Среди действующих лиц – традиционные герои комедии импровизации: Леандр, Доктор из Болоньи, Коломбина, Арлекин, Капитан, Панталоне. Но здесь мы найдем и Полишинеля с женой, и героев традиционных испанских комедий – донью Сирену, представителей власти… Сюжет пьесы (нашлось место и интриге, и актерской импровизации, и кукольному трюку) позволяет создать полное жизни, яркое, солнечное представление, наполненное поэзией и смехом. В конце пьесы, когда все сюжетные нити, наконец, развязаны, а влюбленные, как это и положено, соединены, с неожиданным монологом обращается к публике дочь Полишинеля:
"КРИСПИН. А разве в любви нет интереса? Я всегда отдавал должное идеалам и считался с ними. Но теперь – пора окончить этот фарс.
СИЛЬВИЯ (к публике). И в нем, как и в других житейских фарсах, вы увидели, что и куклами, и настоящими людьми управляют веревочки, сплетенные из интересов, страстишек, обманов и жалких случайностей. Одних эти веревочки дергают за ноги – и заставляют делать неверные шаги, других дергают за руки – и руки принимаются работать, яростно драться, хитро бороться, гневно убивать… Но иногда посреди этих грубых веревочек с неба протягивается прямо к сердцу чуть заметная ниточка, словно солнечный или лунный луч, – ниточка любви. Она и людей, и похожих на них кукол заставляет казаться божественными, озаряет их лица отблеском зари, придает сердцу крылья и как будто говорит нам, что и в фарсе – не все фарс, что в нашей жизни есть что-то высшее, истинное, вечное… И что это вечное не может кончиться вместе с фарсом" [237] .
"Идеи куклы", действительно, захватили не только русское, но и европейское искусство модерна, поэтому не удивительно, что так тесно переплелись во времени два замысла никогда не встречавшихся друг с другом выдающихся людей – русского режиссера и испанского драматурга.
Тема кукол в театре проходит через все творчество Евгения Вахтангова. Не только в режиссуре, но и в своих актерских работах он часто обращался к "опыту куклы". Например, в одной из лучших своих ролей в Московском Художественном театре в спектакле "Сверчок на печи" Ч. Диккенса (1914) в роли игрушечного фабриканта Тэкльтона он создал образ механической куклы: "…Отрывистые интонации. Скрипучий голос. Каркающий смех. Щелк каблука. Один глаз полузакрыт. На губах гримаса брезгливости. Полосатый жилет. Куцый фрак с бархатными отворотами. Панталоны со штрипками. Резким и крепким контуром очерчена фигура фабриканта игрушек. Почти нет движений. Жестикуляция доведена до минимума. Вы смотрите на Тэкльтона и не знаете: живой ли человек перед вами или всего лишь заводная кукла, сделанная искусной рукой Калеба Племмера. Вот-вот окончится завод, и на полуслове, на полудвижении замрет этот смешной и неприятный джентльмен. Бессильно поникнут руки. Остановится шаг… Он похож на заводную игрушку, подобную тем, которые вырабатываются у него на фабрике. В его груди отстукивает секунды мертвый механизм вместо живого и теплого человеческого сердца. Отсюда – трактовка образа как бездушной, механической куклы, лишенной живого многообразия человеческих чувств. Финал роли – превращение куклы в живого человека. С этим подходом к изображению всего отрицательного в человеческой жизни как механического, марионеточного, живого только внешне, а внутренне мертвого и пустого, мы столкнемся в творчестве Вахтангова еще не раз. Тема двух миров – мертвого и живого – станет основной темой вахтанговского творчества" [238] .
Один из учеников Студии Вахтангова – поэт Павел Антокольский написал небольшую драматическую сказку под названием "Кукла инфанты" (1917). Сюжет этой сказки: у инфанты сломалась механическая кукла. Инфанта в большом горе, но этого горя никто из окружающих не понимает. Она обращается за помощью к волшебнику-мавру, который при помощи таинственных заклинаний исцеляет больную куклу и возвращает инфанте "радость детства и веселый жизни ход". Вахтангов предложил поставить эту пьесу как кукольное представление. Каждый актер должен был прежде всего сыграть актера-куклу, с тем чтобы потом этот актер-кукла играл данную роль: Инфанты, Королевы, Придворного, Шута и т. д. "Нужно представить себе куклу-режиссера и почувствовать, как она стала бы режиссировать: тогда вы пойдете верно […]. Если вы пойдете от куклы, – говорил Вахтангов, – вы найдете и форму, и чувства[…] Чувства эти крайне просты" [239] .
Вахтангов впервые сформулирует и использует здесь принцип, который впоследствии найдет себе применение при разработке целого ряда не только его спектаклей, но и всех профессиональных кукольных постановок XX в.: "В каждый данный момент должно действовать ("действовать" – в данном случае – "двигаться") только одно действующее лицо – то, которое говорит. Остальные должны неподвижно слушать" [240] .
В другой своей постановке – "Свадьба" А. Чехова – Вахтангов добился при помощи этого же приема противоположного эффекта. Если в "Кукле инфанты" Вахтангов хотел показать ожившую игрушку, то здесь он поставил перед собой обратную задачу – в живом человеке раскрыть мертвую сущность, бездушность характера персонажа.
Одновременно со "Свадьбой" Вахтангов заканчивал и новый (второй) вариант спектакля "Чудо святого Антония" (1920) М. Метерлинка, где найденные в "Свадьбе" принципы получили дальнейшее развитие. Вот как описывает этот спектакль критик Я. Тугендхольд: "Режиссер превращает всех действующих лиц в черные, сатирически подчеркнутые силуэты […] особенно хороши здесь женщины с их разнообразно уродливыми профилями и одинаково автоматическими движениями […]. На сцене только Антоний и Виржини кажутся живыми, настоящими людьми среди мелькающих черных арабесок, фантомов, механических кукол . Вахтангову удалось перенести центр тяжести мистики с фигуры святого на самую толпу. Это она кажется нереальной, как китайские тени – тени человеческой пошлости" [241] .
Эта тема вахтанговского творчества – тема двух миров: "мира мертвого и мира живого", мира куклы и мира человека – получает свое дальнейшее развитие в его постановках "Вечер Сервантеса" (1920) и "Эрик XIV" (1921).
Большинство связанных с куклами театральных опытов в России начала ХХ в. основывались на попытках использования их обрядовых и зрелищных функций. Это относится и к одной из первых полноценных русских пьес театра кукол ХХ столетия "Вертеп кукольный" ("Рождество Христово") поэта-символиста М. Кузмина. Она была поставлена на сцене Художественного общества "Интимный театр" (в подвале Петроградского театра-кабаре "Бродячая собака" на Михайловской площади, 5). Премьера состоялась в воскресенье, 6 января 1913 г. За несколько лет до этого, в 1907 г., М. Кузмин написал и опубликовал несколько пьес, которые если и могли быть сыграны, то только в театре кукол. И по своей лаконичности, и по принципу построения диалогов, и по степени спрессованности сценического времени, условности характеров это – типично кукольные произведения.
Ярчайшая из них – "Комедия о Евдокии из Гелиополя, или Обращенная куртизанка", где само название имеет целый ряд традиционных кукольных аналогов и возвращает нас к эпохе "вольных англо-немецких комедий". Но, так как сведений о намерении автора отдать эти пьесы в театр кукол нет, мы не будем подробно на них останавливаться. Заметим лишь явное движение драматурга в сторону кукол. Движение, очевидное для всякого, кто соприкасался с творчеством этого автора, включая его "Вторник Мэри" (1921) – пьесу, целиком выстроенную в традициях кукольного искусства и снабженную подзаголовком "Представление в трех частях для кукол живых и деревянных". В тех же традициях в 1910 г. им написан и Пролог "Исправленный Чудак" (к пьесе А. Шницлера "Шарф Коломбины"), открывшей театр-кабаре Доктора Дапертутто "Дом интермедий".
С. Ауслендер в статье "Дом интермедий" (1910) писал, что Кузмин в этом Прологе старался "передать стиль гофманской фантастики, стиль насмешливого гротеска, кукольной драмы изысканных чудачеств. Здесь и классический Копелиус, и превращение кукол в живых актеров, и проявление персонажей из публики, и деревянные Шнитцлер и Донанье" [242] .
Размышляя о специфике театра кукол и ее драматургии, М. Кузмин писал: "Несомненно, это совершенно особый род театрального искусства с особой техникой и с особым репертуаром. Мне кажется искусственным и неправильным для кукол исходить от человеческого жеста, и я вспоминаю, как Т. П. Карсавину просили поставить танцы для кукольного театра. Прежде всего, она попросила, чтобы ей показали, что куклы могут делать, и тогда уже начала думать о комбинации движений. Исходя из кукольных, специально кукольных возможностей можно достигнуть совершенно своеобразных эффектов в области ли поэтической сказки, сильной трагедии или современной сатиры. По-моему, куклы очень подходят для разных обозрений, полетов аэропланов и т. п. Более чем в любом театре, техника в театре марионеток желательна почти виртуозная, так как тут никакое "горение" и "нутро" до публики не дойдет, всякая вялость и задержка в переменах расхолаживает и отнимает одну из главных и специальных прелестей, – именно лаконичность и быстроту. Как ни громоздко иметь для каждой пьесы отдельных кукол, я думаю, что для людей не очень искусных это почти неизбежно, так как при перемене костюмов и грима неминуема проволочка. У нас куклами последнее время занимались П. П. Сазонов (давший один очень тщательный спектакль), Н. В. Петров (дававший представления в Петрозаводске), Л. В. Яковлева (при театре "Студия" приготовившая "Царя Салтана", "Вертеп" и "Цирк"), театр в Москве при театральном отделе (типа "Петрушки") и, насколько я знаю, артист Московского Камерного театра В. А. Соколов. Репертуар, как русский, так и иностранный, конечно, может быть составлен очень интересно. Хотя бы "Фауст", натолкнувший Гете на мысль о его "Фаусте", опера Моцарта "Волшебная флейта" и сказки Гоцци" [243] .
"Рождество Христово. Вертеп кукольный" М. Кузмина – один из примеров тонкой и точной стилизации под традиционный вертеп. Из текста пьесы видно, что автор исследовал народную вертепную драму, знает ее специфику и следует канону, используя те же литературные и сценические приемы, но поднимая их на профессиональный уровень:
"Явление первое.
МОЛОДОЙ ПАСТУХ: Не спится, дядя, сон бежит. / Все снится мне: земля дрожит. / Звезда горит вверху так странно, / Как очи милой Марианны.
СТАРЫЙ ПАСТУХ: Подумай, скоро Рождество, / А ты несешь все про свое!
МОЛОДОЙ ПАСТУХ: Собаки воют, жмутся овцы, / Посрамлены все баснословцы. / По коже бегают мурашки. / Летят к нам божеские пташки. (Прилетают ангелы) .[…]
СТАРЫЙ ПАСТУХ: Пойдем за ними вслед, сынок, / Ведь это к яслям, не в шинок. / Не каждый день Христос рождается / И ангел с неба к нам является. (Уходят) ." [244] .
"Вертеп кукольный" М. Кузмина впервые был сыгран не в театре кукол, так как не было в то время еще такого профессионального организма, который смог бы реализовать поставленную автором задачу. Его сыграли, как уже отмечалось, 6 января 1913 г. средствами драматического театра на сцене "Бродячей собаки". Вот как описывал спектакль художник – Сергей Судейкин: "Вертеп кукольный. Рождественская мистерия". Слова и музыка Кузмина. Постановка Евреинова. На маленькой сцене декорация: на фоне синего коленкора написана битва между ангелами и черно-красными демонами. Перед синим, доминирующим пятном стояло ложе, обтянутое красным кумачом. Красным кумачом затянуты все подмостки. На красном ложе золотой Ирод в черном шерстяном парике с золотом. В углу коричневый грот, освещенный внутри свечами и выклеенный сусальным золотом. Весь зал переделан. Чувствуется как бы "тайная вечеря". Длинные узкие столы, за ними сидит публика, всюду свечи […]. Двадцать детей из сиротского дома, одетые в белое, с золотыми париками и серебряными крыльями, ходили между столами с зажженными свечами и пели. А на сцене Черт соблазнял Ирода, рождался Христос, происходило избиение младенцев, и солдаты закалывали Ирода. На этот вечер в первый раз к нам приехал великолепный Дягилев. Его провели через главную дверь и посадили за стол. После мистерии он сказал: "Это настоящее, подлинное!" [245]
После представления в "Бродячей собаке" пьесу поставили уже в 1918 г. в созданном Петроградском театре марионеток под руководством Л. Шапориной-Яковлевой, а также в первой программе Петроградского "Театра-студии на Литейном" (1919). Приблизительно в то же время М. Кузмин участвует в создании пьесы для театра кукол по сказке Г.-Х. Андерсена "Пастушка и трубочист"; он пишет стихотворный Пролог: "Вот, молодые господа, / сегодня я пришел сюда, / чтоб показать и рассказать / и всячески собой занять. / Я – стар, конечно, – вам не пара, / но все-таки доверьтесь мне: / ведь часто то, что слишком старо, / играет с детством наравне. / […] / На подзеркальнике – пастушка, / А рядом – глянцевит и чист, / Стоит влюбленный трубочист. / Им строго (рожа-то не наша!) / Китайский кланялся папаша, / Со шкапа же глядела гордо / Урода сморщенная морда. / Верьте, куклы могут жить, / двигаться и говорить, / могут плакать и смеяться, / но на все есть свой же час, / и живут они без нас, / а при нас всего боятся. / […] / Теперь смотрите лучше, дети, / как плутоваты куклы эти! / При нас как мертвые сидят, / не ходят и не говорят, / но мы назло, поверьте, им / всех хитрецов перехитрим… / Перехитрим, да и накажем, – / Все шалости их вам покажем. / […] / Чу… Музыка… иль это сон? / Какой-то он? какой-то он?". [246]
Пьеса "Принцесса и трубочист" была поставлена в Петроградском "Детском театре" 15 июня 1918 г. Ее предваряет режиссерский сценарий, из которого следует, что главные действующие лица в сказке "Пастушка и Трубочист" – фарфоровые фигурки. Они философствуют, страдают – живут. Они – "совсем как люди" и наделены всеми качествами, которые дети тщетно пытаются вдохнуть в куклу… Переживания не тождественны переживаниям людей – фигурки из фарфора должны жить и чувствовать как "фарфоровые", только тогда они реальны.
В задачу режиссера входило сделать форму переживаний как бы ирреальной, условной, "кукольной". Интонации артистов, по замыслу режиссера, должны быть музыкальны, движения – определенны, все позы должны подчеркивать "милый излом", присущий фарфору, но и не должны впадать в манерность.
Очевидно, что режиссер ищет здесь особый подход к постановке пьесы, написанной не для драматических актеров, а для кукол. Пьеса была перенасыщена текстом, в ней ощущался недостаток действия, столь необходимого для каждого кукольного представления, тем более, адресованного детям. Задача эта отчасти разрешалась введением в пьесу музыки, которая не только скрадывала недостаток действия, но и создавала необходимую атмосферу (композитор А. И. Канкарович). Заметим, что подобным образом аналогичные задачи будут часто решать многие режиссеры театров кукол, взявшиеся за постановку пьесы с большим количеством литературного текста.
Пролог М. Кузмина подчеркивал интимность, камерность этого мира и оправдывал существование в пьесе образа Сказочника. Он был необходим в инсценировке, так как его присутствие избавляло режиссера от переработки текста андерсеновской сказки.
После того, как Сказочник читал стихи Пролога, он начинал представлять героев спектакля:
"СКАЗОЧНИК. Видали вы когда-нибудь старинный деревянный шкаф, почерневший от времени и сплошь изукрашенный вырезанными по дереву листьями, цветами и разными завитушками? Вот такой-то шкаф и стоял в одной комнате. Он перешел по наследству от прабабушки. Весь он был покрыт резными тюльпанами и розами, а посередине выделялось резное изображение человека во весь рост. Нельзя было без смеха смотреть на этого человека! Он преуморительно скалил свои зубы; ноги у него были козлиные, на лбу торчали маленькие рожки, а борода спускалась чуть не до пояса. Дети, жившие в этой комнате, называли его: обер-унтер-кригс-командир-генерал-сержант Козлоног. Трудно и выговорить этакое название, и немногие могут получить такой большой чин. Но ведь и вырезать из дерева такого человека стоило немалого труда, а вот вырезали же! Козлоног, стоя спиной к своему шкафу, постоянно посматривал на хорошенькую маленькую пастушку. Она была фарфоровая и стояла на столике совсем недалеко. Башмачки у ней были позолочены, на платье красовалась пунцовая роза, а на голове – золотая шляпка; и ко всему этому она держала в руках пастуший посох. Просто чудо что это была за фигурка! Рядом с нею на том же столике стоял маленький трубочист – черный, как уголь, но впрочем – тоже из фарфора. Он был такой же чистенький и миленький, как всякая фарфоровая статуэтка: ведь он только представлял трубочиста, и мастер мог бы вместо него сделать принца – не все ли равно? Он премило держал в руках свою лесенку. Личико у него было белое, а щеки розовые, как у барышни. По правде сказать, это уж была ошибка со стороны мастера: лицо у трубочиста могло бы быть и почернее" [247] …
И пьеса, и спектакль "Принцесса и трубочист" пользовались успехом, хотя, как уже говорилось, имели типичный для молодой драматургии театра кукол того времени недостаток – переизбыток текста и минимальную динамику действия. Режиссер спектакля, актер Передвижного драматического театра Николай Лебедев, работавший в "Детском театре", анализируя свою работу, писал: "В андерсеновской сказке "Пастушка и Трубочист" мало движения, действие развивается медленно, сюжет не представляет большого интереса, особенно для детей 7–8 лет, но спектакль нравился […]. Было зрелище, был пущен в ход сравнительно сложный театральный аппарат, возместивший недостатки действия и движения" [248] .
В творческом багаже М. Кузмина были и инсценировки – "Кот в сапогах" (1918–1919) Ш. Перро, "Соловей" (1922) Г.-Х. Андерсена. И все же наиболее цельной и значимой для отечественной драматургии театра кукол осталась пьеса "Вертеп кукольный", где автор, воспользовавшись традиционной формой вертепной драмы, создал художественное произведение, до настоящего времени не освоенное в театре кукол.
В том же русле проходили и театральные поиски создателя "Старинного театра" Н. Евреинова: "Когда мне говорят о естественности на сцене, – писал режиссер, – мне сейчас же вспоминаются пленительные марионетки, игравшие не только на картонной сцене, где им место, но […] сыгравшие в самой моей жизни исключительную роль" [249] . Н. Евреинов и в своих драматических постановках часто обращался к выразительным средствам, возможностям, стилистике кукольного театра (перчаточного, марионеточного, теневого), прекрасно его знал, восторгался "Петрушкой", итальянскими "буратини" и марионетками, не любил натурализма немецкой мюнхенской кукольной школы, критически относился к отдельным опытам с куклами соотечественников и даже написал пьесу-стилизацию по мотивам турецкого "Карагёза".