Ц. Ложье
Великая армия
Утро готовило нам сюрприз: русская армия исчезла. Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены, изумлены.
Армия неподвижна; она теперь походит на авангард. Многие солдаты отправляются в окрестности искать пропитания или дров, другие стоят на карауле, некоторые, наконец, заняты подачей помощи и переноской раненых. Несчастных отправляют в Колоцкий монастырь, в миле от поля битвы, или в соседние дома, но места для всех не хватает.
Часть утра Наполеон употребил на осмотр вчерашних русских позиций…
Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия, то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома.
Огромная площадь перед главным редутом взрыта ядрами; на ней виднеются тела, разбросанные члены, глубокие ямы, вырытые снарядами с погребенными на дне их трупами… Ясно видны те места, где разорвавшимся снарядом разбит лафет пушки, а кругом убиты все – люди и лошади. В некоторых местах битва была так ожесточенна, что трупы нагромождены там кучами. Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу…
Трудно представить себе что-нибудь ужаснее главного редута. Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежат артиллеристы, изрубленные кирасирами около своих орудий; и погибшая здесь почти целиком дивизия Лихачева, кажется, мертвой продолжает охранять свой редут.
Иногда под кучами мертвецов завалены раненые, призывов и стонов которых никто не услыхал в течение ночи. С трудом извлекают некоторых из них…
Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идет мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжелые черные тучи тянутся на горизонте. Всюду угрюмое уныние.
Не один император объезжает поле сражения; генералы, офицеры, солдаты, движимые любопытством, молча бродят везде и осматривают с изумлением каждый кусочек земли. Они смотрят друг на друга, как бы удивляясь, что еще живы…
Наконец армия выступает.
Л. Толстой
Война и мир
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, один за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Малаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие:
Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте сидел с Георгием на шее, с бледным, болезненным лицом и со своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, со смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Беннигсена, который доканчивал свой вкусный обед, под предлогом нового осмотра позиций. Его ждали от четырех до шести часов и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Беннигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Беннигсен открыл совет вопросом: "Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?" Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную, древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Беннигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: "Спасенье России – в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сражение, или отдать Москву без сражения?" Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение. (Он откачнулся назад, на спинку кресла.)
Начались прения. Беннигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Беннигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы перед оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между "дедушкой" и "длиннополым", как она называла Беннигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Беннигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Беннигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Беннигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Беннигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Беннигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестраивались в слишком близком расстоянии от неприятеля…
Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы собираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, Messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots cassés , – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и Отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое-что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: "Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?"
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки! – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу. – Будут и они, только бы…
В. Левенштерн
Записки
Густой туман заставил прекратить кровопролитное Бородинское сражение. Хотя оно не было выиграно нами, но его нельзя было считать и проигранным.
Неприятель воспользовался этим обстоятельством, чтобы отступить на позицию, которую он занимал поутру. Старая гвардия Наполеона не была поколеблена, точно так же, как и часть нашей гвардии, наш крайний правый фланг не был тронут.
Самый кровопролитный бой происходил на левом фланге и в центре. Французская армия сражалась с изумительным мужеством и понесла огромные потери, особенно пострадала ее кавалерия.
До тридцати генералов было убито и выбыло из строя, поэтому Наполеон назвал этот день la bataille des généraux (битвой генералов). Нам пришлось оплакивать князя Багратиона, командовавшего 2-й армией и напоминавшего своей доблестью героев Древнего мира. Он скончался от полученных им ран. Один из Тучковых был убит наповал, другой был смертельно ранен, а третий брат был ранен и взят в плен у Валутиной горы…
Только благодаря беспредельной преданности и самоотвержению солдат армии удалось оказать французам и их гениальному предводителю упорное сопротивление, причинившее им немало вреда. Сомневаться в выдающихся способностях Наполеона было бы равносильно доказательству своего собственного ничтожества. Он доказал, что сама судьба предназначила его быть полководцем. Сражения, выигранные им у опытных и искусных предводителей войск, поставили его выше всех остальных полководцев. Он довел военное искусство до высшей степени совершенства.
Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день, благодаря распорядительности генерала Барклая, наше отступление совершилось в величайшем порядке.
27 августа, в 6 часов утра, все корпуса выступили с занимаемых ими позиций. Мы прошли через Можайск, не быв потревожены неприятелем, который начал свое движение только в 10 часов утра…
Переходя с одной позиции на другую, мы достигли высот, прилегающих к Москве, и остановились близ Дорогомиловской заставы. Правый фланг расположился близ деревни Фили, левый опирался на Воробьевы горы, а центр находился между деревнями Троицкое и Волынское. Позиция была наскоро укреплена.
Кутузов поручил генералу Барклаю осмотреть позицию. Отдав это приказание, он остановился в открытом поле. Генерал Дохтуров приказал подать завтрак и собирался угостить всех нас. Генерал Барклай, который не придавал никакого значения хорошему столу и вообще всем удобствам жизни и не желал низкопоклонничать перед Кутузовым, сел на лошадь и уехал, но, заметив, что генерал Дохтуров не последовал за ним, он послал меня обратно, приказав мне привезти его во что бы то ни стало, хотя бы даже с котлетой во рту.
– Все они таковы, – сказал Барклай, – они стараются заслужить ласковое слово Кутузова, а не думают о том, что их слава зависит от "него", – и Барклай указал рукой в сторону неприятеля.
Увидав меня, Кутузов осведомился, зачем я вернулся. Я отвечал, что приехал за генералом Дохтуровым.
– Поезжайте, поезжайте, – сказал он ему, – не заставляйте ожидать генерала Барклая, я позавтракаю и без вас.
Бедному Дохтурову, человеку, впрочем, очень храброму, пришлось сесть на лошадь и догонять Барклая. Последний не сделал ему ни малейшего упрека: объехал позицию, нашел ее неудовлетворительной и через час вернулся к Кутузову.
В этот момент приехал из Москвы граф Ростопчин. Он прошел прямо к Барклаю и заперся с ним в занимаемом им домике.
В скором времени состоялся у Кутузова военный совет, продолжавшийся целый час. На совет были приглашены все важнейшие генералы: Беннигсен, Барклай де Толли, Остерман, Коновницын, Ермолов, Толь и граф Ростопчин .
Мнение генерала Барклая, поддержанное Толем и графом Остерманом, было принято Кутузовым. Оно не согласовалось со взглядом графа Ростопчина, который руководствовался не столько военными соображениями, сколько патриотизмом и думал только о спасении столицы. Решение, принятое на совете, было жестоким ударом для пылкой души генерал-губернатора. Граф Ростопчин не остался обедать у Кутузова, коим он был недоволен. Он обедал у Барклая и не скрывал своего неудовольствия по поводу принятого решения, которое оставалось пока тайной для всех лиц, не участвовавших в совете.
Граф Ростопчин давно уже обдумал свой план действий и подготовил все нужное для его выполнения: в некоторых домах были спрятаны горючие вещества; в разных частях покинутого жителями города были расставлены нанятые им люди, которым было приказано поджечь эти дома; он позаботился даже вывезти из Москвы пожарные трубы и прочие инструменты.
Так как мы находились у самых ворот Москвы, то я испросил позволения отправиться в город, чтобы навестить знакомых, но никого не нашел: город был пуст.
Дисциплина, введенная в армии генералом Барклаем, соблюдалась столь строго, что по улицам Москвы не бродило ни одного солдата, несмотря на то что мы находились всего в двух верстах от города. На следующий день, 2 сентября, все узнали о том, что было решено оставить Москву.
Генерал Барклай лично следил за всем. Он пробыл 18 часов, не сходя с лошади и разъезжая по улицам и постам, смотря, как мимо него проходили батальоны, артиллерия, парки и экипажи. Для наблюдения за порядком он разослал своих адъютантов в разные части города. Мне велено было находиться в прекрасном доме Пашкова. Каждому из нас был дан отряд казаков для того, чтобы выгонять солдат из кабаков и погребов и не допускать их в дома. Казаки задерживали всех тех, кто нес бутылки с водками и наливками, и разбивали бутылки пиками. Благодаря этим мерам, Барклаю удалось спасти войска от неминуемой гибели, и они выступили из города в величайшем порядке.
В то время как армия проходила через Москву, генерал Милорадович, командовавший арьергардом, сражался с королем Неаполитанским. Он действовал смело и храбро и покрыл себя славой. Особенно замечательно присутствие духа, с каким он заключил перемирие с королем Неаполитанским. Король, довольный тем, что ему удалось занять Москву без кровопролития, согласился на все требования генерала.
Москва представляла любопытное зрелище: французы и русские толпились вместе в этом обширном городе.
Перемирие, заключенное обоими генералами на слово, не сходя с лошади, вся честь которого принадлежит генералу Милорадовичу, дало возможность вывести из столицы последние войска безо всяких потерь. В городе остались одни раненые, размещенные по госпиталям.
В 9 часов вечера из Москвы выступил наш последний отряд. Мюрат вступил в нее в 5 часов.
Когда стемнело, мы продолжали наш зловещий марш и нагнали Кутузова в Панках, на Рязанской дороге, где все уже были погружены в глубокий сон. Барклай и Милорадович бодрствовали – фельдмаршал Кутузов мог положиться на них.
Трудно, почти невозможно, описать состояние нашего духа после выступления из Москвы. Каждого волновали различные интересы: кто сокрушался о потере дома, кто об утрате родных; большинство горевало о потере столицы. Все еще более прежнего желали сразиться с неприятелем и были готовы на всякие жертвы. Когда Москва была оставлена, все поняли, что приходится спасать уже не город, а империю, и говорили: "Война только что начинается".
Глава V
"Пылай, родная! Бог с тобою…"
Наполеон в Москве
Д. Давыдов 1812 ГОД
Еще мы были в неведении о судьбе столицы, как 9-го числа прибыл в Юхнов Волынского уланского полка майор Храповицкий , сын юхновского дворянского предводителя, и объявил нам о занятии Москвы французами.
Я ожидал события сего и доказывал неминуемость оного, если продолжится отступление по Смоленской дороге, но при всем том весть сия не могла не потрясти душу, и, сказать правду, я и товарищи мои при первых словах очень позадумались. Однако так как все мы были неунылого десятка, то и начали расспрашивать Храповицкого о подробностях. Он уверил нас, что оставил армию в Красной Пахре, что она продолжает движение свое для заслонения Калужской дороги, что Москва предана огню и что никто в армии не помышляет о мире…
Я затрепетал от радости и тут же всем находившимся тогда в городе помещикам и жителям предсказал спасение Отечества, если Наполеон оставит в покое армию нашу между Москвой и Калугой до тех пор, пока она усилится следуемыми к ней резервными войсками и с Дона казаками. Кто мало-мальски сведущ был в высшей военной науке, тому последствие превосходного движения светлейшего в глаза бросалось.