глаза не видят. Шаг сделаю – стою. Шаг сделаю – стою. Потом понимаю: не хрен стоять-то, замёрзну. Дошёл кое-как до лыж и поняги. Думаю – как же на лыжи-то встать, господи? Посмотрел вокруг, нашёл две сухие листвянки, поставил их под мышки, как костыли, и крохотными такими шажочками двинулся вперёд. Не шёл, а вообще – еле полз. До избушки добрался уже затемно. Две вещи меня выручили: я, когда эту зимушку строил, лабаз ещё не доделал, потому все продукты в избе лежали. И дрова я приготовил заранее вместе с растопкой, сложил у печки. Если б не это, я бы в первую ночь замёрз. Развёл я огонь, вскипятил чай – и снова к ноге. И страшно мне на неё смотреть, и что-то делать надо. Иначе кранты, это я совершенно однозначно понимаю.
Я спросил Славу, не проще ли было просто ползти по лыжне к избушке. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего:
– Да ты что? Ползти по снегу в минус тридцать – это промокнуть, выбиться из сил и замёрзнуть насмерть.
За полкилометра бы замёрз. Совершенно точно. А так – медленно-медленно, мучительно – но дошёл.
В распоряжении Владислава были лыжи. Пара самодельных, изготовленных из древесины лыж-голиц. Владислав не успел подклеить их мехом с ног северного оленя – камусом, положившись на то, что сделает это чуть позднее. Сейчас он поздравил себя с этой непредусмотрительностью.
Дело в том, что Дягилев придумал себе очень сложную шину. И одной из лыж в этой конструкции отводилось весьма важное место. Сперва он приложил вокруг голени по кругу шесть хорошо оструганных лиственничных палочек диаметром четыре-пять сантиметров. Стянул их бечёвкой так, чтобы они не сильно сжимали ногу, но при этом не давали ей шевелиться. После чего обрезал лыжину, изготовив из неё две дощечки сантиметров по шестьдесят-семьдесят, и заключил свою ногу – уже в шине – в такую же примитивную опалубку из досок. Конструкция получилась громоздкая, и ей ещё предстояло доказать свою эффективность.
Решение пожертвовать лыжей далось Владиславу очень и очень нелегко (вообще, для большинства таёжников решение пожертвовать лыжей выглядит таким же святотатством, как для мусульманина – плюнуть в Коран), но он резонно решил, что если удастся сохранить ногу, то лыжи он себе точно выстроит, а если нет – то, скорее всего, ему не понадобятся ни лыжи, ни что-либо ещё в этой жизни.
С этой конструкцией Владислав возился до раннего утра и наконец просто вырубился на кровати, закрывшись полушубком. Проснулся он уже глубоко за полдень, когда солнце глянуло в низкое окно, прорубленное в полбревна и затянутое несколькими слоями полиэтилена. В избе было прохладно, но не холодно. Нога болела. Надо было думать.
В первую очередь Дягилев решил уложить в избу максимальное количество дров, какое он только сможет перетащить с улицы. Здесь ему немного пофартило: при постройке зимовья он максимальное количество чурок изрубил в поленья. Колоть дрова в его нынешнем состоянии было просто невозможно.
– Нога, если её не требушить лишнего, всё равно ж заживать будет, так? – рассуждал Владислав. – То есть через неделю, когда я дрова уже основательно пожгу, она уже будет поздоровее, чем сейчас. Поэтому надо просто бороться за каждый день покоя. Слава богу, у меня мяса было в избытке: олений задок, ребровина, шея… Муки килограммов пять, рис, вермишель, банок каких-то десяток – "Завтрак туриста", что ли.
Тем не менее, втаскивая в избу нарубленные дрова, Слава оценивал перспективы задержаться здесь надолго – практически до весны. Окинул взглядом стоящие неподалёку сушины, которые надлежало свалить на дрова, подумал, куда можно было бы ненадолго выползать на охоту (при этом зажмурился от боли – так ответила ему повреждённая нога), перебрал в голове весь возможный инструмент…
Занесённые в избу дрова заняли почти половину зимовья. Надо сказать, что это не очень печалило Дягилева: меньший объём легче согревать.
Топил печь он с большой осторожностью. По-настоящему он прокаливал её только два раза в сутки – когда кипятил себе чай и варил пишу. Всё остальное время он предпочитал утепляться одеждой. Ну и спать.
Нога очень болела. Постоянная пульсирующая боль выматывала. Нога, казалось, раскалялась докрасна, и этот жар растекался по всему телу Владислава. Поэтому сон получался не сон, а какое-то очень тяжкое болезненное забытьё. Под потолком избы хранилась потрёпанная аптечка, доставшаяся Дягилеву в наследство от его предшественника Витьки Бубера, который и обустраивал этот участок в начале семидесятых. Дягилев открыл коробку и тут же поморщился от острого запаха полуразложившейся химии… Тем не менее ещё через день, когда стало очевидно, что начинается жар, Владислав решил разобраться с аптечкой повнимательнее. При тщательном рассмотрении в ней обнаружилось: две упаковки аспирина, две – анальгина, бесалол, стрептоцид, коробочка тетрациклина, два пузырька йода, индивидуальный перевязочный пакет, два стерильных пакета и горчичники. Владислав посозерцал этот набор с некоторым недоумением, а затем решил "по здоровью химическим ударом", как он сам это позднее называл, – проглотил с горячим чаем четыре таблетки тетрациклина и добавил две аспирина. После чего снова заснул на полдня.
На следующее утро его трясло, как от озноба, страшно болела голова. Но странное дело – чувствовалось улучшение общего состояния. Нога вроде чуть-чуть стала остывать. Вечером Дягилев повторил приём таблеточного "коктейля" и снова забылся. Ночью снились кошмары: изба заплывала льдом, вмораживая его в наледь.
Проснулся совершенно ослабевшим, но общая температура снизилась до вполне приемлемого уровня. Нога оставалась горячей, но это почему-то уже не тревожило. Шёл пятый день его заключения в избушке. Почему-то захотелось снять шину и посмотреть, что под ней. Разум говорил, что лучше не стоит, нездоровое любопытство подбадривало – давай!
Разум победил. Тем более что пульсирующая боль прошла, осталась только ноющая. С ней можно было жить. По крайней мере, так казалось. На относительно свежую голову Владислав поглядел на гору дров, уложенную в избе, – она ощутимо уменьшилась, но если расходовать экономно, то её должно было хватить ещё дней на пять-семь. Он затопил печь: что-то подсказывало, что режим экономии горючего можно немного смягчить. Поел дежурного блюда – мясного бульона с вермишелью. Захотелось чего-то ещё. Это порадовало: появился аппетит.
После еды Дягилев достал точильный брусок и трёхгранный напильник. В его распоряжении было всего два инструмента для добывания дров – топор и пила-ножовка, и Владислав решил привести оба в максимально эффективное состояние. Когда половина зубцов на пиле приобрела бритвенную остроту, охотник почувствовал усталость. Тетрациклина осталось всего на один заход, но откуда-то Дягилев знал, что лекарства пьют "сериями" (слово "курс" было ему неведомо), и потому, давясь, проглотил положенную горсть "каликов".
На следующее утро нога была такой же температуры, что и весь остальной организм. Кружилась голова, во всём теле чувствовалась слабость, но это была та слабость, которая означает начало выздоровления. Человек боролся с болезнью – и победил.
На седьмой день после происшествия Дягилев первый раз вышел на улицу не по нужде, а просто так: присел на пень для колки дров и принялся рассматривать расстилавшийся перед избой участок тайги.
Снег ещё не до конца присел на ветви лиственниц, но мороз уже уложил ветви кедрового стланика вплотную к земле. Прямо от приизбяной площадки начиналась долина реки Редколесной. По Редколесной шёл основной путик Владислава, и в двадцати пяти километрах ниже стояла его основная база. Но пока эти двадцать пять километров были для него не ближе, чем обратная сторона Луны. Сразу за рекой начинались отроги хребта Билибина, летом сплошь покрытые тем же вездесущим стлаником, а сейчас зализанные белым муссом снежного покрова. Иногда с хребта налетал слабый ветерок и шуршал в чёрных лиственничных ветвях, в отверстии дымовой трубы. Откуда-то сверху, перепархивая с ветки на ветку, прилетела кедровка. Крэкнула несколько раз, оглядела Дягилева круглым чёрным глазом, крэкнула снова и упорхала вниз по реке. Дягилев примерился в неё из малокалиберной винтовки, но кедровка должна была упасть в двадцати пяти метрах от избушки, а это расстояние он пока ещё считал для себя непреодолимым. По крайней мере, не стоило рисковать, чтобы достать меньше ста граммов птичьего мяса.