* * *
Минуло еще целых пятнадцать томительных лет, однако "веселящий газ" никак не позволял о себе забыть.
Профессиональные химики весьма охотно использовали его ради оживления своих публичных выступлений, а также в качестве иллюстрации на своих лекциях о достижениях современной им химической науки. Потому что над химией в ту пору витал какой-то отголосок химеричной алхимии. О ней судили каким-то таким необычным образом, словно о загадочных знаниях древних египетских чародеев. Эти – то чародеи, дескать, способны сотворить исключительно невозможное, а то и кардинально переиначить картину всего существующего ныне мира…
Еще большей популярностью пользовалось это вещество в руках у различного рода фокусников, бродячих артистов и всевозможных шарлатанов, которые превыше всего ставили доступную легкость заработков, чрезвычайно быстрой наживы.
Наполненные газом кожаные мешки, металлические резервуары, крепкие стеклянные колбы, – все это демонстрировалось на их лекциях и становилось источником неплохого дохода. Шарлатаны наперебой использовали давнишнее открытие Дэви, а публика с неизменным восторгом получала сравнительно дешевое, простое, но вместе с тем – весьма доступное удовольствие.
Открытие Дэви, нагулявшись по Европе, перелетело, наконец, и через безбрежный Атлантический океан.
Так уж получилось, что на одной из подобных заокеанских лекций оказался молодой зубной врач по имени Гораций Хорас Уэллс. Это произошло в небольшом северо-американском городке Хартфорд, что в штате Коннектикут, примерно – на равном расстоянии между городами Бостон и Нью-Йорк. А лекцию там читал известный в тех местах химик под фамилией Колтон.
В Америке уже и тогда довольно неплохо работала реклама, почему собравшиеся люди слушали лектора с большим интересом. При этом, конечно, они не отрывали взглядов от кожаных мешков, в которых скрываются сосуды с необычным веществом и специальными масками, предназначенными для его вдыхания.
Мешки, лежавшие перед лектором, напоминали собою пышных, хорошо упитанных боровов.
Когда лекция подошла к концу, – уставший от говорения химик многозначительно дернул веревку на одном из мешков и протянул желанную маску первому желающему.
– А теперь, дорогие господа, приступим непосредственно к практике… Ну – ка, вы, молодой человек!
В зале тут же запахло чем-то сладковатым. И тут же самого Уэллса поразила перемена в людях, которые еще минуту назад напоминали ему только внимательных студентов, а теперь стали превращаться в буйствующих мальчишек. Они выделывали ногами такие замысловатые коленца, о которых никто среди них не имел перед этим никакого понятия. Они распевали такими дурными голосами, каких никто среди них и представить себе не мог.
– Ха-ха-ха!
– Хи-хи-хи!
– Мадам… Позвольте!
– Месье… Да вы…
– Э-ге-ге!
– И-и-и-и!
Но главное – в их поведении не отмечалось никакой агрессии, никакого взаимного недовольства.
Это было сборище веселых безумцев.
Конечно, в голове у глядевшего на все это Уэллса, который долго не осмеливался даже приблизиться к удивительной маске, стояли совершенно иные картины. Он был не в силах прогнать от себя видения перекошенных страхом и болью лиц своих пациентов, и потому все увиденное в этом зале еще сильнее поражало его своим контрастом, своей необычностью. Он любовался видом беззаботно отплясывавшего молодого человека, который, в пылу веселья, повредил себе колено. По его светлым чулкам уже змеились липкие струйки крови, – однако развеселившийся молодчик не ощущал при этом ни малейшей боли.
В голове у дантиста Уэллса, как это было свойственно тогда всей энергичной американской нации, тут же родилось дерзкое предположение…
* * *
То, что последовало дальше, что произошло в эти дни в кабинете зубного врача Уэллса, осталось затем навсегда в анналах истории. Возвратясь домой, все еще пребывая под впечатлением прослушанной лекции и поразившего его опыта, он тут же пригласил к себе на следующее утро своего коллегу Джона Риггена, а когда тот явился к нему в кабинет, то обратился к нему с совсем неожиданной просьбой:
– Удалите, коллега, мне зуб!
Риггену, конечно, было не привыкать к подобному действу. Он сразу же шевельнул своими цепкими пальцами, даже не поинтересовавшись, давно ли шалит провинившийся зуб во рту у его коллеги, и точно ли настало время с ним навсегда распрощаться, однако его удивила другая, совсем не обычная просьба коллеги Уэллса:
– Немного подождите, приятель. Я сам подышу газом из этого мешка!
На глазах вконец пораженного Риггена, Уэллс стал оглушать себя "веселящим газом" из мешка, сконструированного химиком Колтоном.
Удивлению Риггена не было предела: впервые, пожалуй, во всей его практике пациент не только не пытался схватить его за руку, не кричал, не стонал, но вел себя как подвыпивший беззаботный весельчак, которых без счета шатается в праздники под дверями городских трактиров.
Указанное событие случилось одиннадцатого декабря 1844 года, – эту дату дантист Уэллс запомнил на всю свою жизнь. С нею он связывал надежды на свое безбедное будущее. Сжимая в руке окровавленный зуб, пожертвованный им во имя науки, он был твердо уверен, что от этого дня открылась новая страница в истории стоматологии…
После этого Уэллс собственноручно провел десяток – другой подобных операций по удалению зубов. Все они прошли великолепно. Пациенты, уже готовые было к самым страшным мучениям, о которых известно почти каждому человеку, – как правило, чувствовали себя даже несколько ошарашенными таким неожиданным исходом и как-то недоуменно пожимали плечами. Некоторые даже ощупывали себя, желая удостовериться, что все это, происшедшее с ними, – совсем не диковинный сон. Однако доказательства случившегося постороннего вмешательства были у них в руках – только что вырванные, осточертевшие своим присутствием больные зубы.
– Чудо…
– Да быть такого не может…
– Чудеса…
* * *
И все же Уэллса ожидало страшное разочарование.
Перебравшись в недалекий от Хартфорда многолюдный Бостон, он решил добиться там официального признания своего нововведения. Заручившись поддержкой коллеги и ровесника Томаса Гримма Мортона и доктора медицины Чарльза Джексона, Уэллс отважился продемонстрировать свои приемы в собранном им сообществе бостонских врачей. Он страшно переволновался (предстоящая демонстрация, естественно, представлялась ему архиответственным делом), – а потому просчитался при определении дозировки. Мешок конструкции Колтона оказался вообще непригодным для создания потребной при вдыхании концентрации "веселящего газа". Настоящего наркотического сна у пациента не наступало никак. Не получилось и эффекта наркотического обезболивания. Из горла пациента, которому удаляли действительно больной зуб, вдруг вырвался страшный истошный стон, вслед за которым последовал дружный смех всех сидевших в напряжении стоматологов.
Врачи, наконец, могли облегченно вздохнуть. Их спокойной размеренной жизни не угрожали пока никакие нововведения. Переучиваться им не предстояло никак, а к стонам, крикам и воплям своих пациентов они давно успели уже привыкнуть.
Фиаско сильнейшим образом подействовало на впечатлительного от природы Уэллса. Остаток жизни (как ни парадоксально звучит это слово в применении к совсем еще молодому человеку) он провел в безрезультатных попытках реабилитации так неудачно продемонстрированного им своего жизненно для него важного новшества. Однако добиться он так ничего и не смог. На горизонте зарождавшейся анестезии замаячили уже новые, весьма подходящие средства, о которых мы и продолжим наш разговор.
Три года спустя двадцатидевятилетний Уэллс, отчаявшись от бесконечных неудач, собственноручно свел свои счеты с жизнью.
Но справедливость хотя и запоздало, а все-таки сжалилась над ним. В надписи на его безвременной могиле в многомиллионном Нью-Йорке проставлены памятные слова, которые весомее всяческих на земле патентов подтверждают его заслуги перед человечеством: "изобретателю анестезии", то есть – человеку, впервые надежно введшему в употребление способ настоящего обезболивания.
Не забытым оказался Уэллс и в родном для него местечке Хартфорде. Жители маленьких городов вообще гораздо внимательней относятся к своим знаменитым землякам, нежели обитатели шумных, слишком раздутых мегаполисов. Движимые патриотизмом, земляки возвели ему настоящий замечательный монумент.
* * *
Обескураженный резкими неудачами, Уэллс все еще продолжал метаться в поисках спасения своего так и неподтвержденного ничем метода, все еще балансировал между жизнью и смертью, – когда на пути более или менее удачного преодоления боли произошло другое очень важное событие.
В центре этого события оказались уже поминаемый нами, пусть и слегка еще, дантист Уильям Томас Грин Мортон и доктор медицины Чарльз Джексон. Профессия дантиста в те годы котировалась, в общем – то, не очень высоко, считалась довольно примитивным занятием. На дантистов американские обыватели взирали чуть ли не как на хирургов средних веков, почему тщеславному Мортону, получившему соответствующую квалификацию, захотелось добиться статуса рангом повыше, стать настоящим зубным врачом. Он принялся изучать медицину под руководством доктора Джексона.
Этот Джексон как раз и поведал ему о необычайных свойствах другого вещества, которое, как сам он предполагал, с полным на то основанием сможет претендовать на роль обезболивающего средства. Название этого вещества – эфир.
– Стоит только смочить эфиром кусочек ваты, – уверял его доктор Джексон, – приложить его к воспаленному зубу, как за счет испарения этого вещества можно добиться стойкой, хоть и временной, потери чувствительности. Так поступают некоторые дантисты, когда им предстоит обрабатывать коронку зуба. Уж это я знаю точно…
К указанному времени эфир был известен уже довольно давно, равно как и его, упомянутые Джексоном, свойства. О них говорил еще пресловутый Парацельс, и об этом, естественно, знали все достаточно опытные врачи. Более того, многие среди них даже пытались использовать эфир, каждый на свой лад и даже с долей определенного успеха, но, как обнаружилось впоследствии, – никто не догадался заявить о своих достижениях, а потому все эти достижения так и оставались никому не ведомыми.
Не в меру энергичный Мортон своего шанса не упустил. Возвратившись после одного из таких доверительных разговоров с Джексоном, он решил проверить правдивость его слов и предположений. Молодому дантисту все еще помнились весьма нашумевшие перипетии с "веселящим газом", и потому он решил сначала прибегнуть к опытам на животных. Ему хотелось поскорее выстроить для себя какие-то более или менее определенные планы.
Его взгляды обратились на домашних собак. Однако собачий народец, как и положено ему самой природой, усматривал в намерениях хозяина одну только игру, поскольку не учуял в доставленных Мор-тоном банках никакой для себя поживы. Собаки никак не желали вдыхать пары эфира. Наоборот, они старались как можно подальше держаться от таких подозрительных сосудов, вырывались из рук, не опасаясь даже щедрых палочных ударов. Они опрокинули одну бутыль, с наиболее широким горлышком, и летучая жидкость хлынула на пол между столом и стульями.
Ругаясь на чем свет стоит, разогнав собак по углам, Мортон схватил первую подвернувшуюся под руку тряпку и стал водить ею по мокрым половицам. Он несколько раз, рывком, поправил свалившиеся на глаза волосы, а затем, не сдержавшись, взмахнул рукою вместе с зажатою в ее кисти тряпкой. На какое-то мгновение тряпка оказалась рядом с его вдыхающим носом, и он ощутил сильнейший запах эфира. А дальше – ничего не помнил…
Какое-то время спустя его нашли крепко спящим среди сосудов с разлитым эфиром.
Проснувшись, с трудом отделавшись от остатков невероятного для него дневного умопомрачения, – он долго еще размышлял над случившимся, а затем решительно стукнул себя по лбу кулаком.
– Надо попробовать… Пора…
После этого происшествия Мортон сконструировал некое приспособление, при помощи которого ему удавалось все-таки усыплять собак. Сон у животных получался настолько крепким, что их можно было таскать за длинные уши, за хвост, сдавливать им, к тому же лапы, уши, – они ничего не ощущали и ни разу даже не проснулись.
После целого ряда подобных опытов, подтвердивших усыпляющее действие эфира, у Мортона не оставалось больше никаких сомнений. Он нашел, наконец, вполне радикальное средство, при помощи которого в медицине откроется новая эра. Он никак не повторит судьбу несчастного неудачника, всеми осмеянного доктора Уэллса.
Окрыленный надеждами, уже безо всякого вдыхания эфира или какого-нибудь иного наркотизирующего вещества, Мортон высоко запрыгал и закричал в своем кабинете:
– Эврика!
В этот момент он действительно ощущал себя Архимедом, страстным изобретателем, ученым из древних сицилийских Сиракуз, который с криком выскочил из ванны, где, по преданию, пришла в его голову гениальная мысль.
* * *
Дата 16 ноября 1846 года вошла в историю человечества как день начала эфирного наркоза при различных хирургических вмешательствах. Операцию в этот день проводил хирург Джон Уоррен, который за два года до того дал решительный "отлуп" попытке Уэллса продемонстрировать действие "веселящего газа".
В этот же раз Уоррен, ставший уже главным врачом Массачусетского госпиталя, пригласил к себе в операционную заявившего о собственном открытии дантиста Мортона, вместе с его особым приспособлением для осуществления эфирного наркоза.
Операция предстояла весьма серьезная, даже опасная для жизни пациента, однако прошла она вполне успешно. Эфир проявил себя безотказно, больной спал и не почувствовал ни малейшей боли…
Завершив операцию, доктор Уоррен обратился к собравшимся в больничном зале людям с короткой речью, в которой подчеркнул величайшее значение этого события.
– Я абсолютно уверен, что сбылась, наконец, вековая мечта всего человечества! – сказал он без малейшей тени сомнения. – Запомним этот день навсегда!
* * *
Это было действительно так.
Через несколько месяцев информация об удивительных свойствах эфира появилась в европейской печати, и, буквально несколько дней спустя, в самом начале 1847 года, подобные операции в аналогичных условиях были повторены хирургами Франции, Германии, России.
В Москве на это первым отважился доктор Федор Иванович Иноземцев, в недалеком прошлом – выпускник Харьковского университета.
Уже 7 февраля 1847 года он повторил совершенно безболезненный опыт американского врача. Вслед за ним – на это отважился знаменитый Николай Иванович Пирогов.
Более того – вскоре он впервые применит наркоз даже в чисто полевых условиях.
* * *
Как и "веселящий газ", так и эфир, используемый в качестве наркотического средства, не принес богатства и счастья людям, которые первыми отважились применить его на практике. Началось же все это с того, что Мортон и Джексон затеяли между собою ожесточенный судебный спор, кому из них принадлежит первенство эпохального открытия.
И хотя они оба были признаны равноценными авторами и даже получили специальные вознаграждения от Международного сообщества, но большой пользы ни один из них из этого не извлек.
Мортон скончался в нищете, в возрасте сорока девяти лет, тогда как жизнь Джексона завершилась в доме умалишенных.