Вечер памяти Ричарда Брайерса в некотором отношении - типичный пример актерских сборищ. На них рассказываются, пересказываются и перевираются слухи и побасенки, связанные с театральным ремеслом и невообразимыми театральными провалами. Ученые, шпионы, врачи и юристы ничем в этом смысле не отличаются - плюс-минус веления их профессиональной этики. Мое существование фрагментировано настолько, что сегодня я веду жизнь актера, а завтра какую-то совершенно иную. Ею может быть жизнь писателя, или радиоведущего, или распорядителя телевизионной программы; я обедаю с исполнителями классической музыки, рестораторами, товарищами по давним наркотическим играм, простыми светскими людьми, шеф-поварами, такими же, как я, любителями крикета и новообретенными друзьями из виртуального мира. В отличие от немногих внушающих мне зависть людей я почти никогда не решаюсь смешивать одну группу с другой. А когда решаюсь, это обычно заканчивается катастрофой, такой же, как при смешении одного спиртного с другим. Я люблю хорошее пиво, люблю хорошее вино, однако невозможно безнаказанно пить на протяжении одного вечера и то и другое. Я люблю друзей, с которыми играю или ежедневно играл когда-то в бильярд либо вынюхал порядочные количества пыли со склонов Анд; люблю друзей, с которыми обедаю в нелепо дорогих ресторанах; люблю тех, с кем снимаюсь в кино или кривляюсь на эстраде. Люблю и ценю их всех в равной мере и не думаю о них как о представителях разных слоев общества или людях, расставленных по разным полочкам, - дескать, одна группа в чем-то выше или важнее всех прочих, - но даже мысль о том, чтобы познакомить их друг с другом, ввергает меня в дрожь и трепет тошнотворного смятения.
И потому сегодня я покинул театр, заглянул в подвернувшийся по пути супермаркет, чтобы купить немного льда, грудку индейки и помидоры - первое, что пришло в голову, - и, уклонившись от обычной борьбы с автоматическим кассовым аппаратом (они вдруг снова вернулись в магазины), засеменил по улице в обществе безупречно одетого Питера Боулза и столь же безупречно джентльменистого Морея Уотсонта. На протяжении сотни ярдов я был актером, судачившим с ними, обменивавшимся анекдотами, а затем отделился от них, повернул к дому и вскоре оказался здесь. Все еще ведомый моими непостоянными, ветреными эндорфинами, я уселся перед вами и задумался: что бы мне этакое написать?
Давайте-ка мы вернемся к красной нити, она же тема, этой главы.
В моем позорном перечне я указал среди мест, где принимал кокаин, палату общин - и это чистая правда. Сидя там в упоительно старом и удобном кожаном кресле после приятного, но не слишком приятного - в конце концов, это всего лишь клуб - завтрака с членом парламента (нам нет нужды тянуть сюда за уши его имя) и покручивая в руке стакан с бренди, я выразил желание сходить "по-маленькому". Член парламента указал на дверь в углу комнаты, сказав, что мне надлежит свернуть за ней во второй уходящий направо коридор. Я вперевалочку прошелся по коридору и попал, к моему испуганному удивлению, в уборную, предназначенную только для мочеиспускания. Да еще и с одним-единственным писсуаром. И никаких кабинок. Гадить, как многие годы назад столь точно предсказал в утопическом романе "Вести ниоткуда" Уильям Моррис, дозволяется только членам палат, подумал я. И потому я - с сердцем, работавшим, как паровой двигатель, с пугливым "а‑подите-вы-все" отчаянием настоящего нарика - досуха протер галстуком пристенную часть верхушки писсуара, нарубил на ней дорожку, достал соломинку и уже подносил ее к носу, когда в уборную вошел, радостно напевая, веселый, краснолицый, основательно позавтракавший парламентарий, коему больше не суждено уже было отпраздновать свое семидесятилетие.
- Простите! - приглушенно воскликнул я, загородив телом постыдную дорожку. - Я понимаю, как это глупо. Но я стесняюсь писать при посторонних. Если кто-нибудь стоит за моей спиной, у меня просто не получается.
- О, понимаю, - весело произнес, отступая в коридор, парламентарий. - Вы вот до моих лет доживите. Чертова простата не позволит вам и каплю сронить, пока вы не обругаете ее или не умаслите. Давайте, действуйте.
Зажав всю мою отвагу в одной руке и соломинку в другой, я громко, как ревущая "Слушайте, слушайте!" палата общин, откашлялся, втянул дорожку в нос и распрямился. Старый кутила топтался снаружи, все еще напевая - мелодично и тактично. Я собрал указательным пальцем остаток порошка, втер его в десны, ухитрился извергнуть прерывистую, но настоящую струйку и устыдился, обнаружив, что оставил ожидавшему своей очереди джентльмену лужицу на полу. И, повозившись с кранами и полотенцами, сбежал назад, в "курительную", как она, помнится, называлась в те времена. Сейчас там, наверное, "салон травяного отвара".
Трасс, твид и опьянение
Я уже говорил в одной из моих книг, в блоге или где-то еще, как, приобретая известность, все сильней и сильней поражался тому, что даже наблюдательные и умные, по всему судя, журналисты способны либо врать напропалую, не обращая внимания на очевидность, либо изощренно игнорировать находящееся прямо перед их носом - и лишь потому, что оно не отвечает образу, который они или их редактор намереваются предложить вниманию публики.
Одним солнечным утром я отправился на интервью с Линн Трасс, бывшей моей литературной редакторшей в журнале "Листнер", которой вскоре предстояло прославиться в англоязычных странах, да и за пределами их, своей книгой "Казнить нельзя помиловать" - объявлением войны тому, что лингвистам и всем, кто любит язык, представляется вечно танцующим, вечно ослепительным и вечно меняющимся миром суффиксов, диакритик, апострофов и умлаутов, миром, где живет, дышит, цветет и развивается язык. Но это другая история. Встреча была назначена на Грик-стрит, в чрезвычайно модном ресторане "Л’Эскарго", принадлежавшем Нику Лэндеру. Жена Лэндера, магистр виноделия Дженкис Робинсон, обратила "Л’Эскарго" в первый, если я не ошибаюсь самым диким образом, в Британии ресторан, меню которого перечисляло вина по сортам. Вы уже совсем заскучали - и я понимаю почему. Перехожу к делу.
Итак, я вхожу в ресторан и меня приветствует упоительно живая, улыбчивая Элина Сальвони - метрдотель росточком в четыре фута пять дюймов. Линн уже сидит за столиком. А надо вам сказать, что за месяц с чем-то до того я принял решение преобразовать свой облик. Время от времени я делаю это на манер Доктора Кто, но, конечно, не так, как он. Я уже превращался из занудного книжного червя в вора, а из вора и заключенного - снова в занудного книжного червя; из занудного книжного червя - в автора и исполнителя всяческих тра‑ля-ля, а из автора и исполнителя всяческих тра‑ля-ля - в занудного компьютерного неофита и так далее. И в пределах каждого из этих обращений совершалось множество других, еще более нелепых. В ходе последней мутации я обратился из скучного, твидового, дымящего трубкой образца напыщенности, больше всего похожего на латиниста, преподающего в школе, которая вот-вот закроется по причине скандала, в упакованного в косуху и джинсы, разъезжающего на мотоцикле, разящего лосьоном после бритья чувака, который знает, какая музыкальная группа станет Следующей Сенсацией, и умеет расхаживать по сумрачным помещениям в темных очках, не производя впечатления законченного мудилы. Я знаю, что вы думаете, знаю, что каждый фибр вашего существа криком кричит, уверяя, что быть такого не может, однако год с чем-то я именно так и выглядел.
Факт остается фактом (считаю, что, назвав это "законом Фрая", я не покажусь слишком самонадеянным): ничего я этими решительными и радикальными внешними изменениями не добился. Ничто, за вычетом косметической хирургии, не способно обратить Генриха Гиммлера в приятного компаньона по весенним прогулкам среди осеняемых бабочками альпийских лугов.
Так или иначе, подъехав к ресторану "Л’Эскарго", я сдал в гардероб мой "шлемак", как называли их мы, сумасшедшие двухколесные сукины дети, и сел за столик мисс Трасс. Мы поболтали - по-дружески, как старые коллеги. Я был тогда озабочен продажей книги - скорее всего, моего первого романа "Лжец", не помню. Линн показалась мне полной энтузиазма, завтрак и семийон были выше всяких похвал. В зал на первом этаже робко вошла принцесса Диана, люди из ее охраны скромно расселись за столики обоих этажей, дабы вернее бросаться всем в глаза своей неброскостью. Вот вам фешенебельный Лондон 1980‑х. У меня была назначена еще одна встреча, моя "Ямаха" словно порыкивала на Сохо-сквер, ожидая, когда ей дадут свободу, и я, попрощавшись с Линн, с ревом унесся прочь и думать о нашей встрече забыл.
Две недели спустя вышел номер журнала, для которого Линн писала статью обо мне. И как начиналась эта статья?
"Твидовый Стивен Фрай…"
Я сидел перед ней, источая аромат герленовского Eau de Verveine, кожаная куртка американского военного летчика поскрипывала и поблескивала на мне, пока я не снял ее и не повесил на спинку кресла, оставшись в чисто-белой рубашке, под завернутый рукав которой была засунута на манер Марлона Брандо красная пачка "Мальборо". Ноги мои были обтянуты "ливайсами" 501‑й модели, ступни упрятаны в тяжеленные, кислотостойкие и вообще крепчайшие рабочие башмаки "Док Мартенс" - обувь, которой отдавали тогда предпочтение фэшионисты (название в то время еще не известное) Сохо. Молния левого башмака уже потерлась, поскольку ему приходилось то и дело переключать передачи моего массивного байка, - и первым словом, какое пришло в голову Линн, было "твидовый"? Ладно, кто я такой, чтобы ее поправлять? О смерти Вебстер размышлял. И прозревал костяк сквозь кожу. Так, во всяком случае, уверял Т. С. Элиот. Может быть, Трасс увидела под кожаной курткой и башмаками именно твид. Там, где у других людей хрящи и сухожилия, у меня - вельвет и трикотин, и так будет всегда. Мы видим в людях то, что хотим увидеть, и ничего тут не изменишь.
Первое правило бунтаря таково: стать бунтарем ты не сможешь. Тут нужны поступки, а не склад личности, процесс, а не название. Ты бунтарь. Когда я был школьником - страдающим, сбитым с толку, обуянным манией, ущербным и грозящим ущербом всему на свете, - бунтарство вовсе не представлялось мне одной из возможностей выбора.
Можно лишь удивляться тому, как отдельные концентрированные события нашей жизни собирают столь многие ее отличительные черты в одно пугающее мгновение, а оно обращается в символ всего нашего характера и судьбы.
Я пережил одну из таких критических кульминаций летом 1989 года. В тот день я оказался в ресторане на Дин-стрит, Сохо, - заведении, от которого давно уж остались одни лишь воспоминания. Он назывался "У Бёрта" - в честь, думается мне, Бёрта Шивлава, почти забытого (большинством людей) поэта-песенника и либреттиста ("Нет-нет, Нанетт", "Забавная история, случившаяся по дороге на форум" и прочие сочинения в этом роде). Мы арендовали ресторан, чтобы устроить мальчишник для Кеннета Брана, ибо то был субботний вечер, а в воскресенье ему предстояло венчаться с Эммой Томпсон - в Кливдене, в загородном поместье, которое когда-то принадлежало семейству Асторов и дало название "клике" влиятельных в 1930‑х аристократов и политиков, германофилов по духу и якобы миротворцев.
Всю предыдущую неделю Хью, Роуэн и мои коллеги черногадючники репетировали финальный эпизод фильма "Черная Гадюка рвется в бой", и в Сохо все мы приехали с технической репетиции в телевизионном центре довольно усталыми. Я прикатил на моем норовистом и рыкливом байке-вседорожнике и поставил его напротив ресторана, на Буршье-стрит, известной всем как "Мочегонный проулок". Я и по сей день теряюсь в догадках - следует ли произносить официальное название этой улочки, Bourchier, как "Boor-she‑A" или оно должно странным образом рифмоваться с "voucher"? Горе в том, что, по моим предположениям, не существует на свете человека, способного сказать мне это. Вопрос сей волнует меня лишь потому, что я: а) лингвистический зануда, повернутый на такого рода пустяках, и б) однажды я судил в школе Харроу конкурс декламаторов "Чтецкая премия леди Bourchier" и, помню это совершенно ясно, произносил фамилию леди в рифму с "Sloucher and Croucher", поверенными в делах и государственными нотариусами. В тот раз я присудил школьнику с экзотическим именем Бенедикт Камбербэтч вторую премию. Вторую. Имя мальчика, получившего первую, я вспомнить не могу, однако надеюсь, что он внезапно прославится как актер, заткнет Бенедикта за пояс и наконец докажет мою правоту. Правда, меня не покидает мысль, что случится это навряд ли, и оттого я чувствую себя рыбаком, упустившим большую рыбу. Так или иначе, я поставил мою "Ямаху" носом к ресторану "У Бёрта", где Кеннет Брана и его друзья праздновали последнюю его холостяцкую ночь.
Я совершенно искренне намеревался провести этот вечер как хороший мальчик, поскольку назавтра меня ожидали съемки уже упомянутого последнего эпизода рвущейся в бой Черной Гадюки. И, выпив пару порций водки с тоником, моего излюбленного в то время напитка, я подошел к Кену, чтобы обнять его, как полагается, на прощание.
- Вот, - сказал мне Кен, - держи.
И протянул здоровенный бокал, до середины полный виски.
- Я, право же…
- Давай-давай! До дна.
- Ну, как скажешь.
Я осушил бокал и прорезал толпу гостей, чтобы забрать "шлемак" и перчатки, которые вместе с описанной несколько раньше кожаной курткой составляли единственную мою защиту от освежевательного "момента", как мы, двухколесники, именуем любую аварию - от простой потери заднего колеса до сальто через руль.
В то время улицы Лондона наводнили мотоциклисты. В пережившей "Большой взрыв" тэтчеровской Британии и особенно в Лондоне процветали soi-disant отрасли сферы услуг. Интернет переживал пору младенчества, оставаясь уделом любителей, факсы были большой редкостью. Я уже описал вездесущих курьеров-мотоциклистов в по-прежнему допечатывающихся и совершенно очаровательных "Хрониках Фрая". Создаваемые ими шумы и запахи (мотоциклистами, а не "Хрониками", последние пахнут легкими и приятными духами) проникали повсюду, и сейчас, просматривая архивные кадры той поры, вдруг понимаешь с испугом, насколько скудна мотоциклами наша теперешняя столица. Других способов быстрой доставки документов или рукописей попросту не существовало, и многие тогдашние студенты пополняли свои карманы, носясь посыльными по городу в совершенном пренебрежении безопасностью - своей и пешеходов.
Полагаю, мы, беспечные ездоки, были тогда легкой добычей автобусов.
Я перешел Дин-стрит, натягивая перчатки и насаживая на голову тесный шлем, снял мою зверюгу с подпорки и перекинул ногу через седло. Включил двигатель и только-только начал выезжать из проулка, когда чьи-то тяжелые ладони опустились мне на плечи. Мать твою, сейчас меня ограбят. Обожаемый мною мотоцикл угонят. А если я врублю мотор на полную и попытаюсь удрать, то байк рванется вперед, а я, повисев немного в воздухе на манер Хитрого койота, грянусь оземь, да еще и копчик сломаю.
Я повернулся лицом к напавшим на меня громилам.
Дважды мать твою и двадцать тухлых анусов в придачу. Полицейский. Какого хрена?
И не один - второй констебль выступил из тени и провел ребром ладони по горлу: выруби двигатель. Я подчинился, снова поставил байк на подпорку, соорудил чарующую, примирительную улыбку и снял шлем.
Шлем, будь он неладен, становится, когда опускаешь щиток, - а я его опустил - почти воздухонепроницаемым, и теперь из-под него вырвалось и ударило в лицо Второго Констебля теплое, ароматное облачко, отдающее чем-то солодовым, торфяным и очень шотландским.
- Вот так так. Вот так, вот так, вот так так, - сказал Второй Констебль Первому. - Виски.
Первый Констебль снял с моих плеч ладони, позволив мне слезть с мотоцикла.
Прямо напротив клуба "Граучо" стоял полицейский фургон.
- Вы немного пошатывались, переходя улицу, сэр, - объяснил мне Первый Констебль.
Это он мне "достаточные основания" излагает, сообразил я. После отмены древних законов, позволявших полиции задерживать какое угодно "подозрительное" лицо, ее обязали сообщать людям вескую причину их задержания. Несколько лет назад "Недевятичасовые новости" вдоволь потешились по этому поводу: "расхаживал в грязной рубашке по стройплощадке" и так далее. Уверять полицейских, что я вовсе не "пошатывался", смысла не было. Переходить улицу, одновременно натягивая мотоциклетный шлем, дело непростое, я, может, и вилял из стороны в сторону, однако ни один разумный наблюдатель не заподозрил бы, что я того… этого, пыт пырами, оцифер. Без толку: я у них в руках, и, даже сомневаться нечего, они попросят, чтобы я дохнул в эту их трубочку.
Две водки с тоником (двойных) и одна порция виски, весьма немаленькая. Можно ли счесть это перебором? Вообще-то, меня потрясла сама мысль о том, что полиция прицепилась ко мне - к мотоциклисту! Помнится, одна из причин, по которой я купил мой чертов драндулет, как раз и состояла в том, что он может, как я полагал, хотя бы отчасти оградить меня от ее приставаний.
Мне предъявили прибор с приделанной к нему белой трубкой и предложили дыхнуть в нее.
- Эти цифры указывают, что уровень алкоголя в вашей крови превышает норму, установленную законом для водителя моторизованного дорожного транспортного средства, сэр. Сейчас мы отвезем вас в главный участок, и там вам предложат пройти еще одну проверку. Результат сопоставят с показателями нашего прибора. Учтен будет тот, что поменьше. Если вы не захотите дышать в алкометр, можно будет использовать анализ крови или мочи. Однако отказ от всех проверок - это уже уголовное преступление. Вы все поняли, сэр?