Звали этого человека Григорием, фамилия его была Распутин, но это - новая фамилия, даденная совсем недавно и самому Гришке, и его отцу Ефиму за распутство, учинённое в сибирском селе Покровском, - Гришке за то, что перетаскал всех местных девок в лес, отцу - за способность пропивать в доме всё: он даже стёкла в окнах пропивал, вот ведь как, а когда подошла пора очередной переписи российского населения и выдачи новых паспортов, исправник наотрез отказал Распутиным в старой фамилии - их фамилия была Вилкины - и сказал, брезгливо топорща жёсткие, как свиная щетина, усы:
- Какие вы Вилкины? Распутины вы, Рас-пу-ти-ны... Фамилия должна соответствовать сути. Понятно? А если будете возражать, - исправник, заметив, как напряглось Гришкино лицо, повысил голос и сделал шаг вперёд, намереваясь взять Гришку за грудки, - в холодную посажу! На лёд задом! Как рыбу!
Гришка поспешно отступил от исправника - от греха подальше, возражать они с отцом не посмели и из Вилкиных превратились в Распутиных.
Отношение к Распутиным в селе Покровском было пренебрежительное: отец пьёт, пьёт, не просыхая, потом вдруг останавливается и начинает с похмелья долго и нудно размышлять о мироздании, о превратностях судьбы, о том, почему одни коровы бывают рогатые - с такими ухватами на голове, что к ним страшно подступиться, - а другие безрогие, комолые, и кто-то ведь этим занимается, одним коровам устраивает рога, а другим ничего; о том, отчего ползает червяк, не имеющий, как известно, ног, и почему лошадиные котяхи не тонут в воде, - сдвинутый отец какой-то, и сынок тоже сдвинутый...
Оба сдвинутые. Если отец, когда трезвый, хоть что-то старается сделать по хозяйству, то сынок иногда по трое суток не слезает с печи, лежит там, задумчиво шевелит пальцами ног, даже помочиться оттуда не спускается, еду на печь себе требует, утром, днём и вечером жрёт жирную селёдку с молоком. Когда ест - урчит по-кошачьи от удовольствия. Очень Распутин-младший полюбил селёдку с молоком, называл её лучшим на свете фруктом, лучшим овощем, продуктом гораздо полезнее сала.
Случалось, Гришку с отцом били, наставляли уму-разуму, но это не помогало - бить их было бесполезно: ни плети, ни розги, ни колы, вывернутые из изгородей, ни вожжи не могли исправить эту семейку.
В жёны Гришка взял бабу полную, белощёкую, с медлительной речью, тобольскую мещанку Прасковью Фёдоровну Серихину, по-деревенски если - Парашку, и очень скоро огородил троих детей, двух дочек и одного сына. О Прасковье Распутиной мало что известно, пожалуй, отмечен только её флегматичный характер да ещё то, что она раньше в губернском "отеле" работала в номерах и скучающим постояльцам порою не отказывала в удовольствии, - вот, собственно, и всё.
Гришка о славном прошлом собственной супружницы знал и, случалось, сёк её нещадно.
Однажды он исчез из села и долго пропадал - не было его года полтора, а то и больше. Исправник против его фамилии уже поставил прочерк - всё, дескать, отбыл раб Божий на вечное место жительства в другие края, и в Покровском Гришку начали потихоньку забывать, но оказалось - рано!
А Гришка всё это время находился в путешествии, перемещался от одного монастыря к другому, жил в кельях вместе с монахами, пробовал молиться, но с суровой монастырской братией тягаться не сумел - их аскетизм и подвижничество были Распутину не по нутру, и он поднимался с места и двигался дальше.
Так он добрался до Святой Земли, до Иерусалима.
Вынес он оттуда чувство восторга, некой громкой, очень торжественной внутренней песни и... причастность ко всему, что на Святой Земле имелось.
Как-то в Киеве, в одном из подворий, на него обратили внимание две особы, принадлежащие к императорской семье: Анастасия, супруга великого князя Николая Николаевича, и её сестра Милица, супруга великого князя Петра Николаевича.
Сёстры увидели, как жилистый, заросший чёрной цыганской бородой человек колет дрова - отчаянно хакает, вскрикивает, плюёт на колун, - было в его движениях что-то колдовское, таинственное, бесшабашное.
- Вот так наши предки рубили своих врагов, - заметила одна сестра другой.
Увидев, что на него смотрят две знатные дамы, Распутин аккуратно отложил топор в сторону и низко им поклонился.
Это сёстрам понравилось. Не разговориться, не расспросить этого человека о житьё-бытьё было нельзя: в монастырях все считаются равными и часто бывает не важно, кто с кем разговаривает, здесь вели себя на равных и человек из королевской семьи, и простой обыватель, занимающийся починкой сапог на Андреевском спуске либо же прямо за воротами Михайловского монастыря, на зелёной лужайке.
Переговорив с Распутиным, сёстры пригласили его к себе на чай - он им приглянулся тем, что был из народа: наступала та самая пора, когда верхи тянулись к низам, смыкались с ними, гордились, если хождение в народ удавалось, - приглянулся тем, что, оказывается, дважды пешком ходил на Святую Землю, тем, что умел очень складно и легко говорить.
Наверное, здесь и была допущена некая историческая ошибка, в результате которой Распутин из обыкновенного сибирского мужика, привыкшего босиком ходить по земле, а по нужде забираться в ближайшие лопухи, превратился в некоего негласного повелителя царской семьи.
Сёстры ещё несколько раз встречались с им на михайловском монастырском подворье, пытаясь разобраться в этом человеке, понять, что же в нём такого притягательного есть? Ни Анастасии, ни Милице не пришло в голову, что они имеют дело с обыкновенным человеком, наделённым гипнотическими способностями, а всё остальное - разговоры про святость, про Бога, про земли, на которых этот человек побывал, про монастыри и знаменитых монахов - это наносное, идущее больше от расчёта, чем от действительной веры.
Но человек этот умел заговаривать боль, останавливать кровь и лечить разные болезни.
Как-то вечером при свете тусклой керосиновой лампы-семилинейки Милица Николаевна спросила Распутина, знаком ли он с такой болезнью, как гемофилия?
Распутин первый раз в жизни слышал это слово, но тем не менее ответил утвердительно:
- Да!
И хотя взгляд Распутина был твёрд, смотрел он прямо, Милица усомнилась в том, что тот знаком с этой редкой и непонятной болезнью. Спросила:
- Вы знаете, что такое гемофилия?
- Это... это, когда кровь бежит, бежит и не останавливается. Человек вообще может умереть, если у него не остановить кровь. Так ведь?
Распутин попал в точку.
- Так, - сказала Милица. - А чем она лечится?
- Травами, только травами, - Распутин назвал несколько трав, которые не были известны ни Милице, ни Анастасии.
- А у нас под Санкт-Петербургом, в лесах наших, они есть?
- Есть, только, может быть, называются по-другому.
- А кроме трав... никакая фармакология разве не способна помочь?
Слово "фармакология", так же как и "гемофилия", озадачило Распутина, лицо у него на миг подобралось, словно великая княжна произнесла что-то неприличное, но Распутин умел быстро ориентироваться в любой обстановке, ничто не сбивало его с толку - Гришку, которого вскорости стали именовать "старцем", вообще невозможно было сбить с толку, он с невозмутимым видом наклонил голову:
- Только трава, и больше ничего. Трава - единственное и главное лекарство.
Милица Николаевна говорила что-то ещё, но Распутин не слушал её, когда же она замолчала, поинтересовался вежливо, будто бы думал о чём-то своём, высоком:
- А что, кто-то из близких болен этим самым... ну, когда кровь не останавливается?
- Болен Алексей Николаевич, - чуть помедлив, сказала Милица Николаевна, - цесаревич, наследник престола.
Распутин на слова "цесаревич" и "наследник престола" никак не среагировал, будто бы и не слышал их, расправил рукою чёрную бороду.
- Если надо - помогу... Как же не помочь?
- Но для этого нужно приехать в Питер.
- Прибуду, - пообещал Распутин, считая, что приглашение в царскую семью он уже получил. - Раз надо самому батюшке наследнику - я обязательно прибуду.
И вот он шёл в Питер. Но не весь путь он одолевал пешком - и без того ноги сбиты, обувь горит, будто в костёр попадает, - до Москвы он доехал на поезде и от Москвы до Питера половину одолел на поезде, а вот дальше пошёл пешком, считая, что таким способом он привлечёт к себе внимание, а главное - усилит свою святость.
Через день он был в Санкт-Петербурге - чопорном блестящем городе, подавившем Распутина своей красотой, ровностью улиц, распаренной гладкостью мостовых, где все камешки уложены так ровно, что хоть линейкой замеряй, обилием белых колонн и пилонов на домах, лихими извозчиками, стремительно, будто ветер, носящимися по Питеру, - не приведи Господь попасть такому под колеса: мигом сомнёт, раскатает в блин, извозюкает конским навозом, да ещё хозяин от всей души огреет кнутом.
Извозчиков Распутин стал бояться с первых часов пребывания в Санкт-Петербурге. Но ещё более извозчиков он боялся генералов, которых в Питере насчитывалось более, чем в каком бы то ни было другом российском городе. Разинув рот, на углу одной из нарядных улиц он загляделся на то, как генерал переводит через мостовую трёх длинноногих, длинномордых диковинных гончих собак, и получил от генерала удар по зубам.
- За что? - вскричал, задохнувшись от боли, Распутин.
- А чтоб впустую не пялился, - добродушно ответил генерал. - Не положено.
Генералы - это не извозчики, генералы - стать особая, Распутин ещё не раз в своей яркой жизни будет получать зуботычины от генералов.
Был даже случай, когда он от одного генерала даже спрятался под чугунной скамейкой Летнего сада и сидел там до тех пор, пока генерал - седенький, неторопливый, добродушный, со старческой одышкой и пушистыми, вышедшими из моды бакенбардами пушкинской поры - не одолел всю садовую, заставленную мраморными бюстами аллею.
А генерал совершал свой проход долго, у каждой скульптуры останавливался, внимательно читал название, восхищённо причмокивал губами, откидывался назад, чтобы скульптуру можно было оценить как бы со стороны, отойдя от неё, снова приближался и с удовольствием разглядывал мраморное творение. Распутин, сидя под скамейкой, скрипел зубами:
- И чего это он так медленно ноги по земле волочит? Будто смерть! А?
Произошло это вскоре после того, как на квартире у Распутина появился один важный генерал в шинели с малиновой подкладкой, вежливо поинтересовался у хозяина:
- Григорий Ефимович Распутин - это, простите, вы будете? - И когда Распутин, неожиданно ощутив себя важным, напружинив грудь, подтвердил, генерал, не произнося больше ни слова, коротко и умело, будто кулачный боец, развернулся и сделал то, что сделал с Распутиным генерал, переводивший через улицу гончих собак, - съездил, как принято говорить в народе, по зубам.
Распутин, задавленно охнув, отлетел к стене, больно приложился лопатками и задом к мебели, генерал же неторопливо отряхнул руки и вышел из квартиры.
Впоследствии Распутин узнал, что он увлёкся любимой женщиной генерала и тот решил проучить "старца". После этого Распутин стал не на шутку бояться людей в генеральской форме и до конца дней своих не сумел одолеть эту робость.
Вскоре Распутин оказался в царской семье, робея, боясь дышать, поскольку рядом находились царь - невзрачного сложения подтянутый человек с добродушно-спокойным выражением лица - и статная синеглазая царица, осмотрел наследника - обычного, как ему показалось, мальчишку, непоседливого, не знающего ещё, какое место ему будет уготовано в Российской империи, спросил тихо, покашливая в кулак:
- Скажи, маленький, а вот сейчас, в эту минуту, тебя что-нибудь беспокоит?
- Голова немного болит, - ответил мальчишка, - а так ничего.
- С головой... с головной хворью мы живо справимся. - Распутин распростёр над теменем мальчишки свои ладони, через три минуты поинтересовался: - Ну как?
- Тепло. - Мальчишка не выдержал, поёжился, потом засмеялся, будто от щекотки.
- А голова как? Болит?
- Вроде бы нет.
- Вроде бы... - недовольно проговорил Распутин, - вроде... Она вообще не должна болеть. А ты должен ощущать лёгкость.
- Я чувствую себя легко, - сказал наследник.
Распутин громко втянул в себя воздух, так же с шумом выдохнул.
- Ну вот, всё в порядке. - Сделал несколько завершающих пассов над головой наследника.
- Теперь не болит... Совсем не болит. Спасибо, - вежливо произнёс наследник.
- Одним "спасибо" не отделаешься, - сказал Распутин и засмеялся, потом оборвал смех, притиснул к губам ладонь - сказал вроде бы не то. Проговорил солидно: - Так будет всегда.
Царь осторожно подошёл к нему:
- Скажите, что это за болезнь?
- Кровь, - неопределённо ответил Распутин. - Всё дело в крови.
- Вылечить можно?
Распутин глянул на царя, прикинул что-то про себя, в следующую секунду сделался ниже ростом и уже в плечах - понимал, что над царём возвышаться нельзя.
- Эта болезнь не лечится, - сказал он. - Но пока я жив - всё будет в порядке.
Фраза была простой и точной, Распутин определил ею своё место в царской семье, делал её зависимой от собственной персоны.
С этой фразы и началось восхождение Распутина.
- Но Милица Николаевна заверила меня, что вы умеете избавлять людей от гемофилии. Травами, - вяло произнёс царь и умолк. Печально, будто ребёнок, которого обманули, глянул на Распутина, повторил тихо, больше для самого себя, чем для собеседника: - Травами.
Распутин отвёл глаза в сторону.
- В данном разе - нет, не смогу, в данном разе - случай особый, очень трудный. - Он поднял руки, провёл ими над головой. - Я вот ладонями, кожей чувствую, всё чувствую - и боль, и места, где застаивается кровь, а зацепить не могу. Всё очень глубоко находится, вот, - Распутин быстро глянул на царя, оробел и снова отвёл глаза в сторону. - Травами здесь не обойдёмся.
- А чем обойдёмся?
- Каждый раз, когда с Алексеем будет что-то происходить, будете вызывать меня во дворец. Только я способен ему помочь, больше никто.
- Никто?
- Вы же сами видели - врач здесь был... И что он сделал? Чем помог?
- Да-а. - Царь вздохнул, достал из кармана серебряный рубль, украшенный собственным профилем, и, как медаль, приложил к груди Распутина, проговорил прежним тихим голосом: - Рубль выглядит как награда. Вручаю за заслуги перед моей семьёй, перед престолом. - Николай говорил серьёзно, слова произносил хоть и тихо, но чётко, будто выступал с речью перед годичным собранием какого-нибудь почтенного академического общества, голубые глаза его были спокойны. - Пока держите это, а подойдёт пора - настоящую медаль получите.
Он сунул рубль в руки Распутину, тот не замедлил склониться перед царём:
- Благодарствую покорно!
Про себя же подумал: "Ну и жмот! Редкостный жмот! За здоровье собственного отпрыска отвалил только рубль... Что мне рублём этим - зубы чистить? Рубль - не сотня! За такие дела положено "катеньками" расплачиваться. А медалька? Да на хрена мне медалька твоя! Обычное железо, из которого делают гвозди... В заду ею только ковыряться!"
Распутин ещё раз поклонился перед царём:
- Благодарствую!
Когда он на поезде возвращался в Питер, то достал из кармана рубль, преподнесённый царём, всмотрелся в чеканный профиль, недоумённо приподнял плечи:
- Не пойму, он это или не он?
Огляделся. Народа в поезде было немного. Напротив Распутина на скамейке сидел сивый дедок купеческого вида, с лукавым быстрым взглядом и толстой медной цепью на животе. Цепь была тщательно надраена мелом, блестела как золотая. Это Распутину понравилось: молодец мужик, самоварное золото за настоящий металл выдаёт, - позвал деда:
- Мужик, а мужик!
Дедок скосил на него один хитрый круглый глаз, второй глаз с любопытством следил за тем, что оставалось за пределами окна, за стёклами вагона, - глаза у него разъезжались в разные стороны, словно бы вообще не имели друг к другу никакого отношения.
- Ну!
- Скажи, ты царя видел?
- Живьём?
- Живьём.
- Было дело.
- Это он? Или не он? - Распутин показал разноглазому дедку подаренный рубль.
- Дай-ка посмотрю. - Дедок протянул к Распутину маленькую цепкую лапу с широко расставленными пальцами.
Распутин с опаской отдал ему рубль: а вдруг не возвратит?
Так оно и оказалось. Дедок внимательно осмотрел рубль, взял его на зуб, постучал челюстями металл, потом важно звякнул медной цепью.
- Это он!
- А не похож ведь!
- Ещё как похож! - Дедок ловко подкинул рубль в руке, и тот неожиданно исчез прямо в воздухе - даже в ладонь не опустился, растворился, пока летел.
Рот у Распутина открылся сам по себе: первый раз он сталкивался с таким неприкрытым грабежом.
- А этот самый... - пробормотал он хрипло, облизал сухим языком губы.
- Что этот самый? Или кто?
- Рубль... Рубль где?
- Какой рубль?
- Ну, рубль был...
- А был ли рубль? - дедок наклонился к Распутину, дохнул на него чесноком. - Ты смотри, любезный, не то я ведь сейчас жандарма позову. Тут, в поезде, есть два жандарма, в синем вагоне сидят, охраняют покой честных людей.
Синими вагонами в ту пору звали вагоны первого класса.
- Ы-ык! - испуганно икнул Распутин.
Стольный град Санкт-Петербург продолжал преподносить ему свои уроки, учил жизни.
- Что, мил человек, не любишь встречаться с жандармами? - участливо спросил дедок, прошиб Распутина насквозь одним глазом - искристым, тёмным, будто хорошее сладкое вино, вторым глазом он продолжал наблюдать за картинами, что поспешно менялись за окном вагона. - То-то же, - молвил дедок, продолжая дышать чесноком. Он этим чесноком, похоже, был пропитан насквозь. Затем, выдержав паузу, проговорил доверительно: - Я тоже не люблю жандармов.
- Ы-ык! - вновь икнул Распутин, помял пальцами бороду, словно призывал на помощь каких-то ведомых только ему духов. - Ы-ык!
- Ничего, бывает и хуже, - успокоил его дедок.
- Ык! - Распутин сгорбился, приподнял плечи, словно бы забирался в самого себя, как в некий мешок. - Ы-ы-ык!
- Бывает, что человек вообще язык проглатывает, - сочувственно проговорил дедок. - Знаешь, как тяжело вытаскивать язык, провалившийся в глотку?
- Ык! К! - Икота у Распутина от этих слов пошла на убыль, будто они оказались целебными.