Выходившие на диверсии партизаны в последние дни приносили нерадостные вести: все труднее и труднее стало подбираться к железнодорожному полотну. Немцы почти вдвое увеличили количество патрулей. Но главное - они пригнали бронепоезд, который сопровождает все эшелоны от Олевска до Шепетовки.
- Везет, как той невесте, у которой то жениха нет, то приданого... А? начштаба, что будем делать? - спрашивает Кукина убитый непредвиденными осложнениями Андрей.
Кукина врасплох не застанешь. Недаром партизаны шутят: "Голова у нашего начштаба стратегическая, такую бы голову да в Генштаб".
- Во-первых, надо прекратить на время, разумеется, все операции в районе Олевска. Отвлечь, так сказать, внимание фрицев.
- А что? Верно! - оживляется Андрей.
- Во-вторых, создать команду по установке платформы и тренировать до тех пор, пока не научится ставить быстро, ловко и без шума.
- Как Суворов перед штурмом Измаила? Я "за". Если Подкорытов согласен - действуй.
Пришлось однако создавать не одну команду, а шесть. Одна команда, как уже сказано, отвечала за установку платформы на рельсы. Но ведь прежде, чем устанавливать, надо эту платформу доставить на место. Решили производить запуск на Тепеницком переезде, а от лагеря до него ни много ни мало - двенадцать километров по бездорожью. Надо было в короткий срок через лес и болота прорубить для перевоза платформы более или менее сносную дорогу. Этим и должна была заняться вторая, самая многочисленная группа. Девиз третьей команды "Капут фашистским часовым" предельно ясно говорил о ее назначении: без шума снять немецких патрулей, если они окажутся вблизи. Четвертая группа - наблюдатели. Их обязанность Андрей сформулировал кратко: не спускать глаз с немцев, чуть что - предупреждать. Ну, и наконец, самая деликатная задача выпала на пятую группу. На пути от лагеря до переезда стояло несколько деревень. Требовалось, чтобы в ту ночь в деревнях была полная тишина, чтобы ничто не привлекло внимания немцев.
Иосиф Шмат, добровольно вызвавшийся возглавить эту группу, заверил его:
- Слово черноморского моряка Иосифа Шмата: не тявкнет ни одна дворняга... Я с ними вежливо побеседую...
И действительно, Шмат отлично справился с заданием, впрочем так же, как и другие партизаны. Все произошло, как прокомментировал Шмат "согласно плану Верховного командования и нашего ЕШ". Немцы клюнули на приманку Кукина. Они бросили значительную часть железнодорожной охраны к Чернигову, где по указанию штаба действовала группа Кветинского. Кветинский и его подрывники в течение короткого времени произвели несколько диверсий, наделав страшно много шуму. Славин фейерверк и сбил фашистов с толку. Они посчитали, что партизаны перебазировались, В этой мысли их утверждало и то, что в районе Олевска за последний месяц не произошло ни одного взрыва. Словом, фашисты не догадывались, какой подарок готовят партизаны, и ничего не предприняли, пока на рассвете не увидели на бешеной скорости мчавшуюся к мосту платформу.
Детище деда Еремея выдержало экзамен блестяще. Платформа въехала на мост, мачта ударилась о станину, взрывной механизм сработал четко. Раздался огромной силы взрыв, и фермы моста рухнули во взбунтовавшуюся от взрыва Уборть.
На правом берегу стоял готовый к отправлению на Киев немецкий эшелон, с платформ которого к небу глядели жерла орудий. Андрей, наблюдавший в бинокль, видел, как после взрыва из вагонов и платформ высыпали очумелые немецкие солдаты и как фашистский офицер, должно быть, начальник эшелона, истерично кричал на железнодорожного служащего. Можно было понять гнев фрица: эшелон, да и не только этот, надолго застрял за Убортью.
В те дни советские солдаты, переправившись кто на чем изловчился через Днепр, вели упорные, не утихавшие ни днем, ни ночью бои за удержание плацдармов на правом берегу. Они и не подозревали, что зацепиться за прибрежную кромку и выстоять там им в какой-то мере помогли партизаны Грабчака, о которых большинство героев днепровской переправы и понятия не имело. Если бы фашистские части, в пожарном порядке брошенные к месту советского десанта, вовремя подоспели туда и не были вынуждены загорать за Олевском, то как знать, сколько наших солдат, промаршировавших в канун Октябрьского праздника по улицам освобожденной столицы Украины, сложили бы свою голову на днепровских кручах, не дойдя до Киева.
Олевским взрывом партизаны оказали неоценимую услугу наступавшим советским частям. Но Андрей не думал об этом. Он был доволен, что выполнил приказание украинского партизанского штаба, что наконец-то он может позволить себе вдоволь, по-человечески, поспать. За эти дни, вернее месяцы, пока готовилась операция, он спал мало, урывками, жил на нервном напряжении.
Теперь же, когда операция закончена и моста, о котором Андрей в последнее время не мог думать без ненависти и гнева, будто это был живой враг, а не бессловесный, металлический мост, - нет, силы оставили партизанского командира. В какой-то полудреме он добрался до землянки и, не раздеваясь, свалился на жесткий, набитый свалявшимся сеном матрац. Спал Андрей не менее десяти часов и спал бы еще, если бы не пришел Володя Седашев со срочной почтой.
"У него, паршивца, она всегда срочная", - недружелюбно подумал Андрей.
Обычно при докладе командиру сосредоточенный, понимающий важность момента Володя на этот раз был чем-то возбужден и улыбался во весь свой полнозубый рот.
- Ты чего, радист, сияешь, будто по займу тысячонку схватил?
- Схватил, да не я, - и Володя протянул написанную на листке из ученической тетради телеграмму.
Андрей непонимающими, еще окончательно не проснувшимися глазами пробежал ее и недоуменно взглянул на радиста.
- Ну и что? Не вижу причин для восторга.
- Да вы читайте внимательнее.
- Что внимательнее? Строкач поздравляет кого-то с Героем. Мы-то тут при чем? Не у нас бал-сабантуй...
- Как причем? Героя-то вам дали...
- Вот шутить не надо, - недоверчиво бросил Андрей и стал вчитываться в телеграмму. Телеграмма, действительно, адресовалась ему, и Строкач не кого-либо другого, а его, Грабчака Андрея Михайловича, поздравлял с высоким званием Героя Советского Союза, желал ему здоровья и новых боевых успехов. Напоследок еще и обнимал. Телеграмма так и заканчивалась: "Обнимаю. Строкач". Вроде бы радист говорит правду. Да и какой прок ему шутить? Но известие было столь значительным и невероятным, что Андрей никак не хотел поверить в случившееся.
- Ты, радист, случаем не напутал? Я ведь знаю вас, точка-тире: такое набрехаете, потом сам черт не разберет.
- Да нет же, товарищ командир. Все принято точно. Так что разрешите поздравить.
Радист приготовил еще один сюрприз, решив, вероятно, доконать совершенно растерявшегося командира. Он протянул ему письмо с бесконечно дорогим почерком.
- Сегодня ночью самолет сбросил, - сказал Володя и тихонько вышел, оставив Андрея один ка один со своей такой неожиданной и такой долгожданной радостью.
Андрей держал по-солдатски сложенное в треугольник Танино письмо и не знал, верить или не верить в это чудо. Через два года долгой разлуки отыскать его у черта на куличках, в партизанском лесу, за сотню верст от линии фронта. Это ли не чудо? Нет, не зря пишут поэты, что любовь сильнее войны.
Дрожащими руками он раскрыл письмо.
"Живы, здоровы, добрались до Саратова. Тетка померла. Приютили добрые люди".
Вот что узнал он, наскоро пробежав глазами дорогие страницы. И этого было довольно, чтобы на сердце сразу стало покойно и ушла ноющая боль, которая появлялась всякий раз, как только он начинал думать о Тане и детях.
Потом он неторопливо стал перечитывать письмо. Таня писала, что наконец-то ей удалось установить, где он находится. Она знала, была почему-то уверена, что Андрей жив, только не знала, куда писать. Каждый день она писала ему письма, но неотправленные складывала в чемодан.
"Наревусь, и легче станет. Майя и Алла вытянулись и каждый день спрашивают, когда приедет папа. Я им отвечаю: "Папа разобьет Гитлера и приедет к своим дочкам". В первое время в эвакуации было не сладко. Ведь ни обуть, ни одеть - все осталось на заставе. Но потом все наладилось. Теперь я работаю. Конечно, жизнь не легка, но как-нибудь перебьемся. Лишь бы у тебя было все хорошо. Ждем твоей весточки. Истосковались по тебе, что ни сказать, ни написать".
Крепкий и мужественный человек, Андрей Грабчак сидел в своей землянке совершенно обессиленный и думал: "Ну разве можно, чтоб такие вести сразу сваливались на одного человека? От счастья может сердце не выдержать!"
Весть о том, что командиру присвоено звание Героя Советского Союза мгновенно облетела отряд. На другой день с утра в землянку Грабчака повалил партизанский народ с поздравлениями. Приходили даже те, которых Андрей здорово гонял за провинности. Люди, видимо, понимали, что командир гневался за дело и не таили в сердце зла. Поздравляли все искренне, сердечно и просто. Поздравляя, по-дружески добавляли:
- Смотри, нос не задирай!
- Герой-то герой, да стой за партизан горой!
- Михайлыч, когда лампасы нашьешь на штаны, не забудь с рядовыми здороваться. Без солдата генералу - труба.
Полную землянку натащили подарков, женщины где-то отыскали цветы. Мужики принесли кто зажигалку, кто книжку. Слава Кветинский раздобыл даже для такого случая нераспечатанную пачку "Казбека" довоенного выпуска московской фабрики "Ява".
Андрей за свою партизанскую жизнь ни разу не брал в рот хмельного. Теперь же Андрей не устоял. Товарищи и слышать не хотели, чтоб такое событие да и "всухую". "Звезду надо непременно обмыть, чтобы не тускнела", - авторитетно сказал Подкорытов. А уж если говорит сам комиссар, то ставь на стол бутылки, которых партизаны натащили полный угол. Есть даже французский коньяк. Лучше было бы по такому случаю нашей, русской. Да где ж ее взять? Придется мыть звездочку в коньяке из далекой Шампани.
Народу собралось много. Почетное место заняли семеро десантников, включая именинника, которые снежной зимой сорок третьего года высадились на ковпаковские костры. "Боевые хлопцы, - думает глядя на них Андрей. - Каких дел натворили".
Андрей обводит взглядом гостей: здесь Кветинский, Кукин, Еремей, командиры групп. Дед даже по такому случаю скинул шапчонку и показал свои свалявшиеся, еще вовсе непоседевшие волосы.
Пили, к удивлению Андрея, мало. Видимо, зная неприязнь командира к спиртному, по возможности воздерживались. Зато наговорились досыта. Беседа не утихала. Вспоминали, как начинали; безобидно, словно взрослый человек над ребенком, добродушно шутили над своей боевой молодостью. Виделось почему-то все в смешном свете.
Наговорившись, вспомнив все смешные истории своей партизанской молодости, пели. Пели "Землянку", "В лесу прифронтовом", "Идет война народная", "Синий платочек", "Огонек". Послушали московское радио, помечтали и разошлись уже под утро.
Подкорытов ушел последним.
- Слышал, Николай, не сегодня-завтра наши будут в Киеве. А там недалеко и до границы, до Карпат. Так что, товарищ пограничник, готовь зеленую фуражку.
- Доживем ли до того дня? - больше себя, чем Андрея, спросил Подкорытов.
- А как же? Кто охрану границы будет организовывать? Опытные кадры будут очень нужны. Хошь не хошь, а живи.
Они вышли из прокуренной землянки на воздух. Октябрьская ночь была на исходе. Сквозь уже сбросившие листву ветви деревьев проглядывали неяркие холодные звезды. Край неба на востоке с каждой минутой становился все светлее и светлее. Вставало утро нового дня. Что-то оно несло Андрею Михайловичу Грабчаку? Как бы труден ни был новый день, какие бы заботы и испытания ни нес он с собой, Андрей твердо знал: он встретит эти заботы, эти испытания, как подобает часовому, который в любой, самой трудной и даже смертельно опасной обстановке не покидает своего поста. На то он и часовой!
Эдгар Чепоров
МОРЯК-ПОГРАНИЧНИК НА РИНГЕ
Ну, как там наш Попенченко?
Мне этот вопрос задавали на многих заставах. Спрашивали даже те, кому ни разу не довелось увидеть Валерия на ринге, кто о его победах читал лишь в газетах или смотрел его бои по телевизору. Откуда такой интерес? Ответить на этот вопрос нетрудно: о том, что Валерий Попенченко - пограничный морской офицер, знает вся граница.
А интерес к нему рос от одной победы к другой, от одного его нокаута к другому. Попенченко становится чемпионом страны, затем - Европы, потом - Олимпиады, где его признают лучшим боксером мира. Это что-нибудь да значит: лучший боксер мира - пограничник. Попенченко побеждал в Токио, а эхо отдавалось на границе: на заставах в последние годы рождаются новые боксерские секции, бокс с легкой, а точнее с очень тяжелой руки Попенченко, становится популярным на самых дальних заставах.
Да, имя Попенченко популярно, оно олицетворяет собой настоящий умный и мужественный бокс. Оно олицетворяет победу потому, что уже многие годы Попенченко уходит с ринга только победителем. Приглядитесь, как легко, элегантно взбегает он по ступенькам ринга, как с подчеркнутой вежливостью протягивает перчатку для приветствия, как изящно передвигается он по рингу, как ловко уходит от ударов и как четко, как неотразимо бьет сам. Иногда две-три короткие, быстрые серии - и вот уже судья на ринге считает его сопернику: "...шесть, семь, восемь..." Как просто все это, как легко ему это удается! Каждый раз похоже на счастливую талантливую случайность. Без пота и крови... А ведь, чтобы побеждать вот так "легко и просто", надо было и вчера и пятнадцать лет назад постигать боксерское искусство.
Попенченко надо было стать.
Валерию было тринадцать лет, когда он впервые одел боксерские перчатки. И началось долгое восхождение по крутой боксерской лестнице - соревнования среди мальчиков, потом среди юношей... Может быть, вы удивитесь, но Валерий не сразу полюбил бокс. Были у него и другие увлечения. И, кстати, одно из самых сильных - шахматы. И опять же это странно только на первый взгляд: бокс - и вдруг шахматы. А странного в этом ничего нет. Посмотрите, как умно ведет себя Попенченко в бою, как рассчитывает каждый свой шаг. Он и на ринге умеет сделать мат. Гроссмейстер Корчной говорит, что за шахматной доской Попенченко - боксер, а на ринге - шахматист. Бокс, шахматы, бег, баскетбол, футбол - всеми этими видами спорта занимался он в годы учебы в суворовском училище.
Когда же боксер становится боксером?
Нет, не тогда, когда впервые надев перчатки, выбирается на ринг. Нужен не один бой, чтобы он почувствовал в себе бойца. Но проходит тот единственный поединок, когда человек в перчатках превращается в настоящего боксера.
Для Попенченко - это встреча с Владимиром Ковригиным. К тому времени он уже не раз выходил на ринг и ни разу не проигрывал. И вот полуфинал юношеского первенства СССР, на котором курсант суворовского училища Валерий Попенченко завоевал золотую медаль чемпиона.
- К тому времени, - рассказывает он, - я успел привыкнуть, что после слова "победил" рефери всегда называют мою фамилию. Я был спокоен. Сейчас я сказал бы: безрассудно спокоен. После взвешивания вышел в парк. Лег на скамью, положил под голову чемоданчик и... уснул. Проснулся, а. уже на ринг зовут... Потряхивая широкими плечами, спокойный и чуть медлительный, пошел после рукопожатий в свой угол Ковригин. Мой противник был уверен в победе - он уже успел побывать в чемпионах Союза.
Стукнул гонг. Ковригин двинулся на меня, прижал к канатам, перчатки его замелькали перед самым моим носом, я едва успевал подставлять перчатки да плечи. Но и я в него несколько раз сильно попал. "Что ж, - решил, - ничего страшного".
А во втором раунде... Мне хотелось закрепить успех. Бросился на Ковригина. Он встретил меня - помню начало той серии - левой сбоку, правой прямой... Как он закончил ее, уже не видел. Открыл глаза, рефери считает: "Пять, шесть..." Мне стало страшно. Испугался, что могу проиграть. Нокаутом! Вскочил на ноги, а голова кругом идет. Бросился на Ковригина. Тот легко шагнул назад и... Этот шаг помню, а дальше опять темно.
Не каждому удается побороть в такой ситуации растерянность, сосредоточиться. Первому сдаются себе. Противнику остаются формальности - два-три удара, которые принимаются покорно, как заслуженное наказание. Во втором раунде бой чуть было не остановили "за явным преимуществом" - есть такой термин. Уже прокричал из-за судейского стола Сергей Щербаков: "Прекратите избиение", уже совсем тихо в ожидании развязки стало в зале, а рефери Константин Градополов все медлил, не разводил противников. Второй нокдаун. И сразу гонг. Минута отдыха.
- О чем я думал тогда? Нет, "думал" - не то слово... Не мысль, а одно тревожное ощущение, надвигающегося, неотвратимого поражения владело мной. Странное ощущение... Оно было ново и удивило меня. Уже сейчас, когда припоминаю я всего себя в то мгновение - растерянного и ошеломленного, - то почти вновь чувствую, как родилось тогда возмущение этой ошеломленностью и растерянностью: "Как же так? Ведь бьют тебя". Это был перелом. Я еще сидел на стуле, а ноги мои напряглись, кулаки стали горячими, я уже ловил ухом приближающийся удар гонга. Я шел выигрывать. Убирая из-под меня стул, Юрий Борисович повторял: "Сейчас бей правой прямой и заканчивай левой в живот... Запомни: правой прямой, левой в живот". Это была моя коронная серия - я делал шаг назад и бил правой. Противник поднимал защищаясь руки, и я добавлял левой.
Помню ощущение спокойствия, даже какой-то умиротворенности, когда встал со стула. Тренер сунул мне в нос вату с нашатырем, я передернулся, как от удара, но голова стала свежее, свет ярче и канаты белей.
Сошлись. Я понимал: Ковригин вышел нокаутировать. Я был спокоен, и новое ощущение серьезности не проходило, а укреплялось. Такие уроки запоминаются.
Пошел Ковригин в атаку уверенно. Я не принял ее, закрылся, сместился вбок, ответил короткой серией. И так несколько раз. Ковригин начал нервничать. Он снова рванулся вперед, я отступил и, наконец, автоматически, как тысячи раз на тренировках и много раз в боях, провел ту самую серию - правой прямой в голову, левой в живот. Упал Ковригин. С трудом поднялся. Глянул на меня удивленно. Нокдаун его потряс. Я атаковал до конца раунда. Он защищался, пропуская удары.
Гонг прозвучал звонко, как литавры. Подняли мою руку...
В те минуты, когда Валерий вел этот бой, у ринга сидел его тренер, худощавый с умным и нервным лицом человек - Юрий Борисович Матулевич.
- Мне не так уж много приходилось видеть подобных поединков, - вспоминает он. - Помню, еще до войны Королев вот так же проигрывал в пяти раундах и уже измотанный, все-таки сосредоточился, собрался и нокаутировал противника. То же было и с Попенченко. Когда впервые в жизни он оказался в нокдауне, а потом во втором, когда поражение казалось неотвратимым, что-то сдвинулось в его характере. Эта победа стала его первым спортивным подвигом.
Почти для всех она была неожиданной. В раздевалке Ковригин сказал:
- Торопился я...