Известно, что казахская степь не добралась в экономическом развитии и до "благодетельной стадии" капитализма. Родовые отношения реально существовали в ауле. Уничтожая бая, уничтожали не только организатора товарного скотоводства, но и старшего по званию родственника. Разрыв между целями пролетарского (почему "пролетарского", если Россия была в основном крестьянской, не говоря уже о Казахстане) государства и "косной" трудящейся массой, пассивно сопротивляющейся, по своей "темноте", благу социального прогресса, в казахском ауле был еще больше, чем в русской деревне. Плохо ли, хорошо ли, но этот старший родственник не только "эксплуатировал" своих сородичей, но и заботился о них – разумеется, в меру своих понятий, совестливости и сочувствия к ближнему, в меру своих взглядов на жизнь и возможностей. Во всяком случае, до времен общественных катаклизмов, связанных с революцией, повальных голодовок в степи не отмечалось, хотя, конечно, в годы неурожая и джута бедноте приходилось тяжко. Не потому ли впоследствии правление Голощекина казахи сравнили не с чем-нибудь, а с весьма далеко отстоящим по времени джунгарским нашествием, когда народ вырезали аулами и толпами гнали в полон, когда вся степь пылала в огне и мучилась от страданий. Но, может быть, и это сравнение лишь частично передает то, что случилось в наши годы…
С нэпом было покончено, разверстка все больше вытесняла продналог. Народ схватили за шиворот и потащили к "светлому будущему" коллективного труда, не церемонясь и не спрашивая согласия ни у кого.
Трагедия была неминуема…
Глава IX
Эта трагедия не миновала, наверное, ни одну казахскую семью.
У каждого своя боль, свое горе. И даже через шесть десятков лет говорить об этом тяжко, а бывает – невозможно…
Старейший казахский писатель Альжапар Абишев не захотел делиться воспоминаниями о тех годах. Выслушал мой вопрос, рассеянно улыбнулся, махнул рукой.
– Не могу, тяжело…
Прошло несколько минут в полном молчании, и он вдруг обронил:
– Моего отца звали Абиш, отца Абиша – Жуматай, отца Жуматая – Жолдыбай. От колена Жолдыбая нас, потомков, было в 1931 году девяносто четыре человека. Вот наша семья… После коллективизации в живых осталось семеро…
Прошло какое-то время, и Альжапар Абишев продолжил:
– Я заранее перебрался в Караганду: догадывался, что грозит беда. Взял с собой из Каркаралинска мать, жену, младших братьев. Мы, пятеро, и уцелели. А из нашего аула выжили только двое.
…Помню, рядом с нашим бараком в Караганде стоял шалаш. Жили там трое джигитов-работяг, из моей смены. Однажды в сорокаградусный мороз они не вышли в ночную. Десятником был немец по фамилии Харон. Поутру возвращаемся мы с ним домой, решили завернуть к шалашу. Второй день мела вьюга, дверь шалаша вся была завалена снегом. Кое-как разгребли ее сапогами, входим. Возле потухающих головешек лежит мертвая женщина, на груди младенец месяцев шести-семи. Пытается сосать, но молока уже нет. Заливается плачем… Харон сразу все понял. Закрыл глаза умершей, подхватил ребенка, закутал его в шубу и – помчался…
* * *
Мекемтас Мырзахметов, известный литературовед, поведал редкий по трагичности случай:
– В детстве, когда, бывало, я вовсю начинал шалить и проказничать, мать все время произносила в сердцах одни и те же загадочные слова: "Ох, уж лучше бы я тогда оставила – тебя…" И так странно она выговаривала это, что я невольно притихал. Ничего не мог понять: где она меня должна была оставить, почему именно меня? А спросить отчего-то не решался…
Потом, когда я подрос и мне исполнилось лет пятнадцать, я однажды все-таки спросил маму, почему она произносит всегда эту непонятную фразу. Мать задумчиво поглядела на меня, отерла слезы и рассказала такую Историю.
…Была ранняя весна 1933 года. Самая ужасная пора, когда голод выкосил почти весь наш аул (жили мы в Тюлькубасском районе Южного Казахстана). Спасаясь от верной смерти, мать решилась уйти в соседнее село к родственникам. Мою маленькую сестренку она несла на руках, а я – мне тогда было года два с половиной – шагал рядом, держась за подол.
Вышли мы под вечер. За околицей аула начиналась колхозная бахча. Только мы ступили на тропу, как навстречу вышла стая волков. К тому времени домашней скотины давным-давно уже не осталось на сотню верст в округе, и голодные звери сбивались в стаи и повсюду нападали на людей, чего раньше и в помине не было.
Мама закричала, стала звать на помощь, но поблизости никого не было. Волки окружили нас. Стоят, воют и землю рвут когтями. Мать оказалась перед ужасным выбором – либо нас всех растерзают, либо она оставит кого-нибудь из детей, а сама с другим ребенком попробует убежать.
Конечно, в казахском сознании исстари заложено: спасешь мальчика – и весь род сохранится. Мама решилась. Она положила на землю завернутую в пеленки девочку, а меня, от истощения еле-еле бредущего, подхватила на руки. И побежала вперед.
Потом, когда она вернулась с людьми, – кто ружьем вооружился, кто дубинкой, – там никого уже не было. Только тряпица валялась, вся в крови.
Ей, моей младшей сестре, я обязан жизнью.
…Я спросил тогда маму – многого еще не понимал! – почему же она не оставила меня. Она сказала: "Сын был нужнее…" Невыносимо представить, что она перечувствовала, что думала про себя всю жизнь…
От слез мать тогда совсем иссохла…
* * *
Много смертей и людского горя довелось видеть за свою долгую жизнь Галыму Хакимовичу Ахмедову. В 1921 году пятнадцатилетним юношей он учился в Оренбурге и запомнил заваленный мертвецами вокзал, повозки со штабелями трупов, с утра громыхающие по улицам. Но то, что увидел спустя десять лет, было куда страшнее.
– Ой, и много же людей тогда поумирало, – рассказывает Галым Хакимович. – На нашей улице в городе Аулие-Ата детдом находился – каждый день трупы детишек телегами отвозили. По утрам их забирали…
В 1932 году Ахмедову (он работал директором техникума) пришлось трижды участвовать в комиссиях, разбиравших случаи каннибализма.
– Из Алма-Аты гэпэушник приехал, по фамилии Петров. Очень похож на казаха. Я заговорил с ним по-казахски – мотает головой, дескать, не понимаю. Оказалось, якут. Четыре ромба в петлицах. По письму, что ли, приехал, в общем, проверять…
Отправились в один из аулов. У одной из женщин нашли под горкой золы человеческую голову, куски мяса. Убила она кого-то. Увезли ее охранники, уж не знаю куда…
В крайнем ауле неподалеку от города, там колхоз имени Свердлова был, остался в живых один парень.
Уцелел потому, что питался человечиной. Женщину зарезал. Стали мы допрашивать его – не признается. "Нет! Не трогал я никого!" Как же никого, когда все тут у него в доме и обнаружилось… "Побойся Аллаха, умирать же тебе скоро!" – сказал кто-то. А он, действительно, опухший уже лежит, не движется. Не выдержал, сознался. Плачет. Говорит: совсем с ума сошел от голода, вот и зарезал…
А третий случай был со стариком из соседнего аула, тот месяц жил на человечине…
Страшно вспоминать тогдашнее, но и молчать об этом больше нельзя. Разве забудешь, как в зиму 1932 года, в злющие холода, шли к нам в Аулие-Ату из Сарысуйского района люди? Какой там шли – еле-еле тащились. Женщины, дети, старики – грязные, полубезумные, в лохмотьях. Удалось ли им спастись? Ведь и город голодал…
А сильнее всего меня поразил один вроде бы незначительный эпизод. Пришел я как-то в самом начале голодовки на базар. Крик, шум, пятна крови на земле. Повернул обратно, а там, недалеко от пустых лавок, яма какая-то, довольно глубокая. И сидит на дне молодой паренек-казах. Прижался боком к земле, голову руками обхватил и дрожит. А голова вся в крови. Ужас, бессловесная мука застыли на лице… Оголодал, видно, он вконец и попытался лепешку утащить у торговки, да неудачно – поймали, и голову разбили…
* * *
…А что же документы официальные? Архивные работники говорят: о голоде времен коллективизации почти ничего не сохранилось. Им вторят историки: данные приходится собирать по крупицам… Словно бы и не было в Казахстане голодного мора, унесшего неисчислимое множество жизней.
Несколько дней я пересматривал в Центральном госархиве республики папки с документами тридцатых годов – материалами различных казахстанских наркоматов. Действительно пусто! Такое впечатление, будто кто-то нарочно вычищал всякое, даже косвенное, упоминание о народной беде. Что же, вполне возможно, что устроители мора позаботились и о том, чтобы замести следы.
Среди тысяч документов лишь в одном встретилось свидетельство надвигающейся всеобщей голодухи. Каркаралинский окружной отдел здравоохранения сообщал 28 мая 1931 года в Наркомздрав республики о санитарном состоянии района:
"С питанием в настоящее время обстоит дело очень плачевно, если не катастрофично. В совхозе "Овцевод" с 1 апреля сняты со снабжения семьи всех рабочих и служащих. Выдают хлебную норму только на самого рабочего и 1/2 литра молока и больше абсолютно ничего, хотя рабочий и имеет семью в 5-10 человек… Ни сахару, ни крупы – ничего не дается.
…В городе около 300 человек заключенных последние дни абсолютно ничего не получают и живут только на передачах, если кому носят.
Служащие за март и апрель на всю семью, независимо от ее количества, включая и себя, получили по 7-ми килограмм плохого пшена. Часть же и ничего не получила…
Работники разбегаются. Один работник Глебенко ушел даже в Семипалатинск пешком за 360 верст. Если картина не изменится, большинство работников, в том числе и врачи, к осени могут уехать совсем.
В домзаке цинга, обострение туберкулеза: цинга в детдомах, среди матерей… в больнице 80 процентов цинготных.
Станицкий".
…Многочисленная родня Жолдыбая, прадеда Альжапара Абишева, как раз проживала в окрестностях Каркаралинска…
* * *
Старое это и почти что позабытое всеми событие – "конфискация имущества и скота 700 крупных баев-полуфеодалов". Но есть люди, которые помнят…
Рассказывает Данабике Байкадамова:
– Отца я помню лет с пяти-шести. Среднего роста, плотный, загорелый, он под вечер приходил домой, устало садился за стол, и, сняв круглые синие очки, долго молча пил чай. Я подсаживалась к нему и спрашивала: "Папа, что это у тебя за стеклышки? И почему ты ими закрываешь глаза?" – "Э, дочка, – отвечал он, – приходится закрывать. Когда я был чуть постарше тебя, много переписал всяких бумаг в канцелярии. А по ночам на толстых белых листах чертил линии. Коптилка тусклая, чертежи еле видать. Утром выйдешь, глаза режет от света. Испортил себе зрение. Вот теперь и ношу очки, чтобы не болели глаза от солнца".
Отец отсыпался и вновь уезжал по делам. На юге за Тургаем люди под его началом перегораживали реки Кабырга и Токанай. Строили плотины и арыки для орошения безводной земли. Отец был на вид строг и замкнут. По скромности своей он и словом не обмолвился в доме, как нужны тургайским беднякам эти плотины. Позже я узнала, что он проделал утомительный путь в Москву, и там, согласно докладной записке, 10 июня 1919 года ему, председателю Тургаиского уисполкома Байкадаму Каралдину, по личной просьбе выделен 1 миллион 720 тысяч рублей для строительства этих плотин. Немало, наверное, хлопотал в отделе земельных улучшений Наркомзема СССР. В степи уже начинался голод, и, если бы вовремя не построили плотины, неизвестно, выжил бы уезд или нет. Отец создал артель "Кенжетай", и люди стали сеять тары – просо – на этих орошенных полях. В артели было 143 семьи, или 840 едоков. Так и спаслись. Да еще скольким помогли пережить невиданный голод!
Никто не учил отца строить плотины. До всего доходил своим умом. Пятнадцатилетним юношей, после окончания Тургаиского русско-киргизского двухклассного училища, он уже работал в уездном управлении. Был переписчиком, переплетчиком, счетоводом, позже стал переводчиком. Выписывал журналы, дружил с ветеринаром, пожалуй, самым грамотным человеком в уезде. Ко всему относился вдумчиво, серьезно и добросовестно. В 28 лет канцелярский служащий 3-го разряда Байкадам Каралдин заслужил серебряную шейную медаль "За усердие" на Аннинской ленте. Наградили папу за устройство в урочище Кырхан плотины для задержания снеговых вод. Благодаря этому тургайцы засеяли хлебом пустоши. С тех пор земляки испытывали к моему отцу особое почтение.
А мама была прекрасной певицей, замечательно играла на домбре – это у нее дар перешел от бабушки, известной всей тургайской степи своим голосом и композициями. Папа, кстати, тоже мастерски играл на домбре, но больше любил слушать мамино исполнение. До революции мама пела и играла в тургайском самодеятельном театре, пользовалась большим успехом. Конечно, времени на искусство у нее почти не оставалось: хватало семейных забот. До меня, появившейся на свет в 1914 году, у родителей было семеро детей, умерших в грудном возрасте. Меня очень берегли, даже наняли русскую няню – Груню. Может быть, эта девушка и выходила меня. Я выросла здоровой и крепкой, а Груню папа выдал замуж за хорошего парня по фамилии Колесников… Дети у нас уже не умирали, и вскоре у меня было уже четыре брата и три сестры, кроме них в доме воспитывалось еще двое приемных детей.
В 1928 году все рухнуло.
Осенью началась кампания по конфискации крупных байских хозяйств, и папу, сына середняка, неожиданно записали в степные полуфеодалы. Баями считались те, у кого было не менее 400 голов скота в пересчете на крупный. У нас в хозяйстве, разумеется, столько скотины не было, но, по несчастью, мать отца незадолго до конфискации завещала перед смертью ему свой скот. Даже с этим 400 голов не набиралось, но это нисколько не смутило уполномоченных. Про все разом позабыли – и про участие отца в восстании 1916 года, когда его, как соратника Алиби Джангильдина, приговорили к смертной казни, и только амнистия Временного правительства спасла от петли, и про заслуги перед советской властью: отец с 1918 года работал председателем уездного Совдепа, после был народным комиссаром Тургайского уезда и председателем уездного исполкома, занимал другие важные должности, а в двадцатых годах создал десятки артелей и кооперативов…
В сентябре 1928 года папа выехал с жалобой на незаконность действий конфискаторов в Кзыл-Орду, но старого товарища Алиби Джангильдина, занимавшего пост заместителя председателя ЦИКа, не застал, а Голощекин даже не принял его заявления. Тогда Байкадам Каралдин отправился добиваться справедливости в Москву к М.И. Калинину, с которым был знаком с 1919 года. Однако на станции Челкар отца перехватили гэпэушники и заключили под стражу. Вскоре его осудили как саботажника и беглеца. Дали полтора года и увезли в семипалатинскую тюрьму.
Перед мамой встал тяжелый выбор – быть сосланной вместе с малолетними детьми или же отказаться от папы. Помощи ждать было неоткуда. Скот у нас отобрали, оставив шестнадцать голов – так полагалось по закону; из дома, где зимовали, выгнали. Мне, старшей из десятерых, было тогда 14 лет, а младшему братишке Мурату всего полгода… Куда тронешься с такой оравой? В далекие края, где ни родных, ни знакомых?.. Мама решила развестись. Так мы и потеряли папину фамилию и стали записываться по маминой девичьей – Тулебаевы или по имени отца – Байкадамовы.
Мы переехали из Тургая к родне в урочище Кабырга. В январе 1928 года туда прикатил на санях один известный в районе бельсенды – активист. Звали его Хамза Жузбаев. Крикливый, наглый, с бесстыжими глазками на рябом лице. Вечно он затевал свары и проворачивал темные делишки. И в тот же день прошел по аулу нехороший слух – о какой-то конфискации. Несмотря на свои пятнадцать лет, я работала учетчиком заготпункта, – счету выучил меня папа, как и навыкам бухгалтера. Прихожу с работы домой, а мамы нет. Кое-как узнала от бабушки, что увезли маму на санях в соседний аул, за двадцать верст. Увез рябой уполномоченный. Я встревожилась – от этого зверя всего ожидать можно. В том ауле жил уважаемый народом аксакал, в молодости прославленный в округе сказитель по имени Бижан. Он доводился нам соплеменником. Сильный и добрый был человек. Всякий раз, бывало, приедет в гости и вмиг соберет вокруг себя нас, детей. Рассадит на коленях, у ног, огладит огромными длинными пальцами черную густую бороду и давай рассказывать старинные легенды, сказки, были, стихи. Мы все его очень любили. И, конечно, я первым делом бросилась к нему. Растерялся старик – оказывается, не знал, что мама у них в ауле.
Я отыскала сарай, где маму держали взаперти. Впустили меня к ней, а на бедной матери лица нет. И так после папиного ареста вся высохла и пожелтела, а тут еще новые передряги обрушились. Молчит и только слезы льет. "Мама, да что с тобой?" – спрашиваю. "Все, дочка, видно, придется нам расставаться". – "Но почему?" – "Конфискация девушек проводится".
Чую, кто-то разглядывает меня с порога дома. Обернулась: незнакомец, в круглой шапке с меховой оторочкой – такие шапки носили кустанайцы. Мусолит меня глазами с ног до головы, а глазки-то маленькие, круглые, как свежие овечьи катышки. Тут рябой активист налетел. "Ну, как тебе невеста? – спрашивает у незнакомца. И поворачивается ко мне: – …А ты, милашка, знаешь, что тебе грозит? Если вздумаешь заартачиться, отвезут тебя на китайскую границу к низкорослому племени – лилипутикам. Там и отдадут в жены: им байские дочери очень нужны для улучшения породы". И захохотал.