Но вот кончился и ужин; появились из хотульков балалайки, скрипки, гармоники - и все это загудело, заплясало, запело. Никогда я не забуду этого вечера. Чего, чего тут только не выкидывалось? Даже старики расходились и отдирали такого трепака, что чертям тошно. Когда плясали русскую, то молодые ребята повязывали головы замусленными платками, а вместо юбок надевали рубахи, которые воротом пропускали до пояса и затыкали за гасник; изображая таким образом прекрасный пол, рабочие жеманно выплясывали и плавно ходили на кругах вокруг своих кавалеров, навертывая несуществующим турнюром. Всевозможные фокусы, ловкости, уловки были в ходу. Появлялись и такие акробаты, что сердце замирало от страха, а удивлению не было конца. Шепот замирания и одобрительные возгласы слышались со всех сторон. Я подстрекал удальцов и показывал новые и неизвестные им гимнастические упражнения, так что не только молодежь, но и седина принималась повторять эволюции и ломаться до того, что пот катился градом, а в случаях неудачи общий гомерический хохот оглашал уже совсем потемневшую тайгу и нарушал неопределенным эхом ее невозмутимую тишину… Появились хоры русских каторжанских песен, каких нет ни в цыганских таборах, ни в репертуаре г. Славянского; сердце замирало от их смысла и гармонии мотивов. Ничего подобного не дает никакое нотное пение и не выльет та народная поэзия, которую слышно внутри России. Тут до истомы ноет сердце, невольно плачет душа, говорят все кости… Но вот наконец замолкли и песни, походные инструменты попрятались в мешочки, весь уходившийся люд стал укладываться спать кому где любо, куда кто присуиулся. Начались сказки, похождения, случаи, но было далеко уже за полночь, и я не помню, как уснул тут же, под открытым небом.
На солновсходе вместе с народом проснулся и я. Слышу неуклюжий русский разговор пришлых орочон, местных аборигенов громадной тайги, но лежу и вставать не хочется, на свету так пригрело под походной овчиной и так замолаживает на сон весеннее утро! Но вот слышу такие речи, что я моментально соскочил с нагретого лежбища и позвал к себе нежданных гостей. Оказалось, что орочоны, два брата, принесли семь глухарей и продают их рабочим в обмен на сухари, крупу, чай и прочее.
- Здорово, друзья! - сказал я, вставая.
Орочоны поздоровались по-своему, скрестили на груди руки, сделали крыж из сомкнутых пальцев, неуклюже поклонились, перегибая одну поясницу и улыбаясь во весь рот, плохо проговорили: "Дратуй, дратуй" - и протянули свои заскорузлые руки.
Не умея передать весь типичный разговор орочон, скажу только ту главную суть, которая имела громадные последствия. Дело в том, что от них я узнал, что они были на току глухарей в той долине, в которой не было разведочных работ, а между тем эта падь находилась недалеко от нашей таежной резиденции, т. е. пекарни. Крайне поражаясь таким обстоятельствам, не подавая виду смущения, я скупил у орочон всех глухарей, роздал их рабочим и просил хитрых туземцев показать мне тот самый ток, на котором они стреляли, обещаясь их наградить за это указание.
Долго переглядывались и толковали между собой орочоны, но я как бы не обращал на это внимания и соблазнил их порохом, который и обещал дать за отвод тока. Они просто ленились и не хотели идти туда, где уже были, рассчитывая вернуться в свои юрты, а меня грызла та мысль, что мы по всем соображениям пропустили ту долину, где они стреляли.
Наконец кончилось тем счастливым решением, что орочоны согласились вести меня на ток и поохотиться, хотя на добрую охоту и нельзя было рассчитывать как по позднему времени, так и потому, что орочоны только что были на этом току и опугали глухарей. Но тут мне нужна была не охота, а что-то другое, и это что-то увенчалось позднейшим успехом.
Перед вечером я отправился с одним аборигеном на волшебный для меня ток, а другого я приказал задержать на пекарне и угощать как можно лучше.
Ночевав на току и взяв две зори, вечернюю и утреннюю, я убил двух глухарей и в душе был поражен и обрадован тем, что та долина, около которой был глухариный ток, была действительно не исследована нами, не вследствие нерадения или нежелания, а по той простой причине, что когда я лично ездил осматривать притоки Урюма, чтоб поставить работы, то не один раз, проезжая по льду мимо устья этой долины при впадении ее в Урюм не обратил на нее внимания, потому что устье этой речушки и самой долины при впадении в Урюм сжато горами, покрыто лесом, перерыто утесами, громадными валунами, а самая речка едва приметна и, забитая в камнях льдом, никак не походила на речку, почему как я, так все нарядчики и рабочие принимали ее за незначащий ничтожный ручеек или нагорный исток.
Но тут-то и заключалась вся тайна и колдовство природы. Недаром, значит, говорят, что все клады имеют свою особую таинственность и спроста не даются в руки, а находят своего избранника, как невеста своего суженого.
Оказалось, что тот нагорный исток, за каковой мы все его принимали, в действительности есть большая долина речки, которая
имеет свои притоки, тянется более чем на 20 верст и впадает в Урюм таким обманчивым замаскированным руслом.
Щедро расплатившись с орочонами, угостив их на славу и отправив с пекарни, я снова в тот же день поехал верхом в найденную Калифорнию с двумя нарядчиками, подробно осмотрел всю долину, сделал расколотку и задал новые работы, почему более половины рабочих воротил с пекарни и поместил в эту долину. С этого дня наша верхняя резиденция не потеряла своего значения и осталась существовать и кормить рабочих еще долгое время. Только часть людей я перевел вниз по Урюму и ими обследовал впоследствии нижележащие притоки.
Все это заняло много времени, и я только чрез несколько дней, взяв с собой другого еще конюха, ссыльного черкеса Ибрагима, для узнания пути и наняв орочона для указания ближайшей и более удобной дороги, отправился домой на Карийские промыслы, куда доехал благополучно и без особых приключений. На длинном пути нам указал орочон два знаменательных минеральных ключа, на которых впоследствии я скоротал не одну ночь на карауле за зверями, а один из них оказался целебным источником и принес немало облегчения и пользы больным.
Приехав домой, я, дав отдохнуть своим спутникам Алексею и Ибрагиму, отправил их в тайгу с припасами и велел им помочь перевезти часть партионных принадлежностей на вторую пекарню ниже по Урюму, на устья речек Амуджиканов и заказал, чтоб Алексей, поправившись в тайге, приехал за мной в конце июня.
Не покажется ли странным, что я, уроженец Новгородской губернии, по выходе из Горного института попал на службу в Нерчинский край, не имея там ни родных, ни знакомых и не в силу обязательства службы, а единственно по своему желанию. Конечно, читателю не интересно это обстоятельство, но мне, ведя этот рассказ, приходится коротенько сказать, почему это так вышло, чтоб придержаться в статье принятого направления. Отец мой был уроженец Пермской губернии, мать - помещица Тверской губернии, все родные - внутри России. Что же манило меня уехать на многие годы в этот суровый удаленный край, на каторгу? А вот что, господа, - страсть к охоте, к путешествию, нелюбовь к протекциям и желание быть самостоятельным. Кроме того, к тому способствовала особая причина, которая затрагивала оскорбленное самолюбие и давала особые силы на борьбу с жизнью, отравленною со школьной скамейки возмутительным давлением на экзаменах со стороны директора института, покойного С. И. Волкова. Человек этот, имея своих детей, давил меня и гнал с юных лет моего бытия до выпуска из корпуса. Только общая любовь всех остальных моих начальников и товарищей, хорошее поведение и прилежание, несмотря на его ужасные несправедливости, дали мне возможность окончить курс и выйти прапорщиком, тогда как большая часть, и даже недостойные любимцы директора, выходили поручиками и реже подпоручиками. Видя ужасную несправедливость и давление в лице директора, я терпеливо нес свой крест в продолжение восьми лет, нес и не знал причины такой вопиющей немилости!..
Только в офицерских эполетах при делании благодарственных визитов по начальству я узнал о том, за что я нес это иго и терпел напраслину от его превосходительства, наставника и попечителя юношества! Оказалось, что я в первые годы своего поступления в корпус был вхож, как дальний родственник, в дом бывшего почт-директора Ф. И. Прянишникова, где за обедом в присутствии его приятелей на его вопросы наивно и без всякой задней мысли отвечал одну правду и рассказал многие неблаговидные поступки и несправедливости своего директора, который часто за уши тянет своих любимцев и давит тех воспитанников, кои почему-либо попали в его немилость. Прянишников, будучи в контрах с Волковым по какой-то истории английского клуба, не подозревал двуличия в своих собеседниках, а потому так неосторожно расспрашивал меня о своем недруге и, конечно, не думал о том, что на меня, тогда еще ребенка, посыплется невзгода и месть со стороны моего начальника. Но, увы! Были уши, которые все слышали, а иод этими ушами таились подленькие души, которые насплетничали на меня Волкову, отсюда и родилась та месть, которую я выносил, не имея понятия о ее происхождении. Странно однако же, что такая знаменательная личность, как покойный С. И. Волков, поступала таким образом с воспитанником, почти ребенком, не имевшим понятия о водовороте жизни, в котором нет правды. Если я, как ребенок (мне тогда был 13-й год), поступал опрометчиво, то не лучше ли бы позвать меня, объяснить неловкость моего поступка, пожалуй, надрать мне уши, как отец сыну, чем давить и гнать волей и силой директора 8 лет!.. Это ужасно и к чему отнести его поступок? Как назвать такого директора, который, не объясняя причины, доводит своего воспитанника чуть-чуть не до преступления?!
Боясь уклониться от сути этой статьи, я умолчу о том, чем кончилось это давление и на что оно меня вызвало по мере истощения моего долготерпения и вопиющей несправедливости директора; скажу только, что вместо подготовляемой им мне серой куртки я, как сказал выше, вышел прапорщиком, что и было немалою причиною того, что я избрал себе службу на Нерчинских заводах, где тогда мест свободных было много, и я думал, что на безрыбье и рак рыба. К тому же вследствие угнетения своего внутреннего "я" меня тянула в Восточную Сибирь какая-то неведомая сила, необъяснимая таинственность! И теперь благодарю Бога, что случилось в моей судьбе так, а не иначе.
Надев эполеты, я уехал в отпуск к своим родителям, не видавшись с ними восемь с половиною лет! Отец мой в то время служил уже в Пермской губернии в Дедюхинском соляном заводе, куда и уехал на службу в тот самый год, когда я поступил в корпус.
В сентябре 1855 года кончился срок моего отпуска и я, прогостив у своих два месяца, должен был снова проститься надолго и ехать в Восточную Сибирь…
При последнем "прости" родители благословили меня небольшим образом в серебряном окладе во имя Покрова Пресвятой Богородицы…
… Останавливаясь на этом, ворочусь к прерванному рассказу и поведу речь о том, что, приехав домой из тайги и отправив Алексея и Ибрагима в партию, я, прожив несколько дней в кругу своей семьи, видел однажды сон, что будто бы нашел в тайге новый, в серебряной ризе образок Божией Матери. Проснувшись, я сказал об этом видении жене, но оба мы не придали никакого значения сну и забыли о нем.
Но вот чрез несколько дней я снова вижу крайне замечательный сон, который и до настоящего дня остался в моей памяти до мельчайших подробностей видения. Вот он.
Хожу я в непроходимой тайге только вдвоем с своим товарищем по корпусу К. Г. Резановым, который как Нерчинский уроженец когда-то передавал мне еще в юных годах некоторые сведения о своей далекой родине. Хожу и, спускаясь в какую-то долину, толкую о том, что вот в какую трущобу мы забрались, где и ноги человеческой, кажется, никогда не бывало. Как вдруг видим копанную рукой человека яму (шурф). Нас ужасно поразило то, что эта яма противоречила нашим только что высказанным взглядам. Тем не менее мы тотчас спустились в эту яму и увидали из ее бока, или борта, торчащую металлическую ручку наподобие кастрюльной. Оба мы протянули руки к этой ручке, но я успел взяться за нее первый. В это время что-то металлически звонко тенькнуло, ручки не стало, а пред нами, как бы в распахнувшемся борте ямы, показалась большая темная пещера. В ней против самого хода мы увидали такой громадной величины образ Богоматери, что поразились грандиозностию его размеров.
Весь образ дышал новизною золотой ризы и прелестью изображения Царицы Небесной! Стоял он на невидимом возвышении, а перед ним помещалась широкая мраморная урна в виде плоской чаши, по которой струилась и журчала хрустальная вода, точно так, как она бежит в горных речках. За образом выходил ужасный свет от огня, который гудел и как бы происходил от громадного горна. Кругом же в пещере был страшный мрак и невозмутимая тишина. Пораженные этим видением, мы упали на колени и стали горячо молиться…
Спустя некоторое время, меня удивляло то, каким образом бежит в урне вода и откуда исходит этот ужасный огненный свет. Я встал, молясь Пречистой Деве, и тихонько еще раз посмотрел в урну - вода бежала в ней по-прежнему. Обойдя Резанова, который все еще молился на коленях, я зашел за образ и увидал, что этот ужасный свет выходит из точь-в-точь такого же горна, в каком плавят золото. Горн этот помещался сзади громадного образа, гудел отделяющимся пламенем, искры валили из него мириадами, но живой души не было видно при всей этой обстановке.
Убедившись в причине отделения света, я подошел к молящемуся Резанову и, молясь сам образу, сказал:
- Тут что-то неладно, я сейчас осмотрю пещеру.
Отправясь направо в непроницаемый мрак, я тихонько подвигался вперед с растопыренными руками и неожиданно наткнулся на какие-то нары, на которых были разостланы потники (войлока), а на них лежали сырые картошки, кои и попали мне в руки, когда я в темноте обследовал попавшееся и шарил руками. Потники и картофель привели меня к тому заключению, что тут, в пещере, кто-нибудь есть и кто-то живет, но увидать никого не мог.
Воротившись к образу, я видел ту же картину, умилялся ею, но на меня напал какой-то страх благоговения, я снова упал на колени и стал горячо молиться. Потом встал, взял Резанова за плечо и сказал:
- Пойдем, брат, скорее отсюда; тут, должно быть, кто-то живет, уж не разбойники ли?
Мы пошли из пещеры, все время оборачиваясь к Богоматери и усердно молясь ее пречистому образу. Картина всего виденного не изменялась.
В ужасе и смятении я проснулся, но, не шевеля ни одним мускулом, не понимал себя и не знал - жив я или нет. Не мог сообразить, где я и что со мною! Что это - сон или действительность? Но вот я, одумавшись, перекрестился, что и говорило мне, что я жив; вопрос заключался только в том, где я нахожусь, так как в крошечной нашей спальне горевшая лампадка потухла и при запертых ставнях с улицы была непроницаемая темнота. Долго я не мог понять, где я спал, дома ли, в таежном ли зимовье или в лесу, под открытым небом. Так велико было мое смущение и невольное непонимание окружающей обстановки, вероятно, вследствие того, что очень часто приходилось менять ночлеги. Наконец, совсем освоившись, я убедился, что нахожусь дома, в спальне, и подле меня не Алексей, а еще молодая моя жена. Слыша, что она спит, я не стал ее будить, хотя ужасно хотелось поделиться с ней своим замечательным сновидением. Долго я не спал, не знал, который час ночи, и думал только об одном: как бы не забыть, не заспать, как говорят, такого чудного сна. В силу этой боязни я долго обдумывал все виденное и, чтоб не забыть его, завязал на сорочке узел, и, как бы успокоившись этой предосторожностью, я незаметно снова уснул и проснулся уже тогда, когда взошло солнце и в щели ставней несколько осветило нашу спаленку.
Сна я не забыл и тотчас рассказал жене, как только она проснулась, а на десять ладов передумав о его значении, сказал:
- Знаешь ли что, Душа (Евдокия)! Вот посмотри, что, даст Бог, я открою хорошее золото. Давай скорее вставать, пошлем за батюшкой и отслужим молебен царице небесной. Я вижу ее благословение уже второй раз и чувствую в этом видении хорошее предзнаменование.
В тот же день мы отслужили молебен Покрову Пресвятой Богородицы, и у меня на сердце сделалось как-то легко и тепло, точно какая-то благодать осенила мою душу.
Прошло после этого видения четыре дня. И вот после утреннего чая сидел я у оконца нашей мизерной квартирки и читал "Современник". Как вдруг слышу близкий топот верхового коня. Я машинально оглянулся и увидел, что едет верхом мой Алексей, который, не заметив меня, бойко прохлынял в мой дворик. Сердце мое замерло от этой неожиданности, так как Алексей должен был приехать не ранее как еще через неделю. Много тяжелых дум повернулось в моей голове. Могли привезти в тайгу водку, перепоить команду и тогда - поминай как звали!.. - но вместе с этими мыслями являлось и радостное чувство, о котором предсказывал виденный сон. Под этими впечатлениями я выскочил чрез сени во двор и пытливо смотрел на физиономию Алексея, который слезал с коня и здоровался с людьми на кухне. Радостное лицо Алехи успокоило мою душу, я видел, что ничего дурного не случилось, а напротив - сердце подсказывало мне о чем-то добром.
- Здравствуй, Алексей! Что хорошенького? Говори скорее! - закричал я ему через двор.
- Здравствуй, барин! Молись скорей Богу и хвали его милость: золото нашли, и богатое золото! - отвечал, подходя ко мне, Алексей.
- В самом деле? Или ты шутишь? - радостно веря его словам и как бы не веря своему счастию, спрашивал я.
- Какие тут шутки, барин! Золото - так золото и есть! Богатое, страсть! Эво, какие лепехи! - говорил сиявший радостью Алексей, указывая на ногти своих заскорузлых пальцев, уже подойдя ко мне и сняв шапку.
Я обнял Алексея и крепко-крепко расцеловался.
- В той самой падушке нашли, которую мы, было, прозевали; вот куда заворотил ты партию и где задал последние работы, - пояснил Алексей и вместе со мной вошел в сенцы.
- Вот видишь, Алексей! Какое у меня предчувствие было, чтоб не выводить совсем партию и подождать; а ты все торопил: пойдем да пойдем дальше! Видишь, счастье-то наше ближе было: да и чуть не осталось, если б тебя послушался, - толковал я, войдя в квартирку и наливая рюмку коньяку, чтоб угостить радостного вестника.
- Верно, верно, барин! Значит, на все воля Господня! С золотом поздравляю! Дай бог тебе счастья и всякого благополучия за твою простоту и добрую душу… - говорил Алексей, взяв от меня рюмку и низко кланяясь.
- Постой, брат, погоди! - Я налил другую, чокнулся с ним и выпил вместе с Алексеем, который стал рассказывать подробно об открытии и как проехал он новой дорогой по указанию орочона и как испугал двух изюбров, бывших на минеральном ключе. Но в это время мне было не до изюбров, и я поздравил жену с открытием золота и с тем, что виденный мною сон действительно был предзнаменованием нашего счастья.
Оказалось, что первые разведочные шурфы, как и гласил рапорт моего помощника, были промыты на золото в тот самый день, на который я видел знаменательный сон. Хвала тебе, Владычица! Хвала тебе. Царица Небесная!
Присланные росписи о разведках золота ясно говорили о богатстве и мощности найденной золотоносной россыпи, а привезенное Алексеем полученное в шурфе золото служило вещественным доказательством богатого открытия.