Необычная черно-белая экспозиция переливалась множеством кристаллов, цветов, перьев, и других элегантных аксессуаров. Выставка включала в себя великолепные костюмы, фотографии, мебель; во всем этом чувствовался дух конструктивизма. Находясь среди этих произведений, зритель как бы попадал в другое измерение нереальной красоты вещей. Изысканный, одурманивающий запах духов усиливал впечатления от этого роскошного "Зазеркалья". В пространстве присутствовало огромное количество энергии для стимуляции творчества, просто для существования, как обычно бывает от соприкосновения с действительно талантливыми и гениальными произведениями. Потом эту выставку показали в Баку и мне посчастливилось там участвовать в монтаже экспозиции, где я получила возможность потрогать, вывернуть наизнанку и понять, как на самом деле сделаны эти костюмы. В некоторых из которых, кстати, мне довелось поблистать на специальных приемах. Для меня это было первым и решающим знакомством с заоблачно высокой модой. Позже я показала Ричарду эскизы своих работ, и он включил некоторые в свои шоу, что для меня было неожиданно и лестно. Позже, в память об этих событиях, появилась моя черно-белая коллекция костюмов, принципиально без повторов тех приемов произведений мастера.
Искусство Ричарда строилось на узнаваемой авторской системе черно-белой фантастики.
И вот уже после этого всего появилось прямо противоположное эпатажное движение "альтернативщиков" и "советских панков". Алексей как раз и познакомил меня с Гариком, который был генератором, организатором, идеологом и чуть ли не психотерапевтом этой тусовки, которая занималась показами альтернативной моды. Он был очень энергичен и поднимал всем настроение. Зачинщиком и ярким представителем этого движения был Гарик, который собрал вокруг себя команду из молодых веселых творческих людей, вдохновляя их одеваться в несуразный советский винтаж в панковском стиле, сочетая не сочетаемое, и сам выглядел соответственно. Тогда я познакомилась с Гошей Острецовым, Катей Микульской и Катей Филипповой. Уже собралась такая группа, которая участвовала в показах "Поп-Механики"; вместе с панками мы ездили в Питер на открытие "клуба друзей Маяковского", где играл Сергей Курехин и показывал свои некрореалистические фильмы Юфа. Кажется, это был 1988-ой год.
М.Б. Понятно, но откуда у тебя взялось тяготение к авангарду двадцатых-тридцатых и эстетике неоклассицизма?
Е.Х. Появился Дэвид Эллиот, тогдашний директор Музея Современного Искусства (Museum of Modern Art) в Оксфорде. Он предложил мне сделать реконструкции для одежды двадцатых-тридцатых годов: Варвары Степановой, Экстер и Ламановой для текстильной выставки "советские ткани". К этому времени костюмы существовали только в эскизах и на руках у родственников – и я их сделала. Эти реконструкции потом вошли в многие книги по искусству того периода, а я их моделировала, дорабатывала и развивала тему. Дизайны произвели на меня настолько сильное впечатление, что впоследствии это вылилось в то, что я сделала свою конструктивистскую коллекцию. Для декора ткани были использованы элементы рисунка тех времен, но одни я сильно увеличила, другие размножила, в других использовала мотивы японских кимоно. И этот модельный ряд конструктивистского костюма сильно выбивался из всего, что показывали в те времена на выставках МОСХа. Вышло много публикаций в советских журналах, иностранные тоже делали репортажи с большим энтузиазмом; мода на советское и перестройку набирала обороты, и для них это было зеркалом того, что происходило в обществе, выраженное в живописи, дизайне, музыке и моде.
Мои конструктивистские костюмы попали и в журнал "Штерн", для которого снимал Альберт Вотсон на Мосфильме. Он быстро сориентировался, поймал проходящего мимо солдата и сделал фотографии с ним и моим костюмом. Просто импровизируя.
М.Б. А Эллиот, который позднее сделал в девяностых выставку Art and Power (Искусство и власть)? Она была посвящена взаимосвязи искусства с тоталитарными режимами, имевшими место в Европе первой половины двадцатого века. Впоследствии данная экспозиция выставлялась во многих музеях мира. Почему именно это и еще неоклассицизм сталинского периода проклюнулся в моделях и образах?
Е.Х. Другая "красная коллекция" была инспирирована стилем сталинского неоклассицизма и советского милитаризма, но с дальнейшей выставочной деятельностью Эллиота не была связана. Почему такая эстетика? На мой взгляд в этом стиле были уникальная визуальная и историческая привлекательность, которые разрабатывались в СССР и для СССР. Хотя и прославляла сомнительную идеологию.
Я использовала ее как стиль уходящей эпохи, и "красная коллекция" была навеяна такими великолепными архитектурными декорами и сооружениями, как Речной вокзал или московское метро. В ней было многое: от оформления советских праздников и Малевича до сувенирного китча и дизайна советских значков на военные, политические и архитектурные темы.
Эта коллекция, так же как и мои "заманчивые халаты" была чистым творчеством и ироничной игрой, улыбкой над бюрократической серьезностью и искусственной торжественностью. Но все-таки это была эпоха, создавшая массу оригинальных произведений искусства, символику и узнаваемый язык; все это было крайне соблазнительно, чтобы пошутить на эти темы в период, когда все это стало разрешено. Тем более, что становилось понятным, что все это уходит и вскорости может совсем пропасть.
М.Б. А что по поводу вашей униформы с телогрейками и рабочими халатиками?
Е.Х. Меня все время удивляло отсутствие творческой фантазии в дизайне советских вещей. И на примере рабочих халатов, белых, серых и черных, я наглядно продемонстрировала, как просто превратить скучный дизайн в современную модную одежду. Фотографии этих халатиков тоже были опубликованы в журналах мод и "The Face".
В работе я использовала значки, сувенирную продукцию и даже блесну для ловли рыб. Если ранее использование госатрибутики не поощрялось, а иногда запрещалось, то в горбачевский период наступило потепление в вопросы контроля и цензуры. Многое стало можно и власти смотрели на все эти шалости со снисхождением. А вот что касается украшений из военной атрибутики, значков и кокард – тут была другая история, без издевательства. Скорее ностальгически-эротическим прощанием с эпохой неудавшегося "великого эксперимента". В 1998-м году у меня случился показ на советском "Сотбис", который проводили в Хаммеровском центре в Москве, и одни из костюмов приобрел эмиссар Элтона Джона. Коллекций было три: "красная", "халаты" и "черно-белая". В "Совинцентре" моя подруга сделала большой экран из газет, из газет же наделали голубков с моим лого "Л.Х" и положили их в карманы. Когда показ закончился, модели доставали этих голубков и запускали в зал, где сидели участники торгов. И все слегка обалдевшие дамы, и господа, в бриллиантах и шикарных нарядах, вскакивали и как дети этих голубков ловили.
М.Б. А в Лондон вы попали в 89-м году?
Е.Х. В 1990-м году я выехала в Лондон по приглашению галереи Birch and Convan с выставкой костюмов, ювелирных украшений и эскизов – ну и, конечно, посмотреть Лондон, потому что ехала на два месяца. А потом были планы поехать в Нью-Йорк работать дизайнером, потому что уже был заключен толстенный контракт с двумя предприимчивыми американцами, которые собирались заниматься советско-американской модой. Насколько я знаю, такой же контракт подписали Катя Филиппова и Гоша Острецов. Но с Лондоном случилась, как это говориться "любовь с первого взгляда". С первых же часов я была очарована этим обаятельным, своеобразным и непохожим на другие европейские города, местом.
Чего не случилось с величественным и холодноватым Парижем, куда я ездила работать с Жан Поль Гудом. Для работы над русской частью ежегодного представления "Bustil Day Parade", где Жан являлся главным стилистом мод и одновременно был стилистом и партнером у Грейс Джонс. Английский язык я тогда учила по журналу "The Face", в котором мелькали статьи и про меня. Переводила, вчитывалась – и так вот осваивала понемногу. Париж я толком не увидела, в силу занятости подготовкой выставки, потом там еще с нами поехали тетки сопровождения, которые за всеми присматривали. Было очень смешно: ходили в отдел культуры и давали наставления, куда могут ходить советские люди, а куда не могут. По одному нельзя, в отеле быть до двенадцати часов, Пигаль запрещена – и все в таком духе. Естественно, когда все туда попали, то пошли по всем запретным местам, из вредности, а не потому что это было супер интересно. Одна из тетушек партийных потом написала на меня доклад и все, что отрицательное, подчеркнула синим карандашом, а все положительное – красным. А вообще я могла и не поехать вовсе, потому что на меня уже до отъезда накатали телегу, что я недостойна Парижа, прямо в КГБ. Это все там обнаружилось, и кляузу порвали в клочья. Но Париж, не смотря на огромную разницу с советской Москвой, меня сильно не впечатлил. Что-то там не по мне.
А Лондон внешне показался мне уютным, человечным, по-своему интригующим городом; с множеством парков и вечной загадкой – что же там будет за углом? В первый же вечер Джеймс меня пригласил в отель "Савой" по случаю дня рождения, и разница с мартовской Москвой показалась колоссальной – другая планета. Так, будучи еще недавно студенткой МАРХи, я оказалась в центре творческо-декадентской аристократической и элитарно-андеграундной жизни, совсем не похожей на московскую, с другим уровнем комфорта. Некоторые тогдашние фрагменты впечатлений походили на ожившие страницы романов Ирвина Во или журнала The Face. После таких впечатлений мне просто не захотелось ехать в Нью-Йорк, там я оказалась позднее, делая украшения для бренда Saks Fifth Avenue. А здесь выставка моя оказалась успешной и практически вся была распродана. Особенно быстро расходились ювелирные изделия из советских значков и сувениров с изображением храмов, и Кремля. Все это было достаточно забавным занятием и приносило быстрые деньги, поэтому я стала развивать эту тему, делая ювелирку для лондонских бутиков, рок-музыкантов, телеведущих, аристократических особ и топ-моделей. Таких как Иман, тогдашней жены Дэвида Боуи, она была в восторге от этого мерчендайза.
Стиль исполнения дизайнов постепенно расширялся в разные эклектические направления: русско-византийский, классический с древнегреческими мифологическими мотивами, венецианское стекло, изображения Будды. География распространений этих ювелирных изделий тоже расширялась: Англия, США, Италия, Япония, Гонконг…
Потом, тогда же, мы подружились с Карлом де Марио, ставшего в середине девяностых менеджером Вивьен Вествуд, и, по большому счету, вернувший ее в индустрию моды…
М.Б. Насколько я помню, она в 1993-м году завела свой клан и тартан, сделав коллекцию "Англомания", а в 1994-м получила приз в Британском Институте Современного искусства за вклад в современную, полагаю, британскую, культуру.
Е.Х. Да… Карл приехал в тоже время, что и я, и даже говорил по-английски так же скверно, но именно он вытянул ее из этих авангардных шоу и помог создать бренд с линиями одежды. Я на них трудилась несколько лет: делала бижутерию, они покупали мою живопись. В другие частные коллекции мои вещи тоже попадали. В период обучения в местном колледже и производства ювелирных изделий, я нарисовала серию работ по теме советской еды. Она была выставлена в галерее Энтони Реналдз, что возле Бонд Стрит, и в первый же день, практически целиком была выкуплена Чарльзом Саатчи. Две картины висят в его доме, я так полагаю, в память его жены Найджелы Лоусом, известной телеведущей программ про приготовление еды.
М.Б. Когда вы вернулись в Россию, по вашим ощущениям, что-нибудь изменилось?
Е.Х. Мне кажется, здесь за двадцать лет произошли внушительные перемены. Обнадеживающие и перспективные, хотя, конечно, множество русских людей пострадало в процессе этих перемен. Изменилось и отношение к русским людям за рубежом. Сначала, в начале девяностых, иностранцы – из тех, кто никогда не был в России и не интересовался русской культурой – боялись и смотрели с неприятным недоверием, особенно в странах с развитой мелкой буржуазией. Похоже, это все резко изменилось, в немалой степени из-за притока платежеспособных "новых русских", которые облюбовали Лондон.
Но и из-за того, что начали приезжать достойные профессиональные и образованные русские, отличающиеся от тех, что выезжали на Запад после поднятия "железного занавеса". После этого интерес в сторону русских клиентов изменился, если не на сто восемьдесят градусов, то на сто пятьдесят. Новоприбывших, особенно девушек, можно было узнать за версту – это всегда был, да и сейчас встречается, как говорят англичане, "too much". Это слишком высокие каблуки, слишком короткие брюки, украшения не к месту и времени, слишком много макияжа. Но потом все соотечественники пообтесались, изменилась и местная среда. В интеллигентной арт-среде стало допустимым и модным сочетать дорогие и современные вещи с винтажными, купленными чуть ли не в "секонд хенде". Дороговизна вещей отошла на второй план перед умением сочетать различные вещи и создавать образ. И ведь действительно: цена самих вещей и ярлыки брендов не так важны, как хороший вкус и умение его продемонстрировать, используя творческий подход. Мне кажется, в этом одно из проявлений британской эксцентричности. Наши соотечественницы, особенно зажиточные, до этого еще не дошли. У них в приоритете известные бренды, за винтажом в секонд хенд они вряд ли пойдут.
М.Б. Что же в итоге можно сказать про советскую альтернативную моду?
Е.Х. Переработка всего, что попадалось в иностранных журналах, и эмоции от окружающего красно-серого мира проблем, смешение, не ограниченное рамками эстетик и материалов. Все это, нанизанное на нашу местную тему и стили – вот что такое наша советская альтернативная мода. В моем понимании.
М.Б. И какие перспективы у этого всего?
Е.Х. Я думаю, что у всего этого могло бы быть продолжение, в том числе и в канве моды, если бы было желание. У меня желание заниматься модой после выставок и того, что я нашла для себя занятие по душе, просто улетучилось. По прошествии времени я поняла, насколько это тяжелая индустрия – огромные компании с немалыми финансами. Это все мне не нужно, достаточно мастерской для того, что я делаю. И мне это нравится.
Катя Микульская-Мосина
3. Катя Микульская-Мосина в костюме из собственной милитаристической коллекции, 1988-й год. Фото Андрея Безукладникова
Московско-берлинский фешн-дизайнер, активно участвовавшая в жизни московского богемного андеграунда восьмидесятых.
К.М. Мое детство прошло не совсем в Москве, хотя жили мы в тихом районе Октябрьской площади, недалеко от французского посольства. Из развлечений в памяти отложился только Парк Культуры, куда мы с бабушкой ходили на каток и аттракционы. Но, поскольку отец работал в дипкорпусе, присутствовала я здесь не часто, скорее, возвращалась в СССР несколько раз. Поэтому отношения с обучением у меня были достаточно сложные, да и сейчас тоже. Жизнь была, можно сказать, колониальная, в разъездах, и к ней я адаптировалась настолько, что будучи даже в Египте, где у меня до сих пор возникают ощущения, что я дома, некоторые местные жители считали по моей какой-то уверенности, что я египшн.
Условия, конечно, были отличные от тех, которые были раньше и не могу сказать, что они мне нравились. Но школа сравнивала эти ощущения, потому что первый класс, друзья, подруги. С коммуникабельностью проблем не было; тогда, в каких-то семидесятых, в совке было не все уж так и плохо, как стало позднее. Но с середины семидесятых с прилавков начали пропадать какие-то товары и это, можно сказать, было серьезным потрясением для местных жителей. Без ужаса, но вот такая вот социалистическая страна, где жили вполне себе счастливые социалистические люди. Вопрос с одеждой все равно стоял очень остро, в силу чего процветала фарцовка, в которую были погружены многие, включая дипломатических работников. Я могу сказать, что многие дети, которые жили за границей и вынуждены были возвращаться на родину, были немного другими. Наверное, как-то физически в СССР присутствовали, а морально и ментально как-то оставались не то что за границей, но на другом информационном уровне. Друзья были и здесь и там, как бы смешно это не звучало; именно эти люди пребывали в статусе советской элиты и как могли с этими ощущениями справлялись. Пожив за границей, люди сильно менялись, вживаясь в местную, пусть даже элементарную культуру быта. А в Союзе она как-то, кроме разве что деревенской или этнической, практически отсутствовала. Это и до сих так.
На момент активной застройки Москвы я вернулась на родину – в квартиру, где жил брат, жена которого училась на искусствоведа с Жорой Литичевским и Виктором Мизиано. Там училось много будущих знакомых, таких, как Наташа Золотова, и с того момента я оказалась вовлечена в этот круг знакомств. Андеграунд как-то закономерно смыкался на тот момент с "элитой", сохраняя советские, по большому счету, отношения. Коля Филатов и Жора Литичевский заходили к нам домой, на рубеже семидесятых-восьмидесятых. Сережа Шерстюк, царствие ему небесное, и его жена художник-керамист Юля часто бывали у нас, и все это выливалось в длительное концептуальное общение. К тому же у нас в какой-то момент появился один из немногих в Москве видеомагнитофонов и все смотрели, кто чего принесет. Папа зачастую устраивал скандалы, упрекая за то, что мы не понимаем, насколько это опасно, подразумевая, что мы смотрим что-то крамольное. И даже в году 84-м спрятал шнур от видеомагнитофона. Чтоб прекратить посиделки. Его поколение боялось всего до смерти, а художники как-то не особо. Мне с ними было очень интересно, и когда спустя несколько лет мы встретились снова, Коля Филатов меня попросту не узнал. Я тогда была такая, прям, настоящая школьница с учебником под мышкой и длинной косой. И когда художник Сальников мне в рамках этих бесед решил однажды пропесочить мозг, я подумала, что он не очень соображает, сколько мне лет…