После того как Шах Джахан совершал омовение и был готов приступить к еде, евнухи вручали блюда по очереди двум красивым девушкам, которые стояли на коленях по обе стороны от императора и обслуживали его. Император почти всегда принимал пищу в гареме, и понятно, что описания этой процедуры редки, однако монах-августинец Себастьен Манрике заявляет, что наблюдал пир в Лахоре в 1641 году, когда Шах Джахана принимал его тесть Асаф-хан. Манрике утверждает, что евнух тайно провел его подземными переходами на галерею высоко над залом и наказал ему не производить ни малейшего шума, а в случае чего укрыться в соседней комнате. Этот прием был чисто семейным и, очевидно, типичным для подобных оказий в гареме. Кроме Асаф-хана и трех его гостей – императора, его сына Дары Шукоха и дочери Джаханары, – присутствовали только женщины из гарема хозяина и евнухи да еще дерзкий Манрике. Последний говорит, что наблюдал за всем целых четыре часа, и дает увлекательное описание богатой обстановки, золотых и серебряных сосудов, церемонии омовения рук и прочих процедур "протокола", постоянную музыку, хвалебные песнопения в честь побед императора, девушек-танцовщиц и преподнесение императору в подарок трех больших позолоченных блюд, полных драгоценных камней. Рассказам путешественников того времени следует верить с оговорками, поскольку существовало распространенное обыкновение выдавать услышанное от других за увиденное собственными глазами, но если Манрике сочинил описание этой сцены на основании того, что слышал, то сделал он это с необычайным вкусом и талантом, и многие подробности выглядят вполне убедительно. Люди менее знатные обычно ели в своих гаремах, но они порой приглашали гостей к обеду, схожему с вышеописанным, и подавала блюда исключительно мужская прислуга, а принимали гостей в передней части дома. На подобные обеды приглашали и европейцев, таких, как Роу или Терри или голландский торговый агент Франсиско Пельсарт.
После полуденной трапезы Шах Джахан устраивал себе короткий отдых, а потом занимался делами, по которым обращались к нему его старшие женщины или ответственные служители гарема. Все происходило как и при других дворах императора, за исключением того, что он полулежал, развалясь, в наполненном благовониями гареме в окружении только женщин и евнухов; он высказывал суждения о делах в гареме и назначал крупные суммы на благотворительные цели женщинам вне гарема, на приданое для неимущих девушек, пенсии для вдов и сирот, сведения о несчастьях которых попадали в царственное ухо из женских уст. Женщины из гаремов высшей знати часто посещали императорский гарем, и царевны порой оставляли их у себя погостить не меньше месяца.
К тому времени как Шах Джахан удовлетворял требования женщин в меру собственных финансовых возможностей, было уже около трех часов дня и приближался момент участия императора в публичной молитве – в Агре это происходило в прекрасной беломраморной Моти Масджид, или Жемчужной мечети, а в Дели – в огромной Джам Масджид, или Соборной мечети, которую Шах Джахан начал строить в 1644 году. После молитвы происходила административная работа в дивани хае, а примерно с половины восьмого – последнее получасовое совещание в Шах Бурдж. Заканчивался изнурительный, почти двенадцатичасовой день государственных занятий, и Шах Джахан удалялся в гарем ужинать под музыку, исполняемую его женщинами. К десяти часам он был в постели. За ширмой с одной стороны его постели находились чтецы, выбранные за приятность голосов, и убаюкивали императора чтением книг о путешествиях, жизни святых или исторических событиях. Больше всего Шах Джахан любил слушать отрывки из "Бабур-наме", вдохновляющие воспоминания своего прапрадеда. И такой распорядок соблюдался все дни, кроме пятницы, когда деловая жизнь двора замирала.
Правители областей, военачальники и царевичи, находясь за пределами столицы, соблюдали примерно такой же распорядок, только менее сложный. Французский путешественник Жан-Батист Тавернье посетил однажды вечером в 1652 году шатер Мир Джумлы, впоследствии ведущего военачальника на службе у Моголов, но в то время главнокомандующего армией короля Голконды. Тавернье оставил весьма живое описание крупного мужчины, который в конце дня в крайне сумбурной и непринужденной манере разбирался с такими же делами, какими занимался император на высшем уровне в своей столице. Мир Джумла сидел на ковре с двумя секретарями. Между пальцами ног и между пальцами левой руки у него были зажаты документы и письма, которые он брал и возвращал одно за другим, диктуя секретарям ответы, в то время как сам тоже что-то писал. Секретари затем перечитывали ответные письма вслух, и Мир Джумла ставил свою печать, но во время этих процедур ко входу в шатер привели четырех преступников. Мир Джумла с полчаса не обращал на них никакого внимания, потом велел ввести их в шатер и, задавая им различные вопросы, вынудил признаться в совершенных преступлениях, что является одним из важнейших основ мусульманского правосудия. После признания он не обращал на преступников никакого внимания еще час и продолжал заниматься своей корреспонденцией, пока непрерывная процессия официальных лиц "проходила перед ним, выражая свое почтение самым униженным способом, но на их приветствия он отвечал только наклоном головы". Вскоре должны были подать угощение, и тут Мир Джумла занялся узниками. Одному он велел отрубить ноги и руки и бросить в поле истекать кровью до смерти, второму – вспороть живот и швырнуть в таком виде в канаву, а двум оставшимся отрубить голову. Приговоры привели в исполнение в то время, когда Тавернье по приглашению Мир Джумлы сидел с ним за едой вместе с военными различных рангов. Затем Мир Джумла удостоил гостя аудиенцией, дал ему паспорт и снабдил эскортом, который должен был доставить иноземца в Голконду.
Королевство Голконда было, по общему признанию, менее цивилизованным государством, нежели империя Великих Моголов; предполагалось, что при Моголах каждый смертный приговор должен был утверждаться императором до приведения его в исполнение, но на практике правители областей и военачальники нередко брали закон в свои руки. Административные "званые вечера" Мир Джумлы спустя несколько лет, когда он уже находился на службе у Моголов, вряд ли отличались от описанного выше, и Тавернье с редкостным блеском изобразил для нас одного из получателей всех фирманов, указов и писем, утвержденных на полных величавого достоинства заседаниях в дивани ам и ди-вани хае Шах Джахана.
Беломраморный Тадж Махал и покои императора в Дели и Агре являют собой вершину архитектуры при Моголах, однако то был далеко не единственный архитектурный стиль, употреблявшийся во время правления Шах Джахана. Прекрасные расписные каши, то есть изразцы, которыми, например, облицована на несколько сот ярдов в длину и на довольно значительную высоту наружная стена крепости в Лахоре, представляют собой самое блестящее достижение в этой богатой возможностями области архитектурного оформления. Лахорские изразцы, использованные также при строительстве мечети Вазир-хана, – истинное чудо в развитии искусства при Моголах, и чудо это нередко объясняют сравнительной близостью Пенджаба к Персии; однако лахорские изразцы со своими слонами, птицами и цветами куда ближе по духу изразцам, украшающим наружную стену дворца в Гвалиоре, нежели абстрактным орнаментам персидских мечетей и университетов. В Лахоре находится и Шалимар Баг, наикрасивейший из сохранившихся могольских садов вне пределов Кашмира. В этом саду привлекает внимание использование белого мрамора для постройки павильонов и фонтана, но наиболее примечательна здесь окружающая сад огромная красная стена, разделенная на небольшие и разнообразные декоративные ниши в типичном могольском стиле, введенном при Акбаре для постройки ворот в крепости Агры. В сочетании павильоны и стена делают Шалимар наиболее "архитектурным" могольским парком, органично вписывающимся в общий стиль этого самого богатого в архитектурном отношении могольского правления. Но, несмотря на эти более разнообразные достижения и на то, что еще в домогольскую эпоху мрамор от случая к случаю употреблялся в строительстве как индусских, так и мусульманских зданий, щедрое до расточительности и продуманно элегантное употребление этого материала при Шах Джахане сделало его поистине отличительным архитектурным знаком этого императора. Мрамор символизировал, как, несомненно, и было задумано, богатство его империи – тем более что оно опиралось на потрясающее собрание драгоценных камней.
Терри описывает Шах Джахана как "крупнейшего и богатейшего владельца драгоценных камней во всем обитаемом мире". В этом отношении Шах Джахан далеко превзошел своего отца. Он был настолько увлечен драгоценными камнями, что, как сообщал Манрике, даже когда после пира перед ним появилось двенадцать танцовщиц во всей своей прелести и "в соблазнительных и вызывающих одеждах, при нескромных телодвижениях и позах", он едва взглянул на них и продолжал рассматривать драгоценные камни, преподнесенные ему Асаф-ханом. Для своего вступления на престол он заказал знаменитый павлиний трон, увенчанный балдахином, который поддерживали двенадцать изумрудных столбов; на самой верхушке, по обе стороны дерева, усыпанного изумрудами, алмазами, рубинами и жемчугом, сидели два павлина. В качестве подарка Шах Джахан отправил в священный город Мекку огромный, выложенный драгоценными камнями подсвечник ко гробу пророка. Источники сообщают, что эксперту понадобилось бы не менее четырнадцати лет, чтобы сосчитать и оценить драгоценности, принадлежащие лично Шах Джахану. А сам он, как правило, соглашался выступать в определенных случаях в качестве знатока драгоценных камней и давал каждому камню более точную оценку, нежели профессиональные ювелиры.
Однако и мрамор, и драгоценности были всего лишь показной роскошью. Некий историк времен Аурангзеба с гордостью заявлял, что доходы империи за период между правлениями Акбара и Шах Джахана утроились, но на следующей странице добавляет, видимо не особо вдумываясь в подтекст, что расходы за тот же промежуток времени учетверились. Шах Джахан делал все от него зависящее, чтобы обуздать наиболее заметную форму инфляции – стойкое увеличение количества знатных людей, получающих все более высокие назначения, в то время как с тем же постоянством снижалось количество солдат, которых они обязаны были содержать. Акбар своевременно распознал это зло и избавился от него, назначая знатным людям личное жалованье в дополнение к тем средствам, которые выдавались им на содержание их воинских отрядов, однако во время правления Джахангира реальные и официально указываемые цифры снова стали расходиться. Шах Джахан попытался лечить болезнь тем же средством, что и дед, постановив, что люди знатные не обязаны содержать полный официальный состав войск, но лишь определенную обязательную часть – треть на службе в собственном джагире и четверть на службе в иных местах. Но это лишь временно приостановило болезнь, не излечив ее до конца.
Со времен Акбара империя не намного увеличила свою территорию, и постоянные усилия продвинуться к югу, в Декан, сводились скорее к выкачиванию средств, нежели к чему-то иному: к примеру, во время кампаний 1636 и 1637 годов определенное количество сокровищ было перевезено на север. Стало ясным, что необходимо найти дополнительные источники дохода в пределах самой империи, на принадлежащих ей землях. Шах Джахан и его министры финансов добивались этого не путем увеличения сельскохозяйственной продукции или поощрения торговли, хотя на словах они и превозносили эти идеалы, но ужесточением приемов сбора налогов джагирдарами. Однако требования департамента государственных сборов в сочетании с беззаконным вымогательством все более наглеющих провинциальных правителей и чиновников оказали отрицательное воздействие. В течение всего XVII столетия происходил постоянный отток крестьян из деревень. За исключением высшей знати и одного или двух богатейших купцов, любой, кто смог собрать мало-мальски приличное состояние, считал более безопасным припрятать деньги, нежели рисковать ими, отдавая в руки обаятельных хищников. В экономическом смысле даже павлиний трон Шах Джахана, явно изготовленный ради того, чтобы показывать, а не прятать драгоценные камни, представлял собой в точности ту же форму стагнации, как и припрятанное золото торговцев. Начиная от финансистов Древнего Рима и кончая современными туристами, немеющими при виде золотых браслетов на ногах даже у людей самых низших классов, наблюдатели Индии неизменно выражали изумление по поводу того, как стекались драгоценные металлы в эту страну и употреблялись практически везде, а в некоторых случаях их буквально зарывали в землю. И эта стагнация роскоши никогда не была столь очевидной, как во время правления Шах Джахана. В то время как империя Великих Моголов, казалось, достигла наивысшего великолепия, расцвет ее уже миновал.
Вновь обострились отношения между религиозными сектами, вероятно неизбежные в стране, где религиозное меньшинство столь долго управляло религиозным большинством. Шах Джахан был на три четверти индусом – его мать и бабушка были раджпутскими царевнами, таким образом, из четверых его прародителей только свободомыслящий Акбар являлся по рождению мусульманином, но, в отличие от отца и деда, сам он не женился на индусках. Его мать Манмати, или Джогат Гозавини, скончалась в 1619 году. Стало быть, как император он не испытывал в своей жизни личного индуистского влияния. После смерти его жены-шиитки Мумтаз Махал ортодоксальные сунниты, особенно из числа улемов, которые столь негодовали по поводу религиозного эклектизма двух предыдущих правлений, наконец-то заполучили императора, полностью их устраивающего. Влияние ортодоксальной мусульманской иерархии при дворе усилилось до такой степени, что, коротко говоря, Шах Джахану стало выгодно в политическом отношении встать на сторону этих ортодоксов, тем более что врожденная суровость его нрава позволяет предположить, что это соответствовало его собственным наклонностям. Два его ранних указа, продиктованные религиозными соображениями, в частности, носили самоотверженный характер. Он запретил введенный его отцом для придворных обычай носить миниатюрный портрет императора на тюрбанах и отменил существовавшее при Акбаре и Джахангире обыкновение приветствовать императора, опускаясь на колени и касаясь пола лбом, как это делают молящиеся, ибо это отдавало обожествлением повелителя. Его сын Аурангзеб пошел в этом направлении еще дальше, отменив утреннее появление императора на джхароке.
В 1632 году Шах Джахан предпринял еще более агрессивный ортодоксальный шаг, приказав разрушить все вновь построенные индуистские храмы по всей империи. Огромное множество храмов и было уничтожено, особенно в Бенаресе, и император сопроводил это запретом строить храмы в дальнейшем; долголетняя традиция мусульманского правопорядка, установленная, однако, не самим Мухаммедом, указывала, что дхимми, или иноверные, могут пользоваться существующими местами поклонения, но не возводить для этого новые здания. Впрочем, поздние годы этого правления оказались скорее менее, чем более репрессивными. Шах Джахан любил индийскую музыку и поэзию и покровительствовал им – его правление поистине стало золотым веком для литературы на хинди – и даже выражал строгое неодобрение своему рьяно ортодоксальному сыну Аурангзебу за проведение им антииндуистской политики. Возможно, что стареющий император все более вдохновлялся идеями своего старшего и любимого сына Дары Шукоха, любителя искусств и последователя религиозного эклектизма Акбара и Джахангира; Дара Шукох прилежно изучал мистическую философию Индии, сам перевел на персидский язык Упанишады и приближался в собственных верованиях к пантеизму, что, естественно, ужасало ортодоксальных мусульман. Он даже подарил металлическую ограду значительному индуистскому храму, построенному Вир Сингхом Део в Матхуре. Приказ 1632 года об уничтожении храмов был, таким образом, некой аномалией в правление Шах Джахана. Но он оказался, особенно в сопоставлении с порицаемыми деяниями Аурангзеба, грозным предвестием будущего.
Одновременно с приказом об уничтожении храмов начались массовые преследования христиан. Португальцы давно уже обосновались в торговом сеттльменте Хугли, гавани неподалеку на северо-запад от современной Калькутты на одном из многочисленных протоков, составляющих устье Ганга, но португальцы сочетали торговую деятельность с пиратством, продавая местных жителей в рабство или насильственно обращая в христианство, а также взимая дань с проходящих кораблей, что наносило коммерческий ущерб расположенному выше по течению могольскому порту Сатгаон. В довершение этого португальское "идолопоклонство" приняло в начале 1630-х годов излишне наступательный характер. В этом смысле протестантизм англичан и голландцев имел определенные преимущества: португальцы, как писал мусульманский историк, "выставляли для поклонения фигуры из дерева, нарисованные и восковые, но в церквях англичан, которые тоже христиане, нет никаких фигур в качестве идолов". В дополнение к своим грехам португальцы из Хугли сделались вечными врагами Шах Джахана, отказав ему в помощи в то время, как он находился в Бенгалии и поднял бунт против отца, а позже, по глупости, забыли послать ему подарок по случаю восхождения на престол.