Савин шел и думал о том, на сколько километров он успел отойти от границы. В степи мало примет, но по времени Савин определил: километров на восемь, не меньше. Понятно, что часть пограничников сразу же направится сюда и будет здесь минут через тридцать. Но тут же он сообразил, что ни через тридцать минут, ни через час его не догонит никто: ведь их коням пришлось уже проскакать десяток километров, им просто не осилить еще столько. Значит… значит, он должен был полагаться пока только на свои силы, а их - он чувствовал - оставалось не так-то много.
Степь оборвалась неожиданно. Реже стали попадаться кустики мертвой травы, и уже не серая пыль лежала под ногами, а бледно-желтый песок. Теперь Савин точно знал, какое расстояние отделяет его от своих: пески начинались в тринадцати километрах от границы.
Ему казалось, что кругом него так и полыхает огонь. Горели в тяжелых сапогах ноги, горели руки, лицо, все тело. Но разуться было нельзя: в песок зарываются or жары змеи; да и невозможно идти босиком по раскаленному песку. Нельзя было и раздеться, иначе через час по всему телу пойдут волдыри ожогов, а там - потеря сознания, смерть. Единственное, что он сделал, - это скинул ремень; стало немного легче.
Следы копыт были отчетливо видны на песке, и Савин не боялся сбиться. Но быстро идти не мог: дрожали колени, и он все чаще останавливался перевести дыхание.
Часа через два он споткнулся обо что-то и упал. Он не помнил, как поднялся. Перед глазами вертелись зеленые и оранжевые круги. Приглядевшись, увидел выпиравшую из песка кость: наверно, прежде здесь пролегала караванная тропа, и от жары падали замертво даже выносливые верблюды…
Потом Савин отыскал следы и снова пошел, тяжело переставляя ноги. Все это было как в дурном сне, когда хочешь проснуться и не можешь. Трудно было поднять голову, и он смотрел вниз, на отпечатки копыт.
Все-таки он поднял голову. Впереди что-то чернело. Отерев рукавом пот, заливавший глаза, он увидел лежащую лошадь. Зубы у нее были оскалены, а огромный, вздувшийся живот то поднимался, то опускался. Савин сразу же упал в песок, целясь в сторону лошади: нарушители могли притаиться за ней. Но сколько он не глядел, ничего не было видно, кроме загнанной, хрипящей лошади. Осторожно, стороной он приблизился к ней: отсюда начинались две пары человеческих следов.
Сразу же Савину стало легче. Значит, и им, двоим, придется идти пешком, и хотя у них наверняка есть с собой вода, полтораста километров до ближнего селения пройти не так уж просто. Сам он нисколько не сомневался в том, что сможет пройти все эти полтораста километров, хотя на деле он не осилил бы и малой части этого расстояния.
Солнце палило нещадно, и Савин поймал себя на мысли, что ему хочется лечь, спрятать куда-нибудь обожженное лицо и дождаться ночи. Но тут же припомнилась поговорка, которую любил повторять на занятиях начальник заставы: "В пустыне как бывает: ляжешь - уснешь, уснешь - не встанешь, не встанешь - орлы сыты будут".
А пограничников все не было. Савин уже стал сомневаться в том, точно ли он видел облачко пыли на горизонте. Может, на заставе не заметили сигнала? Но все равно их должны были хватиться часа через три.
Уже наступал вечер, а Савин все шел и шел: посреди пустой степи один-единственный, шатающийся из стороны в сторону человек с карабином в опущенной руке…
Он догнал их. Он не знал, сколько прошел по этой проклятой пустыне, но все-таки он увидел их наконец. Они тоже шли пошатываясь, как пьяные, и когда Савин выстрелил, оба упали. Только один сразу, а другой прошел еще шагов пять, зашатался сильнее и ткнулся боком в песок. "Второго живьем, - подумал Савин. - Только живьем…"
Они лежали друг против друга, и нарушитель стрелял. Но его пули уходили в сторону. Он отчаянно мазал. По-видимому, у него сдали нервы.
Для большей безопасности Савин решил обойти нарушителя так, чтобы низкое солнце било ему в глаза. Но лазутчик разгадал маневр. Едва только Савин отполз влево, как нарушитель пополз туда же, время от времени стреляя из своего карабина.
Они долго бы ползли так, не уступая друг другу. Но… Савин сначала не понял, почему вдруг нарушитель поднялся, бросил карабин и с поднятыми руками пошел к нему, своему преследователю. Чувствуя какой-то подвох, он прицелился и крикнул:
- Не подходи!
Но нарушитель смотрел мимо Савина, и тогда он, на секунду повернув голову, увидел солдат, переваливавших через бархан…
Потом Савину передали, о чем рассказал задержанный. Когда его спросили, на что рассчитывали нарушители границы, он хмуро ответил:
- Мы не думали, что один человек осмелится остаться против нескольких. И мы не думали, что ваш пограничник пойдет за нами один в такую страшную жару.
Вот, собственно, и вся история. Собирался я рассказать вам о том, зачем пограничнику нужно уметь ходить, а получилось, кажется, о другом…
Капитан Емельянов замолчал, словно припоминая что-то, затем подошел к открытому окну, вдохнул полной грудью свежего воздуха.
- Да, было дело!..
* * *
Не дожидаясь, пока у Ольхина кончится отпуск, я уехал с заставы в комендатуру и за обедом познакомился с офицерами. Один из них - военврач, человек со скуластым лицом и черными раскосыми глазами, спросил меня:
- Значит, вы от Емельянова? Не знаете, как там, нет больных?
- Нет, но могли быть. Меня капитан "прогулять" хотел было. Хорошо, один товарищ предупредил.
Военврач улыбнулся так, что его раскосые глаза превратились и вовсе в щелочки.
- Старая школа! Он вам не рассказывал, как служил в Средней Азии?
- Рассказывал. Очень интересно… Вы не знаете этой истории с Ниязовым и Савиным?
Офицеры переглянулись, и лицо у военврача сразу стало непроницаемым.
- Нет, не знаем, - ответил он за всех. Майор-комендант постучал вилкой по тарелке и укоризненно сказал:
- Нехорошо гостя обманывать, товарищ Ниязов!
Военврач смутился и пробурчал что-то невразумительное. Потом он снова поглядел на меня.
- Какую вы фамилию еще назвали? Савин? Не было у нас такого. Это Емельянов пошел тогда за нарушителями…
Потом я уехал на другие заставы. Тот же серый от дорожной пыли газик бежал между опустевших полей, иссеченного осенними дождями жнивья. А мне ясно виделась раскаленная, выжженная солнцем степь. И одинокий человек, бредущий по ней с карабином в опущенной руке.
Виталий Беляев, Александр Кучеренко
КАЖДУЮ ВЕСНУ ЦВЕТУТ ТЮЛЬПАНЫ
Большой, черноволосый, со спокойным взглядом, он неторопливо ходил по заставе, вникая в каждую мелочь, беседовал с бойцами, расспрашивал их о доме, о родителях. Он был не особенно речист, говорил немного, зато умел заронить в душу добрые зерна…
Часто приходили Бутырину письма. Приносили они с собой шелест ковыля, плеск прозрачной речушки, теплый голос матери, оставленной где-то очень далеко. Прочитав письмо, парторг делился новостями с товарищами.
…Шел сентябрь тридцать первого года. Над заставой занимался новый день, легкий ветерок тревожил пыльную листву деревьев, тронутую желтизной осени.
Вдруг в открытые ворота вихрем на взмыленном коне ворвался всадник. Он резко остановился возле крыльца, соскочил на землю, бросил поводья подбежавшему бойцу и скрылся в канцелярии. Появление пограничника с соседней заставы нарушило размеренность утренних часов, хотя никто еще не знал, что случилось. Бойцы насторожились, и когда раздался сигнал боевой тревоги, он никого не застал врасплох.
На крыльце показался командир. Подождал немного, посмотрел на пограничников, негромко сказал:
- Товарищи, обнаружена банда, которая пытается уйти за границу. Эта банда убивала и грабила, не щадила ни старого, ни малого. Мы не можем позволить ей уйти от возмездия. По коням!
Группа пограничников во главе с командиром повернула на запад, другая, с Бутыриным, - на восток, в сторону гор.
Прошло около часа. Парторг ехал впереди бойцов. Нещадно палило солнце, и гимнастерка, мокрая от пота, успела просохнуть, покрылась белыми разводами.
Пограничники внимательно оглядывали местность, но вокруг не было ни души.
"Неужели ушли?" - подумал Бутырин и почувствовал досаду.
Оставалась еще надежда, что командир настиг басмачей. А здесь стояла тишина и слышен был только перестук копыт. Парторг решил осмотреть глухое длинное ущелье. Стиснутое скалистыми обрывами, оно выходило к границе.
Подозвав командира отделения, Бутырин сказал:
- Следуйте прежним маршрутом. А я осмотрю ущелье.
Отделенный задумывается на минуту. В глазах его озабоченность.
- Может, не стоит одному, товарищ парторг? Возьмите кого-нибудь с собой.
- Нет, нет, нам нельзя распылять силы. В случае чего - дам сигнал.
Бутырин тронул коня и направился к видневшемуся вдали холму, с которого хорошо просматривалась равнина. Определенного плана действий у Бутырина не было, но что-то толкало его вперед. Вот и холм. Парторг спешился, взобрался повыше. Медленно поворачивал он голову, стараясь ничего не пропустить, и на востоке заметил клубы пыли. Тревожно забилось сердце. Бутырин подождал еще немного: может, чабаны гонят овец? Но когда разглядел в пыльной завесе поблескивающие короткие стволы винтовок за плечами всадников, понял: басмачи. На полном карьере они направлялись к входу в ущелье. Если дать сигнал, банда ускорит движение, тогда уж ее не догнать.
Что делать? На размышление оставались считанные секунды. Банда приближалась, и Бутырин различал усталые свирепые лица под папахами. И решение пришло: добраться раньше басмачей до ущелья и задержать их до подхода отряда. О том, что бандитов слишком много, парторг не думал.
Он скатился с холма, вскочил в седло и, пригнувшись к рыжей гриве, галопом помчался в ущелье. В голове было одно: лишь бы с конем ничего не случилось.
- Быстрей, быстрей, мой гнедок - шептал он коню.
И тому словно передались нетерпенье и тревога хозяина.
Вскоре показались валуны, загромождавшие вход в ущелье. Бутырин понял, что успел. Он соскочил с коня и выбрал место за большим валуном. Отсюда была отлично видна горловина ущелья.
Гранаты, полсотни патронов, винтовка - все его вооружение. Парторг дослал патрон в патронник. О смерти не думалось, не хотелось думать.
Бутырин поднял винтовку и поймал в прорезь прицела лицо басмача. Затем взял чуть ниже и плавно нажал на спуск. Фигура всадника дернулась и свалилась набок. Испуганный конь помчался вперед, волоча по камням безжизненное тело. Басмачи придержали коней, сбились в кучу. Пограничник послал туда четыре пули. Банда рассыпалась, он увидел бьющуюся на земле лошадь и еще два неподвижных тела.
Наступившая тишина угнетала Бутырина. Враг не был виден, и в сердце постепенно закрадывалось беспокойство.
Когда из-за далекого валуна показалась папаха, он поспешно, не целясь, выстрелил. В ответ застучали частые выстрелы, пули запели над головой. Мелкие осколки камня, выщербляемого пулями, больно секли лицо.
- Скоро управиться захотели, сволочи! - переводя дыхание, удовлетворенно шепчет парторг. - Погодите, подойдут наши, посчитаемся.
Он был убежден, что вот-вот подоспеют товарищи, это придавало ему уверенности.
…Предводитель банды стоял молча, положив узкую ладонь на вздрагивавшую от выстрелов шею коня. Вокруг вполголоса галдели, каждый высказывал свою точку зрения, но никто не смел повысить голос, пока молчит главарь. Все произошло так неожиданно и стремительно, что до сих пор он не мог прийти в себя. Казалось бы, он увел своих людей от опасности, эскадрон красноармейцев безуспешно искал его следы в пяти часах хода отсюда. Теперь граница так близко, и уж никто не должен был помешать им. Но, как по волшебству, появился этот неуязвимый пограничник. Предводитель пробормотал себе под нос ругательство, а это было признаком растерянности. Маленькие острые глаза из-под глубоко надвинутой папахи, ощупывали каждого. Он, главарь, знал, что почти необъяснимый животный страх сковывает души его людей, поэтому заговорил резко, с иронией. Нужно было подавить в них страх и вызвать ярость, а сколько их останется в живых - его не заботило.
- Вы что, испугались, джигиты! - В словах предводителя звучало неподдельное презрение. Он действительно презирал их так глубоко, как только может презирать батраков бай.
- Этот пес больно кусается, - ветром донесло до его ушей.
Басмачи знали, что уйти они могут только ущельем. Сзади были пограничники, и наиболее слабовольным бандитам даже слышался стук копыт. Лица бледнели. Надвигалась расплата, суровая, неумолимая. В диком отчаянии затравленных волков они бросились вперед, с единственной надеждой: "Авось убьют не меня". И все же старались держаться вместе.
Бутырин увидел высыпавших на открытое место бандитов и на мгновение опешил: в чем дело? Но когда они бросились вперед, понял: атака.
И жгучая ненависть пронизала все его существо, волной подкатила к горлу.
- Не пройдете, гады!
Четыре гранаты полетели одна за другой. Четыре взрыва слились в один длинный гул, разметав лаву врагов, столь грозную несколько секунд назад. Вновь схватил Бутырин винтовку. Перед ним уже никого не было, лишь на земле прибавилось трупов.
Он проверил подсумки - они были пусты. Как же продержаться еще немного?
Предводитель банды дрожал от бешенства, лежа на колючей гальке и боясь поднять голову.
- Шайтан, - скрипел он зубами. Он не ожидал, что атака захлебнется.
И он отдал приказ бросить коней, продвигаться ползком, короткими перебежками. Скрываясь за валунами, бандиты поползли. Навстречу им прогремело несколько выстрелов, потом все стихло. Но басмачи боялись пограничника.
Он слышал их прерывистое дыхание, говор. Взгляд его скользнул по стволу винтовки и остановился на тускло поблескивавшем штыке. Бутырин с трудом шевельнул запекшимися губами, улыбнулся: есть оружие! - и крепче сжал в руках винтовку. Не в одной схватке выручала она Бутырина, метко разила врагов.
Тихо-тихо. Отчетливо слышно легкое тиканье карманных часов, подаренных матерью. Вынул их, положил на ладонь.
Тихо. Только злобный шепот приближающихся врагов доносится до пограничника. Бутырин еще раз взглянул на часы, опустил их в левый карман гимнастерки, по привычке передернул затвор. Вспыхнув ярким лучиком, упал патрон. В пылу боя забыл Бутырин о последнем, на всякий случай…
Нет, и эта пуля предназначена не ему, пограничнику, а врагу. Громом раздался последний бутыринский выстрел, скрылась за серым валуном белая папаха басмача.
По небу скользили облака, оживала под осенним солнцем порыжевшая за лето трава, на ветках молодой арчи пискнула пташка…
Но где же пограничники? Они не могли не услышать перестрелки. Бутырину казалось, что от его первого выстрела прошла целая вечность, а на самом деле - всего несколько минут, и товарищи спешили к нему на помощь.
Все ближе и ближе враги. Бутырин поднялся, шагнул, держа винтовку наперевес.
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных…
Он осекся; резанула жгучая боль. И покачнулся пограничник, упал на колени. Басмачи с ревом кинулись к нему. Последним усилием Бутырин вонзил штык в налетевшего бандита…
Неизвестно, слышал, нет ли парторг внезапное мощное "ура".
Яростно рубились пограничники. Они отомстили за своего боевого друга.
…Бродят копет-дагские ветры по глухому ущелью. Замшел иссеченный пулями камень. Идут по дозорной тропе пограничники. Они останавливаются у входа в ущелье, снимают фуражки. А весной, когда склоны гор покрываются тюльпанами, солдаты кладут на могилу героя несколько багряных цветков.
Лев Линьков
ИСТОЧНИК ЖИЗНИ
Проводника Ислама обвязали под мышками веревкой и начали спускать в колодец. Неужели и здесь не будет воды? Хотя бы такой, какая оказалась в Бурмет-Кую: солоноватой, пахнущей сероводородом.
Булатов сидел около сруба и следил воспаленными глазами за веревкой, медленно скользившей вниз. Рядом стоял командир отряда Петр Шаров. Просто непостижимо, как он способен стоять под таким солнцем, в гимнастерке, перетянутой натуго портупеей.
Только пятнадцать пограничников из ста могли еще держаться на ногах. Они столпились у колодца в нетерпеливом ожидании. Остальные лежали на песке. Многие были без сознания, некоторые бредили, а пулеметчика Гаврикова пришлось связать: он вскочил, вдруг негромко засмеялся, подбежал к бархану, упал на колени, набрал в пригоршню горячего песку и с жадностью начал его глотать.
Врач отряда Карпухин вылил в пиалу из бачка с неприкосновенным запасом последнюю ложку воды, добавил несколько капель клюквенного экстракта и дал больному. Но не прошло и минуты, как сам потерял сознание.
С каждым часом зной становился невыносимее. Но куда скрыться от него в пустыне? Окаменелостями лежали на склонах барханов черепахи, уйдя в свои панцири. Лошади сгрудились, понуря головы, тяжело вздымая бока. Даже каракумские жаворонки нахохлились, притаились в безлистых кустах саксаула. Только неутомимые пустынные славки, совсем крохотные пичуги, - видимо, им жара нипочем, - перепархивали с куста на куст, да юркие ящерицы стремительно перебегали от норы к норе.
В желтоватом небе, словно впитавшем цвет бескрайних песков, - ни облачка, одно беспощадное солнце.
Воды! Если бы сейчас хоть глоток воды! А веревка все скользит, словно у колодца нет дна.
Сухим, распухшим языком Булатов облизнул потрескавшиеся губы. Он сидел на плаще, прерывисто дышал, расстегнув ворот пропотевшей, коробившейся от соли, гимнастерки и обмотав голову полотенцем. Лицо, с которого за короткую зиму не успевал сойти загар, стало темно-коричневым. На крутом лбу, на заострившемся носу, на скулах кожа облупилась.
Веревка на секунду перестала скользить и вдруг отчаянно запрыгала.
- Вытаскивай! - скомандовал Шаров.
Комсомольцы Никитин и Сахаров - они чувствовали себя лучше других - навалились на рукоятку железного ворота, и через несколько минут в четырехграннике сруба показались обсыпанные песком чалма и плечи проводника.
- Плохо, начальник, совсем плохо! - встревоженно проговорил Ислам, пожилой туркмен с подстриженной бородой, и разжал кулак. На ладони лежал сухой песок.
Булатов посмотрел на командира: что же делать?
- Будем откапывать! - сказал Шаров.
Ислам поднял руку и слегка подул на ладонь. Песчинки разлетелись.
- Совсем сухой! На дне сухой, с боков сыплется. Обвал будет, другой колодец надо идти.
Идти до другого колодца? Булатов оглянулся на неподвижно лежавших пограничников. Куда с ними? Они подняться не смогут.
Шаров наклонился к Булатову:
- Надо откапывать. Как себя чувствуешь?
Булатов уперся руками в горячий песок и, пошатываясь, встал. Барханы закачались перед глазами, полезли кверху; вместо лица командира он увидел расплывчатое пятно. Тряхнул головой, и барханы стали на место.
- Надо, - согласился он.
- Обвал будет, - снова предостерег проводник. - Пожалуйста, верь Исламу. Дальше идти надо.
Ислам лет двадцать чабанил в Каракумах, и Шаров всегда считался с его советами, но сейчас приходилось пренебречь опытом проводника и попытаться добыть воду именно здесь.