Шейх Мубарак и два его сына вскоре стали наиболее влиятельной группой при дворе Акбара, главным образом потому, что их эклектизм прекрасно сочетался с его собственным. Сам шейх занял ведущее место среди духовных лиц во дворце. Его старший сын Файзи стал увенчанным лаврами поэтом. Что касается Абу-ль-Фазла, то он энергично брался за решение многих задач и тем самым завоевал полное доверие Акбара. Многие дела в Фатехпур Сикри братья совершали с изяществом и с внешней легкостью, а Бадавни и ему подобные чувствовали себя лишними и ненужными. Бадавни как-то раз попытался обличать Абу-ль-Фазла за его откровенно еретические воззрения и был доведен до бешенства спокойным ответом: "Я хочу несколько дней побродить ради удовольствия в долине неверия". Эта история, при всей ее анекдотичности, свидетельствует о вполне серьезном стремлении Абу-ль-Фазла сделать более широким религиозный базис режима. По едкой иронии судьбы оба соперника-интеллектуала, как люди молодые, получили одинаковый военный ранг "на двадцать лошадей" и вынуждены были решать одну и ту же задачу: наблюдать за клеймением лошадей перед перекличкой. Абу-ль-Фазл решительно взялся за дело и, по словам Бадавни, "благодаря своей сообразительности и умению приспосабливаться" сумел подняться до самых высоких должностей в государстве, "в то время как я из-за своей неопытности и простоты не мог справиться со службой". Бадавни вскоре опустился на уровень обычного переводчика. Акбар с характерным для него безразличием к религиозному фанатизму Бадавни поручил ему перевести за четыре года на персидский язык классический индийский эпос "Махабхарату", который Бадавни предвзято считал "нелепыми детскими сказками, над которыми можно только потешаться… но, как видно, только мне и суждено заниматься подобной работой". Бадавни редко появляется на страницах книги Абу-ль-Фазла, зато сам Бадавни уделяет последнему немало места как человеку, который "поверг мир в огонь", будучи при этом "навязчивым и угодливым, откровенным безбожником, безмерным льстецом, постоянно изучающим прихоти императора". Книги этих двух историографов составляют, вместе взятые, прекрасный комментарий к царствованию Акбара. Своеобразное, преисполненное религиозного духа, безупречно честное по отношению к самому себе и к другим сочинение Бадавни более читаемо и с современной точки зрения лучше написано. Оно создавалось тайно и было обнаружено только в 1615 году, когда и Акбар, и Бадавни были уже на том свете. Труд Абу-ль-Фазла, в котором перечисление добродетелей Акбара растянуто на несколько страниц, был написан по воле императора, и автор читал ему вслух каждый раздел по мере завершения. Книга поражает изобилием цветистых персидских метафор, порою полных поразительной живости, как, например, фраза о том, что святой человек "тридцать лет собирал крупицы счастья в незаметном уголке, сидя на старой циновке". Разница между этими двумя историческими сочинениями такая же, как между блестяще написанным дневником и великолепнейшим свитком орнаментального стиля.
Склонность Акбара к религиозным размышлениям подогревалась не только семьей шейха Мубарака, но и широким потоком суждений в Индии того времени. В рамках ислама давно уже существовала традиция вольнодумного мистицизма, именуемого суфизмом и выступающего против жестких ограничений ортодоксии; в прошедшем столетии оно соприкасалось в Индии со сходными течениями в индуизме, в особенности с движением бхакти и зачинающейся религией сикхов; оба эти течения отрицали кастовую систему и веру в личного Бога. К 1575 году интерес Акбара к сравнительной теологии стал настолько сильным, что он велел построить особую ибадат-хану, то есть "дом поклонения", в котором и велись религиозные дискуссии. Здание до наших дней не сохранилось; по описаниям оно представляло собой увеличенную в размерах келью отшельника. Расположено оно было позади мечети в Фатехпур Сикри, и Акбар посещал его после четверговой молитвы в мечети – мусульманские сутки начинаются в сумерки, а не в полночь, так что вечер четверга для Акбара и его мулл был началом пятницы, священного дня мусульман.
Акбар намеревался, как и в диваны хае, восседать посередине, обдумывая и систематизируя различные мнения. Он испытал настоящее потрясение, будучи недостаточно опытным в чисто академических материях, когда приглашенные им для участия в спорах ученые богословы немедленно вступили в пререкания по поводу того, кто где должен сидеть. В конечном счете вопрос был решен: противоборствующие группировки уселись каждая у одной из четырех стен. Дискуссия зашла далеко за ночь; воздух был насыщен множеством благовоний; перед Акбаром лежала горка монет, которыми он, как обычно в подобных случаях, предполагал награждать участников спора за наиболее проницательные и красиво высказанные суждения. Но и здесь его ждало разочарование. Бадавни сообщает, что очень скоро ученые мужи принялись именовать друг друга "глупцами и еретиками", а доводы вышли далеко за пределы обсуждения тонких различий между сектами и угрожали подорвать самые основы веры, поскольку участники спора "в ненависти друг к другу превзошли евреев и египтян". Основы веры Акбара, возможно и без того уже шаткие, были, разумеется, еще более поколеблены подобными поступками; яростное различие во мнениях в пределах мусульманской общности, членами которой в этом случае ограничивалось число участников, кажется, внушили императору сомнения в самом исламе, и в следующий раз он велел пригласить для участия в дебатах ученых богословов разных вероисповеданий. В итоге присутствовали индуисты, джайнисты, зороастрийцы, иудаисты и маленькая группка, которая сыграла выдающуюся и весьма интересную роль при дворе в Фатехпур Сикри, – три отца-иезуита из португальской колонии Гоа.
Португальцы обосновались на западном берегу Индии еще до появления в 1526 году Бабура, но их отношения с индийскими властителями ограничивались главным образом их соседями в Гуджарате. В 1579 году Акбар направил к португальским властям в Гоа послов, сообщив через них о своем интересе к христианской религии и обратившись с просьбой прислать к его двору нескольких ученых отцов, а также "главные книги: Библию и Евангелие". Иезуитам это показалось благоприятным случаем для еще одной победы христианства, посланной самим Небом возможностью обратить в эту веру целую империю язычников, сверху донизу. Акбар же, помимо искреннего интереса к сравнению разных религий, питал надежду, что дипломатический контакт с португальцами поможет "цивилизовать эту дикую расу". Все, казалось, вело к установлению дружеских отношений, и так оно и вышло.
Миссия в составе трех отцов-иезуитов прибыла в Фатехпур Сикри в феврале 1580 года. То были Рудольф Аквавива, итальянский аристократ, чей дядя стал генералом Общества Иисуса, Антонио Монтесеррат, испанец, который впоследствии написал полный отчет о своем пребывании в стране Моголов, и Франсиско Энрикес, новообращенный христианин из Персии, бывший мусульманин, который должен был выступать в роли переводчика. Все трое немедленно включились в религиозные дебаты и с храбростью людей, чьи помыслы официально должны быть устремлены к принятию мученической смерти – Аквавива позже достиг этого статуса, хоть и не от рук моголов, и в 1893 году причислен к лику святых, – обрушились на ислам с такой страстностью, что Акбар вынужден был отвести их в сторону и попросить об осторожности. Однако они были гораздо менее заинтересованы в убеждении фанатичных мулл Акбара, нежели в завоевании для своего Бога самого императора, в чем, как им представлялось, они достигли вполне удовлетворительного прогресса.
Акбар относился к "назарейским мудрецам", как их именовал Абу-ль-Фазл, с величайшей любезностью; ему нравилось, когда они сидели рядом с ним, нередко он уединялся с ними для приватных бесед; он посылал им блюда со своего стола; когда Монтесеррат заболел, Акбар навестил его и для этого случая даже научился португальскому приветствию; порой император появлялся в общественных местах вместе с отцом Аквавивой, обнимая того за плечи. Он был склонен к сотрудничеству и в области религиозных материй и готов целовать священные книги и иконы; он пришел посмотреть на ясли, которые иезуиты соорудили к первому Рождеству, проведенному в Фатехпур Сикри; входя в их маленькую часовню, Акбар снял свой тюрбан; он поручил Абу-ль-Фазлу учить иезуитов персидскому языку и позволил, чтобы Монтесеррат стал учителем сына императора Мурада, в то время одиннадцатилетнего мальчика, терпимо относясь даже к тому, что перед каждым письменным упражнением ученик должен был ставить слова "во имя Господа и Иисуса Христа, истинного пророка и Сына Божьего"; он позволял иезуитам проповедовать и обращать людей в христианство, он разрешил устроить пышные похороны португальцу, умершему во время пребывания при дворе, – похоронная процессия двигалась по улицам с распятием и свечами; он даже вполне благодушно слушал, как миссионеры распекают его за чудовищное изобилие жен.
Неудивительно, что миссионеры возликовали, однако вскоре им предстояло перенести глубокое разочарование. Они ошибались, принимая увлечение Акбара всеми религиями за его намерение присоединиться к их собственной. Кажется, христианство привлекало его в той же мере, как и любая другая религия, хоть император и был потрясен тем, что Христос позволил унизить себя такой позорной казнью, как распятие, а не воспользовался своей божественной силой и не сошел с креста. Бывало, что высказывались предположения, будто Акбар сознательно надеялся найти в христианстве религию, которая могла бы разрешить расовые и религиозные противоречия в его империи, если обратить в эту религию как мусульман, так и индуистов, что и намеревались сделать иезуиты. Но Акбар был слишком проницательным политиком, чтобы вообразить, что он может ввести в Индии новую религию собственным официальным указом. Похоже, что его интерес к христианству почти полностью происходил из личного пристрастия императора к философствованию. Типично, что, когда он наконец выбрал религию собственно для себя, она получила широкое распространение и создала некий неясный нимб святости вокруг его личности, но сам Акбар не предпринимал усилий проповедовать ее где-либо, за исключением круга своих друзей. Сообщение в 1582 году об этой новой религии, именуемой дини Ллахи, то есть "вера в Бога", наконец-то показало отцам-иезуитам, что они потерпели неудачу. Миссионеры вернулись в Гоа, но по просьбе Акбара оттуда приезжали другие миссии, и в некоторых случаях христианские надежды возрастали, но только для того, чтобы вновь угаснуть. Во время следующего правления, в 1610 году, три внука Акбара были окрещены публично и торжественно, а затем отправлены к иезуитам для получения образования, но радость отцов-иезуитов по этому поводу сильно потускнела, когда до них дошли слухи, что те присоединились к пастве лишь для того, чтобы заполучить нескольких христианок для различных королевских гаремов, и три или четыре года спустя, как отмечает один из писателей-иезуитов, царевичи "отвергли свет и вернулись на свою блевотину". До самого конца жизни Акбара, поскольку приверженность его к дини Ллахи проявлялась не слишком убедительно, каждая религиозная группировка все еще питала надежды залучить к себе императора, и в 1605 году вокруг его смертного одра шли жаркие споры по поводу того, имя чьего Бога прозвучит последним на его устах. Даже это осталось нераскрытой тайной, и большинство христиан считали, что он умер мусульманином, а большинство мусульман – что индуистом.
Если иезуиты ошибались, полагая, будто Акбар склоняется к христианству, то мусульмане были безусловно правы, утверждая, что император отошел от ортодоксального ислама. Он и в этом отношении поступал как политик. Самый принцип средневекового мусульманского государства предоставлял большую власть муллам, поскольку существовало твердое убеждение, что верное решение любого вопроса должно опираться на Коран или на один или два давно устоявшихся комментария к нему. Правитель, таким образом, должен был руководствоваться книгой, а книга могла быть правильно истолкована теми, кто посвятил свою жизнь вере. Степень малой эрудиции ортодоксальных мулл, призванных давать Акбару советы по поводу управления смешанными общинами в Индии, можно уяснить на основании суждений высокообразованного и талантливого Бадавни. Человеком наиболее чтимым был для него Хусаин-хан, на службе у которого Бадавни провел молодые годы, и поступок Хусаин-хана, более всего поразивший его, весьма многозначителен. Будучи по назначению Акбара правителем Лахора, Хусаин однажды сидел и занимался делами, как вдруг к нему вошел незнакомец. Приняв этого человека за мусульманина, правитель "с обычной для него приветливой простотой" встал, чтобы поздороваться с пришельцем. Но, как выяснилось, тот был индуистом. Хусаин был настолько пристыжен своим незначительным ошибочным поступком, что приказал на будущее всем индуистам нашивать на рукав особый лоскут, дабы подобная ошибка никогда более не повторилась. И с точки зрения строгих предписаний ислама Хусаин и Бадавни были правы. Существовала давняя традиция, предписывающая дхимми, или "неверным", носить на одежде отличительные знаки.
Акбар воспользовался недостойными сварами мусульманских священнослужителей в ибадат-хане как возможностью ограничить власть духовенства. В 1579 году появился знаменитый махзар, или так называемый указ о непогрешимости, в котором утверждалось, что в случае несогласия между учеными о толковании того или иного места в Коране впредь надо считать решающим суждение Акбара о том, какое толкование следует считать верным; далее, если император предпринимает некий шаг на пользу государству, шаг этот должен быть одобрен, даже если он по видимости находится в противоречии с Кораном. Указ соответствовал догме ислама в том смысле, что он признавал священную книгу "высшей инстанцией", но он производил – по крайней мере по замыслу своему – воистину потрясающий переворот в отношениях между упомянутой выше улама, то есть собранием улемов, знатоков и толкователей мусульманской теологии, и светской властью. Впрочем, на практике особых потрясений не произошло, если не считать того, что Акбар и в высшей степени ортодоксальный Аурангзеб по собственной воле отправляли в отставку кази, то есть советника по религиозным и юридическим делам, если тот отказывался санкционировать их решения. Указ о непогрешимости подписан несколькими духовными деятелями, однако лишь один из них, отец Абу-ль-Фазла шейх Мубарак, поставил свою подпись с искренней радостью, о чем свидетельствует примечание под этой подписью. Вероятно, идея указа принадлежала самому Мубараку, и это давало определенные преимущества при дворе и шейху и двоим его сыновьям, нанося при этом серьезный удар по ортодоксам, что подтверждается сведениями из других источников о направлении мыслей Акбара в то время. В 1579 году император положил конец обыкновению ежегодно отправлять крупные суммы денег в Мекку и Медину для помощи бедным; в 1580 году отменил свое ежегодное паломничество в Аджмер; в 1584 году отменил мусульманскую систему летосчисления по Хиджре, то есть со времени бегства пророка из Мекки в Медину, и заменил ее новой хронологией, ведущей отсчет дней с восшествия самого Акбара на престол (Абу-ль-Фазл поясняет, что Акбар находил датирование событий по Хиджре "зловещим" – главным образом из-за упоминания о бегстве); наконец, он позволил себе дерзость самому произносить проповедь и читать хутбу в мечети, хотя при первом таком случае он вынужден был прервать себя на середине, поскольку начал дрожать – по-видимому, в очередном своем квазимистическом припадке. Наряду с указом о непогрешимости это его поведение в мечети оказалось, вероятно, наиболее оскорбительным для блюстителей мусульманского благочестия. Оно означало, что Акбар возложил на себя статус ученого богослова. Следующее потрясение улемы испытали, когда Акбар продвинулся еще на одну ступень и явил себя в качестве священнослужителя.
Дини Ллахи, новая вера Акбара, основанная на неопределенном и мистическом свободомыслии, не позволяла точно установить, где он сам проводит границу между земным и небесным. Новое летосчисление, установленное с момента восшествия Акбара на престол, получило наименование Божественной эры. Немалое возмущение вызвало его решение чеканить монету с потенциально двусмысленной надписью Аллаху акбар; двусмысленность проистекает из того факта, что слово "акбар" означает "великий" и в то же время это имя императора, и слова на монетах можно истолковывать либо как "Бог велик", либо как "Акбар есть Бог". Это показалось различным современным историкам наиболее вопиющим утверждением собственной божественности, однако вряд ли это так. Когда некий шейх обвинил Акбара в том, что он намеревался выразить именно второе значение, император с возмущением ответил, что ничего подобного ему и в голову не приходило. Его возмущение кажется притворным; тот факт, что он предпринял необычный шаг, приказав удалить с монет свое имя и титулы, заменив их вышеназванными словами, сам собой говорит, что император прекрасно знал, что в надписи содержится его собственное имя, так же как имя Бога. Но ведь слова "Аллаху акбар" – основная магическая формула ислама, и достаточно привести хотя бы два примера тому: таков был боевой клич воинов Тимура, и эти слова с плачем выкрикивали женщины во время пожара мечети Аль-Аска в Иерусалиме 21 августа 1969 года. Похоже, что Акбар скорее забавлялся двусмысленностью, нежели всерьез воспринимал это как свое отождествление с Богом.