Обыкновенно профессоров поселяли непосредственно в университетском здании, где они пребывали, по крайней мере, до тех пор, пока не обзаводились собственным жильем, каким-нибудь вполне приличным домиком в университетском городке, а то и настоящим большим поместьем.
Кабинет такого ученого врача начинал пользоваться тем большим уважением, чем больше старинных рукописей накапливалось в нем на самых видных местах.
Со временем, с развитием книгопечатания (а первые медицинские книги, изготовленные типографским способом, появились еще в середине XV века, точнее – в 1457 году), – авторитета подобным ученым врачам добавляло наличие в их жилищах главнейших медицинских трудов, каких-то громоздких пылящихся фолиантов, вышедших, теперь уже, из-под печатного станка.
Обязательным аксессуаром кабинетной обстановки считалось также присутствие внушительного бюста Гиппократа – в виде какого-то мудрого старика с огромным лысеющим черепом и с рыхлыми голыми плечами, указывавшими на его непосредственную связь с античной эпохой. Хорошо смотрелась также надпись, помещенная внизу этого самого бюста, исполненная, лучше всего, на древнегреческом языке, а то и на одном из его многочисленных диалектов, лучше всего – на ионическом. Впрочем, об этом пространно рассказывал сам хозяин данного кабинета…
Конечно, неплохо было иметь на кабинетном столе также матово сверкающий человеческий череп, где-то в самом углу всего помещения, однако непременно на самом видном месте, – да и целый человеческий скелет вдобавок. Причем – чем более старинный, тем лучше.
Присутствие последнего служило напоминанием о далеких студенческих годах, когда сам хозяин этого кабинета, позабыв о всяких прочих влечениях молодости, собирал всю эту реликвию по отдельным косточкам, рискуя собственным благополучием, а то и всей своей жизненной карьерой.
Со временем и при желании, при наличии соответствующих склонностей, – подобного рода врачи обзаводились также собственной лабораторией, или хотя бы каким-то слабым подобием ее. Здесь они получали возможность проводить кое-какие научные опыты – над животными, или над местными растениями, – а то и вообще заниматься популярной в те годы, в разгар Средневековья, алхимией.
Непременным атрибутом таких лабораторий, и даже ученых кабинетов, – стали наборы больших и маленьких луп, а то и всяческие модификации настоящего микроскопа.
Новоиспеченный доктор медицины мог наняться также на государственную службу, чтобы приступить к непосредственной практической деятельности. Объединения городских медиков, находившихся на службе у государства, были четко структурированы. В них различались младшие по рангу врачи, еще не накопившие потребного опыта и не приобретшие надлежащего авторитета. Были там и уверенные в себе профессионалы, которые уже твердо стояли на ногах и находились на верном пути, ведущем к званию старших, а то и главных врачей.
Кабинеты таких специалистов располагались, естественно, в казенных зданиях и были в достаточной степени оснащены всеми потребными инструментами и приспособлениями, не исключая также тех атрибутов, о которых мы уже говорили, описывая кабинеты врачей – ученых.
* * *
Особое подразделение составляли лейб-медики коронованных особ, государственные консультанты, главные специалисты по цивильной или военной медицинской службе. Их кабинеты, да и сама специфика их разнообразной деятельности, зависели от стольких обстоятельств, что говорить о чем-то, раз и навсегда, твердо установленном, – не приходится вообще.
Некоторые лейб-медики располагали помещениями непосредственно в монарших дворцах, где они распоряжались целым штатом обслуживавшего их персонала, а некоторые – только числились на службе и во дворец вызывались "лишь для больших оказий", преимущественно – ради ответственных консультаций.
Дипломированные врачи, к какой бы видовой категории ни относились они, стояли на весьма высокой ступени общественной лестницы. Со временем все они становились почетными и даже очень влиятельными членами врачебного сообщества, обрастали, что называется, собственным чрезвычайным достатком. Конечно, даже наличие дипломов не спасало врача от того, чтобы не оказаться в чине обыкновенного "циркулятора", то есть не стать кем-то вроде нелюбимого многими профессора Парацельса.
Дипломированные врачи очень тщательно блюли свой имидж, уклоняясь ото всего, что только могло как-то слишком подпортить. Кабинет практиковавшего средневекового врача ничем особым в принципе не отличался от кабинета его античного коллеги, кроме разве размеров самого помещения, да еще внешнего антуража, поскольку в ходе тысячелетнего периода (horribile dictu!) в медицине ничего кардинально не переменилось, ничего особого не произошло.
Свой кабинет средневековые врачи устраивали на основе указаний все того же старика Гиппократа, разве что переведенных теперь с древнегреческого языка на строго соответствующий ему латинский.
Что касается инструментария, в нем находившегося, – он тоже не стал иным по своей сущности, исключая, конечно, то, что сами эти инструменты обрели более строгую, более изящную отделку. Зачастую менялся их общий дизайн, как изменился и дизайн всего подвластного средневековому врачу кабинета.
Перемены коснулись также одежды средневековых медиков. Надо сразу сказать, что ни античность, ни все Средневековье, ни даже наступившая затем эпоха уже нашего, нового времени, – не смогли выработать ни малейшего представления о какой-то там асептике и антисептике, хотя бы даже простейшей.
В силу всего этого у врачей не могло появиться какой-либо потребности сообразовывать свою одежду с новыми требованиями. Самым высоким медицинским авторитетам оставалось только соблюдать указания Гиппократа об опрятности, чистоте и удобстве своей одежды, – а эти представления с веками, конечно, варьировались, – и больше ничего. Не было у врачей ни халатов на плечах, ни колпаков на головах, ни защитных масок на лицах, ни медицинских перчаток, не говоря уже о прочих аксессуарах из одеяния того же хирурга. Все это выглядело бы каким-то нарочито излишним и крайне неэстетичным.
Со старинных портретов и с сохранившихся до нашего времени многолюдных полотен взирают на нас врачи в дорогих и нарядных одеяниях, с изящными, гофрированными жабо, замененными потом сверкающими белыми воротниками и различного рода дорогих украшениях. Причем – все это писано кистью первейших художников. Дипломированные медицинские работники одевались тогда так, как это было принято в весьма зажиточных слоях современного им общества. И так же они, впрочем, выглядели и во время вскрытия трупов, за строгими операционными столами.
К операциям же все они приступали, даже не засучив предварительно рукава и не освободив свою голову от широкополой шляпы, украшенной часто пестрыми павлиньими перьями, которыми только – только что они могли подметать дворцовый пол, выделывая при этом всякие умопомрачительные антраша.
Ничуть не переменились требования и к перевязочному материалу, исключая лишь то, что возможности текстильной промышленности с течением времени значительно расширялись, появились совершенно новые виды более роскошных тканей.
В качестве перевязочного материала по-прежнему служило пришедшее в негодность тряпье, так называемая корпия. Типы и виды повязок оставались теми же, какими они в свое время были введены или просто одобрены Гиппократом, – чепец его имени, крестообразные повязки и всякое прочее, тому подобное.
Точно так же, как и при великом старце, "отце медицины", изготовлялись различного рода приспособления, с помощью которых лечились вывихи, переломы, растяжения связок. по-прежнему в ходу была массивная, тяжеловесная скамья Гиппократа, станок – лестница для расслабления позвоночного столба и всякое такое прочее…
* * *
И все же дипломированным врачам, уделом которых стала практическая медицина, при всем при этом никак не хотелось заниматься грязной работой, вроде там варварского рассечения кожных покровов с целью вскрытия фурункулов, панарициев или ради кровопускания из разбухших венозных сосудов. Не желали они возиться и с кровоточащей раной, обрабатывать ее, усмиряя порою хлещущую алую струю крови, накладывать на поврежденную кожу скобки или даже разные швы. Еще труднее было им превозмочь себя и приступить к вправлению вывихов, к совмещению обломков костей при сложных переломах.
Однако все это надо было делать. В голове у каждого выпускника любого средневекового университета твердо сидело крепко вбитое туда правило, пришедшее еще из античного мира – Ubi pus, ibi incisio (Где гной – там и разрез)…
Но главным, пожалуй, и даже важнейшим мероприятием в наборе применяемых ими методов и приемов лечения, – было все-таки кровопускание. При помощи его служители античного бога Асклепия веками старались исцелить любого пациента, начиная с младенческого возраста и заканчивая его глубокой старостью и даже предсмертными его мгновениями. Над этим приемом витало одобрение самого Галена, и он оставался в арсенале врачей вплоть до XVI, XVII, а в некоторых странах так даже и XIX века.
Не случайно самой употребительной, дежурной фразой в произведениях русской классической литературы указанного периода, то есть того же XIX века, служило выражение вроде "приехал врач, сделал кровопускание, да только было уже слишком поздно". Уже в самой этой фразе чувствуется выстраданное авторское убеждение, что не опоздай со своим приездом врач, – и все обошлось бы как нельзя лучше.
Кровопускание спасало бы хоть кого!
Однако это уже российские реалии, причем – гораздо более поздние.
В средневековой же Европе кровопускание погубило немало выдающихся людей в случаях, о которых имеются более или менее точные известия. А что уж говорить о массе безымянного люда…
Тут позволительно строить только догадки.
От кровопускания погиб знаменитый пятидесятичетырехлетний французский философ и математик Рене Декарт (1650). Кровопускание свело в могилу сорокадвухлетнего философа и врача Жюльена де Ламетри – от какого-то пищевого отравления его попытались исцелить путем восьмикратного, подряд, рассечения вены или какого-то застарелого венозного узла.
Говорили также, что кровопускание стало причиной смерти гениального художника Рафаэля, оставившего этот мир в расцвете своего могучего созидательного таланта, в тридцатисемилетнем возрасте (1520).
А философ и политический деятель первого этапа Великой Французской революции прославленный граф Оноре Габриэль Мирабо, в результате явного злоупотребления этим методом, – на всю жизнь остался поразительно хилым человеком, почему и скончался в сорокадвухлетнем возрасте…
Кровопускание, впрочем, в средние века сделалось настолько распространенным методом лечения, что вред его уже никак нельзя было не заметить. Еще в десятом веке французский король Людовик Ленивый (967–987) издал строжайший эдикт с запретом монахам делать себе кровопускание чаще четырех раз в год. Очевидно, монахи, будучи хранителями старинных рукописей, в том числе и многих трактатов по медицине, являлись главными инициаторами и пропагандистами этой панакеи (панацеи), усматривая в ней то ли верное спасение от болезней, то ли надежное средство для умерщвления своей бренной плоти, как вместилища всякого рода греховных вожделений.
Однако даже все эти королевские запреты оставались бессильными.
Не говоря уже о самом Людовике Ленивом, последнем монархе из династии Каролингов, власть которого не отличалась особой строгостью, – пагубное воздействие данного метода довольно четко можно проследить также по жизнеописаниям других коронованных особ. Весьма показательной в этом отношении выступает биография французского короля Генриха IV (1553–1610), всеми фибрами души преданного идее, что сохранение здоровья заключается как раз в регулярных кровопусканиях, в том, чтобы удалять "из тела все лишнее".
Королевскому убеждению ничего не мог противопоставить и его лейб-медик Анри Лорен, возглавлявший университет в прославленном городе Монпелье, где придерживались более умеренных и более рациональных взглядов на роль кровопускания.
Более того, взяв в жены двадцатичетырехлетнюю Марию Медичи, дочь великого герцога Тосканского, отличавшуюся великолепным здоровьем, – пятидесятилетний король и ее заставил предаваться подобному же лечению при помощи кровопускания.
Молодая королева очень вскоре также преисполнилась страстной уверенностью в благодатном воздействии кровопускания и заявляла всем и каждому, будто после всякой подобной процедуры она чувствует себя куда свежее, нежели накануне.
Надо ли говорить, что королевской чете подражали многие придворные. Однако проверить на себе, так ли уж эффективен избранный им метод, король Генрих так и не смог. На пятьдесят седьмом году жизни он сам стал жертвой постыдного заговора своих царедворцев…
Другой французский король, Людовик XIII, будучи слаб здоровьем от самого своего рождения, явно не окреп и от частых кровопусканий, хотя главный придворный врач назначал ему их с завидной регулярностью, причем в сочетании с сильнейшими рвотными средствами и клистирами, которыми его королевское величество потчевали почти ежедневно.
Этот король скончался в сорок два года.
А мода на кровопускание только усиливалась.
Людовик XIV (1638–1715, представитель династии Бурбонов, правивший с 1643 года), имел, наоборот, превосходное здоровье, отличался непомерным аппетитом, словно какой-нибудь новоявленный Гаргантюа. Он также следовал строгой врачебной доктрине, и ему, в шестидесятидвухлетнем возрасте, пускали кровь по пять мерок подряд.
"Промывание кишечника и кровопускание – вот залог здоровья, ваше величество!" – уверял его каждое утро главный придворный королевский врач Фагон, проживший сам, действительно, целых восемь десятков.
Король же немного не добрался до этой черты. Он скончался в семьдесят семь, но, как говорили, не без помощи тех же придворных медиков.
Мода на кровопускание достигла своих пределов в так называемом бруссеизме, автором которого стал знаменитый медик Франсуа де Бруссе, питомец парижской медицинской школы. Все болезни, утверждал этот, в общем – то довольно замечательный врач, происходят от воспаления, а всякое воспаление он призывал устранять при помощи кровопускания, рвотными и слабительными средствами, а еще – личным нещадным голоданием. Бруссе возглавлял медицинскую службу огромной наполеоновской армии, и потому впоследствии, в Париже, часто поговаривали, что адепты его доктрины пролили гораздо больше крови своими ланцетами, нежели ее вытекло на полях непрерывных наполеоновских сражений.
Чтобы закончить наш разговор о кровопускании, скажем только, что указанная манипуляция по своей сути нисколько не отличалась от проводимой в античности, разве что инструменты, которыми средневековые врачи и их последователи рассекали вены в более поздние времена, – носили уже название ланцетов. Это были небольшие остроконечные, обоюдоострые ножи, предназначенные для проведения неглубоких, умеренных разрезов. Внешне они выглядели гораздо изящнее, пожалуй, – даже мало чем напоминали собою античные изделия.
Да и в самом названии их сохранилось древнее латинское имя существительное lancea – "легкое копье", "пика", порою даже "рогатина". Из этого слова впоследствии образовалось французское имя существительное lance – "копье", "пика", а из него уже и lancette (ланцет) – как "металлическая часть копья", как его "острый наконечник", а, в конце концов, – все тот же острый нож. Тазики, куда сливалась освобожденная при помощи ланцета кровь, особенно – если речь велась о зажиточных людях, также имели вид необычно дорогой посуды, не говоря уже о посуде из королевских дворцов. Под струю монаршей крови нередко подставляли дорогие сосуды из самых драгоценных металлов, а то и даже из чистого золота.
Конечно, и ланцеты, притом в самом богатом наборе, и разного рода тазики, – также составляли всенепременную принадлежность средневекового врачебного кабинета, однако сам дипломированный врач довольно редко прикасался к ним руками.
Кровопускание, без применения которого, считалось, невозможно излечить даже обыкновенный насморк, – делали обычно хирурги. Королю Генриху IV, к примеру, его производил придворный хирург Бардем, которому за каждую подобную манипуляцию отсыпали целых сто пятьдесят ливров. Естественно, Бардем не очень уставал и был готов повторять свои манипуляции хоть каждый день и притом – без малейшего отдыха. Скорее всего, он так и поступал, принимаясь за очередных своих пациентов уже из числа придворных. Он всякий раз изображал при этом на своем лице доброту и какое-то благодушное снисхождение. Одним словом, указанному хирургу, равно и его коллегам при королевских дворах, жилось очень и очень неплохо.