Как показали и Групе, и Фухс, повседневная жизнь в Службе труда имела явно военизированный характер и была направлена не только на элементарную военную подготовку и развитие физической выносливости, но также и на воспитание характера, товарищества и сплоченности. Групе приводит доказательства идеализма, который пробудил во многих молодых немцах этот интенсивный процесс социализации, отмечая в своем дневнике в 1937 году:
"Это сообщество рабочих людей по-своему уникально. Мы, представители всех слоев общества, собрались здесь вместе, чтобы тяжким трудом добиться от почвы более обильного урожая…
Несмотря ни на что, возможно благодаря совместно переносимым тяготам, среди нас быстро росло чувство товарищества… Мы испытываем здесь то чувство, которое мы понимаем под национальным единением. И мы приводим в действие нашу идею национал-социализма: мы все едины в служении своему народу, никого не спрашивают о происхождении или классовой принадлежности, богат он или беден… Снобизм, классовое сознание, зависть и леность остаются в прошлом. Именно таков путь от "я" до "мы".
Учитывая тяжелый труд, а также интенсивную физическую и строевую подготовку, неудивительно, что, когда десятки тысяч молодых людей, прошедших через "Гитлерюгенд" и РАД, хлынули в учебные центры вермахта, они были, как правило, лучше подготовлены к тому, что ожидало их в дальнейшем, нежели их сверстники в Великобритании или США. Тем не менее интенсивность и реализм обучения, с которыми они сталкивались, нередко заставали врасплох даже самых подготовленных из них. "Они сразу же взялись за нас, - писал Зигфрид Кнаппе о своих военных инструкторах по строевой подготовке, - и дали нам понять, что, несмотря на опыт Службы труда, мы не умели не только маршировать, но и ходить. Потом они начали по-своему учить нас. Признать, что нас чему-то научили в РАД, было ниже их достоинства".
Интенсивность обучения произвела впечатление и на Мартина Пеппеля, за плечами которого были и "Гитлерюгенд", и РАД. "Гауптфельдфебель Цирах с толстым журналом взысканий… безраздельно властвовал над нами, - вспоминал Пеппель. - Всякий раз, когда он смотрел на нас, мы начинали дрожать… Обучение велось невероятно жестко, но в основном справедливо. Время пролетало быстро хотя бы из-за того, что тяжелая муштра с утра до ночи не оставляла нам времени для раздумий". Положение ничуть не улучшилось и после того, как Пеппель перешел от начальной подготовки к более углубленному обучению.
"Учеба продолжалась с не меньшим упорством. Например, мы проделывали марш на 25 километров в полном снаряжении и с радиостанцией… За ним следовали ночные упражнения, включавшие ориентирование на местности на скорость с помощью схем местности и призматического компаса…
В августе нас отправили на полигон Вильдфлекен. Марши, занятия, ночные тревоги, стрельбы и обучение работе с радиостанцией - все это было еще хуже, чем прежде. Каждый день мы валились в койки в полном изнеможении. Позднее, на фронте, мы снова и снова понимали, сколько пользы нам принесло это обучение. Тяжело в учении - легко в бою. Эта азбучная истина не раз находила подтверждение. Но тогда мы этого еще не знали, поэтому ругались на чем свет стоит по любому поводу… Однако в конечном итоге эта суровая подготовка дала результат… После того как наше обучение на полигоне закончилось, я навсегда запомнил одну из наших поговорок об этом проклятом месте: Lieber den ganzen Arsch voller Zwecken, alsvierzehn Tage Wildflecken (Лучше полный зад гвоздей, чем две недели в Вильдфлекене)".
Карл Фухс, еще один юноша, прошедший через "Гитлерюгенд" и РАД, писал своему отцу: "Мы должны учиться и тренироваться, пока не овладеем всеми навыками в совершенстве. Пехотная подготовка уже почти завершена, и через восемь недель мы должны быть готовы к бою… Подготовка ведется с невероятной интенсивностью, и времени на отдых нет ни у кого". Тем не менее Фухс утверждал, и, пожалуй, в этом можно увидеть важность предшествующей идеологической подготовки: "Все мы стремимся добиться успеха, и никто не жалуется". Напротив, Ги Сайер, будучи уроженцем Эльзаса и, соответственно, новичком в таких вещах, был ошеломлен по прибытии в учебный центр в Польше в сентябре 1942 года. "Едва я успел бросить свою котомку на облюбованную деревянную койку, как нам приказали вернуться во двор, - рассказывает он. - Было около двух часов пополудни, а… в последний раз мы ели накануне вечером, когда выдали ржаной хлеб, творог и джем… Должно быть, этот приказ был связан с обедом". Однако, к своему огорчению, Сайер выяснил, что в списке приоритетов их нового инструктора еда стояла на последнем месте: "Фельдфебель, одетый в свитер, с ироничным видом предлагает нам поплавать вместе с ним… Он заставляет нас бодрым шагом идти за ним около километра к небольшому пруду с песчаными берегами… Фельдфебель… приказывает нам раздеться… первым бросается в воду и жестом приказывает следовать за ним. Температура воздуха - градусов пять, а вода… очень холодная". Вот уж теперь-то, считал Сайер, их накормят. И вновь его ждало разочарование: "Мы бегом догоняем командира на полпути к огромному зданию, в котором нам предстоит жить. Мы все безумно голодны… Молодой… гигант обращается к одному из унтеров, буквально пожирая его взглядом: "Нас когда-нибудь покормят?" - "Обед в одиннадцать часов! - крикнул в ответ унтер. - Вы опоздали на три часа! В колонну по три - становись! Пора на стрельбище".
Значит, нужно идти на стрельбище. Это еще несколько километров. "Там было не меньше тысячи человек, и стрельба шла без перерыва, - отмечает Сайер. - Приближается ночь. Все голодны как волки. Мы выходим со стрельбища с винтовками на плече… Мы маршируем по узкой дороге, покрытой гравием, и она совсем не похожа на ту дорогу, по которой мы пришли. В результате оказалось, что для возвращения нам придется быстрым шагом и с песнями пройти километров шесть… В перерывах между песнями я успеваю взглянуть на запыхавшихся товарищей и замечаю на их лицах беспокойство. Поскольку я совершенно ничего не понимаю… один из них шепчет: "Время…" Боже правый! Я начинаю понимать… Мы пропустили ужин. Весь отряд это понимает, и мы ускоряем шаг. Может быть, нам что-нибудь оставили. Мы цепляемся за эту надежду".
Отряд Сайера, ведомый голодом и мучительным страхом того, что к их приходу вечерних пайков уже не будет, совершил то, что его солдаты сочли бы для себя непосильным, и именно этого добивались от них инструкторы. "По приказу фельдфебеля мы останавливаемся и ждем следующего приказа - разойтись и принести котелки, - вспоминает о возвращении в лагерь Сайер. - Но, увы, время для этого еще не наступило. Этот садист приказывает нам поставить винтовки в пирамиду в соответствии с порядковыми номерами. Это занимает еще минут десять. Мы взволнованы. Потом вдруг: "Ступайте посмотрите, осталось ли вам что-нибудь!.." Мы дружно бросаемся к казарме. Наши подбитые гвоздями сапоги высекают искры из мостовой. Словно восемьдесят безумцев, мы взлетаем по монументальной каменной лестнице… Лица горят от усталости… Я открываю котелок. Мне так и не удалось его помыть с прошлого раза… Тем не менее я набрасываюсь на еду, словно голодный волк… Поскольку попить нам ничего не дали, я отправляюсь к поилке для лошадей и, как и все остальные, выпиваю три или четыре кружки воды". Несмотря на то что их наконец-то покормили, для Сайера и его товарищей день еще не закончился. "В большом зале проходят вечернее построение и поверка, и ефрейтор читает нам лекцию о германском Рейхе. Восемь часов вечера. Звучит сигнал тушить свет… Мы возвращаемся в свои комнаты и засыпаем мертвецким сном. Так я провел первый день в Польше". Однако Сайер и сам осознает цель этой изматывающей подготовки, говоря о своем фельдфебеле-инструкторе: "Он не издевался над нами. Просто он четко понимал, какую работу он должен проделать… Он заставил нас понять, и это вполне справедливо, что, если мы не сможем выдержать холода и ощущения смутной, вероятной опасности, нам не выжить на фронте".
Учитывая характер их работы по подготовке людей к трудностям войны, едва ли следует удивляться, что между новобранцами и их инструкторами складывались отношения любви-ненависти. Несмотря на возмущение жесткой и интенсивной муштрой, которой их подвергали инструкторы, большинство пехотинцев понимали, что все это направлено на достижение важнейшей для них цели: выжить на поле боя. Многие солдаты даже начинали считать инструкторов вторыми отцами, что подтверждает Фридрих Трупе:
"Я не скоро забуду своего инструктора, Болтуна Шмидта, гонявшего нас пинками по холмам на полигоне… В руках я тащил ящик, битком набитый пулеметными патронами. Когда я, тяжело дыша, забирался с ним на вершину холма, у меня подгибались колени, а сердце было готово выскочить из груди.
Но там, на вершине, скрестив руки, стоял наш фельдфебель и кричал: "Давай! Пошевеливайся! И не говори, что ты устал!.." Многие уже бежали, словно пьяные, но пощады не было никому. Но по вечерам Болтун Шмидт приходил к нам в казарму, по-простому сидел вместе с нами, смеялся, шутил и пел, как просто хороший товарищ… К этому постепенно привыкаешь, особенно к чувству товарищества, которое помогает многое преодолеть".
Этот "семейный язык", как назвал его Ричард Холмс, вновь и вновь возникает в письмах и воспоминаниях пехотинцев и даже проникает в их жаргон: старшего унтер-офицера роты в просторечии называли "Мамочкой". И это не было случайностью, поскольку подготовка должна была сформировать групповую идентичность и чувство товарищества путем совместного преодоления трудностей, а также слить молодых людей разного происхождения в мотивированные, сплоченные боевые части. "Я стал такой неотъемлемой частью своей роты, - признавался Карл Фухс в письме к отцу, где превосходно описывался этот процесс, - что не смогу теперь никогда покинуть ее". Точно так же Ганс-Вернер Вольтерсдорф утверждал: "Моя часть была мне домом, семьей, которую я должен был защищать".
Более того, Холмс утверждает: "Существует непосредственная связь между суровостью базовой подготовки и сплоченностью, возникающей в результате группы". Если это так, то суровая и реалистичная система обучения немецких солдат в значительной степени объясняет успешные действия вермахта в годы Второй мировой войны. Однако не менее важен и тот факт, что немцы продолжали обучение в непосредственном тылу даже в тех частях, которые имели боевой опыт. "Мы вернулись к старому довоенному расписанию занятий, - писал Зигфрид Кнаппе после победы во Франции. - Мы должны были быть готовыми ко всему, что только может случиться. Мы планировали полный график занятий с пяти часов утра до восьми вечера. Несмотря на то что это были те же солдаты, которые вошли во Францию… мы продолжали обучение и подготовку. Мы хотели сохранить свои навыки и научиться исполнять и другие функции, чтобы в случае ранения одного из нас кто-то мог выполнить его работу".
Лейтенант Ганс-Вернер Вольтерсдорф вспоминал об учениях во Франции: "Ну и что, что они крыли меня на чем свет стоит всякий раз, когда я заставлял их рыть окопы в твердой земле под палящим солнцем, чтобы они могли забиться в спасительное укрытие, всякий раз, когда им приходилось выволакивать на позиции противотанковые пушки, минометы или полевые орудия, чтобы все действия были отработаны до автоматизма, и когда я, стоя с секундомером в руках, требовал, чтобы они были готовы открыть огонь не через двадцать секунд, а через десять. Они должны были понять, что "Ложись! В атаку! Шагом марш!" - это не наказание или изощренная форма издевательства, а страховка". И в самом деле, страховка. Это признавал и сам Вольтерсдорф:
"В России мне часто приходилось не спать ночами, когда мы непрерывно наступали, или позднее, когда русские штурмовали наши позиции… днем и ночью, без передышки, когда мы принимали первитин, чтобы не заснуть, и мне удавалось поспать не больше двадцати четырех часов за десять дней. Потому я и проводил ночные учения…
За обычным распорядком дня последовало первое ночное учение… Это было отвратительно. Солдаты уже подумывали о том, чтобы на следующий день наверстать сон, упущенный ночью, а я объявил им, что у них есть ровно сорок пять минут, чтобы умыться и позавтракать, прежде чем вернуться к обычному распорядку дня. Они думали, что после этого им удастся лучше выспаться следующей ночью. Мне никогда не забыть выражения отчаяния на их лицах, когда вечером я объявил, что через час они должны построиться в походном порядке со всем легким и тяжелым вооружением, чтобы повторить ночные учения.
На рассвете они, запыленные и грязные, вновь стояли на том же месте и хотели только одного: немедленно завалиться спать. Но это им не удалось! Через два часа - проверка оружия, потому что уход за оружием и постоянная боеготовность превыше всего!"
Такая активная и упорная подготовка принесла плоды, когда эти солдаты столкнулись с суровыми условиями Восточного фронта. "Когда через семь месяцев русские окружили нас в Житомире, - вспоминал Вольтерсдорф, - я сказал, что в ближайшие несколько дней нам почти не придется спать. Альфонс ответил мне: "Мы к этому привыкли. Помните Бордо?" Нет более тяжкой ноши, чем необходимость переносить тяготы и несправедливость, - заключает Вольтерсдорф. - Но ничто так не повышает уверенность в себе, как успешно перенесенные трудности". Он также добавляет, что тяжелое обучение "имело полезный побочный эффект в том смысле, что солдаты стали считать своих командиров общим врагом, а ничто не объединяет людей так крепко, как совместная ненависть к кому-то или чему-то".
Мартин Пеппель также подчеркивает непрерывность боевой подготовки, которую он проходил в парашютных частях. "Полк всеми своими подразделениями занимает полевые позиции, над завершением которых мы неустанно трудились, - отмечает он в своем дневнике, говоря о днях подготовки незадолго до высадки Союзников в Нормандии. - Днем и ночью проводятся учебные тревоги, повышающие нашу боеготовность". Однако, как и Вольтерсдорф, Пеппель вскоре получил возможность высоко оценить эту изматывающую подготовку. Вот как он описывает немецкую контратаку 6 июня 1944 года, в день высадки Союзников: "6:30 утра- Из Ружвиля обер-лейтенант Приве производит атаку по открытой местности, двигаясь в нашем направлении. Мы световыми сигналами указываем местонахождение противника. Он подходит все ближе и ближе. Его группы наступают, как по учебнику, подтверждая важность наших упорных учений: одна группа прикрывает огнем другую?* пока та продвигается вперед, ведя огонь от бедра… В густых кустах поднимаются вверх руки. Противник сдается. Это настоящий триумф для Приве, взявшего в плен более шестидесяти американцев".
Ги Сайер, несмотря на интенсивную начальную подготовку, впервые осознал насколько тяжелым может быть такое обучение, когда оказался в рядах элитной боевой дивизии. "Люди исходили кровавым потом, - отмечал он. - Через неделю безумных усилий солдат или попадал в госпиталь, или зачислялся в дивизию и отправлялся на войну, что было еще хуже". И это не преувеличение. Как вспоминал Сайер, первое подозрение о предстоящих трудностях возникло у него в тот момент, когда "наши унтера… посоветовали нам поспать хотя было еще рано, потому что силы нам понадобятся на следующий день. Мы знали, что в немецкой армии такие слова нередко имеют значение, далеко выходящее за рамки буквального. Так, например, слово "изнеможение не имело ничего общего с "изнеможением", с которым мне доводилось сталкиваться после войны. Там и тогда оно означало состояние, способное в несколько дней лишать сильного человека 7 килограммов веса".
Предчувствия Сайера в полной мере оправдались на следующий день и в течение нескольких мучительных дней после него. "Едва розоватый свет восходящего солнца озарил верхушки деревьев, как дверь казармы с грохотом распахнулась, словно внутрь ворвались русские, - вспоминал Сайер. - Фельдфебель несколько раз пронзительно свистнул в свисток, заставив нас подскочить на месте. "Через тридцать секунд всем быть у поилок! - крикнул он. - Раздеться и построиться у казармы для физзарядки". Мы все, сто пятьдесят человек, раздетые догола, бросились к поилкам, стоявшим по другую сторону от зданий… Не теряя ни секунды, мы умылись и построились перед казармой… затем нас заставили выполнять… головокружительные гимнастические упражнения". Но, как вскоре понял Сайер, утренняя гимнастика оказалась всего лишь мелкой неприятностью по сравнению с тем, что ожидало их дальше.
"Тогда-то мы и познакомились с гауптманом Финком и его страшными методами обучения. Он появился перед нами в галифе и со стеком под мышкой.
"Дело, которое вам всем рано или поздно предстоит, непременно потребует от вас большего, чем вы могли себе представить. Будет недостаточно просто поддерживать высокий боевой дух и знать, как обращаться с оружием. Вам также потребуется немало отваги, стойкости и выносливости, а также умение выстоять в любой ситуации… Должен предупредить вас: здесь все дается тяжело и ничто не прощается, следовательно, от каждого потребуется быстрота реакции…"
"Смирно! - крикнул он. - Лечь! Вытянуться в полный рост!"
Ни секунды не колеблясь, мы все вытянулись во весь рост на песке. Тогда гауптман Финк шагнул вперед и, словно прогуливаясь по пляжу, пошел прямо по телам, продолжая свою речь, пока его сапоги, нагруженные не менее чем 90 килограммами живого веса, топтали парализованные тела солдат нашего отряда. Его каблуки размеренно ступали на спины, бедра, головы и руки, но никто не шевелился".
Несомненно, горькое разочарование, но у гауптмана Финка в запасе были и другие изощренные пытки, призванные закалить солдат. Одной из них была имитация выноса раненых товарищей с поля боя. "Мы с Хальсом сцепили руки в замок, чтобы вынести дрожащего парня весом не меньше 80 килограммов. Потом гауптман Финк повел нас к воротам лагеря. Мы дошли до самого пригорка, находившегося где-то в километре от ворот. Казалось, что руки сейчас отвалятся под тяжестью… Время от времени усталые руки соскальзывали… и "пострадавший" скатывался на землю. Всякий раз, когда это случалось, Финк… назначал еще более тяжелую ношу… Эта пытка продолжалась почти час, пока мы все не оказались на грани потери сознания, дойдя до предела своих возможностей… Наконец, он решил перейти к новому упражнению". Однако новое задание оказалось не менее тяжелым и куда более опасным.
"Представьте себе, что за тем холмом находится очаг сопротивления большевиков. - Он махнул рукой в сторону пригорка метрах в восьмистах от нас. - Более того, - весело продолжал он, - представьте себе, что у вас есть все основания для того, чтобы занять этот холм… Поэтому вы… двинетесь к цели ползком. Я пойду вперед и буду стрелять в каждого, кого увижу. Ясно?"
Мы ошеломленно уставились на него… Бросившись плашмя на землю, мы, извиваясь, поползли вперед… Почти сразу же он начал стрелять…
Его пули так и свистели вокруг нас, пока мы не добрались до цели… За три недели подготовки под звуки "Ich hat ein Kamerad" мы похоронили четверых товарищей, жертв "несчастных случаев на учениях". Еще около двадцати человек были ранены".
Несмотря на сложность, такие упражнения можно считать обычными для всех армий Второй мировой войны.