- Дура! - с тихой грустью произнёс муж, но что такое резолюция, объяснять не стал - настырная Пелагея выспросила это уже у других.
Выспросив, Пелагея почувствовала себя грамотной и, прочитав очередное жалостливое письмо Феонии, хлопнула себя ладонью по лбу:
- Да что же это я!
Не долго думая, схватила лист бумаги, послюнявила языком рублёвую казённую марку, прилепила к верхнему левому углу, полюбовалась на работу и ощутила себя государственно значимым человеком. Взяв ручку, в правом углу аккуратно вывела: "Его Высокопревосходительству Министру внутренних дел". Фамилию министра она не знала. Да это и не надо было. Целый день, высунув язык, Пелагея трудилась над письмом.
На дворе уже стоял май 1916 года. 15 июня 1916 года курьер повёз в роскошной сафьяновой папке письмо из одного министерства в другое.
"Его Превосходительству А. А. Хвостову. Министр Внутренних дел, свидетельствуя своё совершенное почтение Его Превосходительству Александру Александровичу, при сем имеет честь препроводить прошение мещанки г. Сызрани Пелагеи Кузьминой Заворотковой, ходатайствующей о переводе содержащейся в Томской психиатрической лечебнице, по определению Тобольского окружного суда, сестры просительницы Феонии Гусевой из Томской лечебницы в Саратовскую".
Письмо, несмотря на усердие курьера, шло от министра к министру пять дней - на сопроводительной записке стоит штамп хвостовского секретариата - 20 июня 1916 года. Фамилия просительницы была искажена - может быть, намеренно, чтобы выказать презрение толстомясой сызранской мещанке... Зачем это понадобилось министерским писцам - неведомо. Фамилия Пелагеи была Завороткина. Не Завороткова, а Завороткина.
Министры внутренних дел и юстиции не дружили. На заседании кабинета министров отворачивались друг от друга. На сопроводительной записке была начертана следующая резолюция: "При личном докладе 22 июня 1916 г. Его Превосходительство г. Министр юстиции изволил приказать: передать прошение в Главное тюремное управление. За начальника отделения Когуков".
Письмо как нырнуло в Главтюрьму, так и не вынырнуло - тяжеловат, видать, был камень, утонуло послание. Пелагея ответа не получила. Поковыряв в носу и поразмышляв с полмесяца, она решила собраться с силами и сочинить новое письмо.
Второе письмо ей показалось убедительнее и серьёзнее первого - Пелагея, склонившись над листом бумаги и внимая скрипу пера, чувствовала себя уже настоящей писательницей. Кто знает, может, в ней пропадала Жорж Санд - женщина с мужским именем, или, на худой конец, Чехов в юбке? Пелагея писала о том, что сестра её совершенно здорова, печальна, разумна, в психиатрической больнице находится по недоразумению, среди чужих, совершенно неухоженная, забытая и сирая, и сам Бог велел отдать ей сестру на попечение.
Второе прошение было переслано и заслушано на распорядительном заседании Тобольского окружного суда. Суд постановил - цитирую: "...затребовать подробные сведения о состоянии здоровья Феонии Гусевой от администрации Томской психиатрической лечебницы".
Ответ не заставил себя долго ждать, в полицейском деле он есть.
"В начале своего пребывания в лечебнице Феония Гусева проявляла симптомы психического возбуждения и повышенного религиозного настроения. В настоящее время у Феонии Гусевой нельзя обнаружить ни бредовых идей, ни галлюцинаций, и вообще она не обнаруживает симптомов какой-либо определённой формы душевной болезни, но в её поведении можно отметить ясные черты истерической дегенерации и симптомы истерического характера, проявляющегося в сварливости, в постоянных ссорах с окружающими, в необоснованных жалобах, в наклонности к сутяжничеству. Однако нужно заметить, что все эти симптомы в условиях специального больничного режима несколько сглаживаются и проявляются не особенно резко".
Ответ подписал главный врач томской психушки.
Министр юстиции, не испытывавший приязни ни к своему коллеге из ведомства внутренних дел, ни к Распутину, ни к Феонии, в конце концов сам взял в руки синий, хорошо отточенный карандаш и меленьким, птичьим почерком - каждая буковка очень похожа на воробьиный клевок - наложил резолюцию: "Обратить внимание прокурора Палаты на необходимость особо тщательного переосвидетельствования Гусевой. Казалось бы, что освобождение не должно последовать до полного излечения от сумасшествия и не ранее, чем опасность больной для окружающих будет совершенно устранена".
Да потом, А. А. Хвостову заключение томской психушки показалось очень уж легковесным, несерьёзным - так солидные государственные служащие не отвечают. Главврач в психушке что - безусый мальчишка, что ли? Скакунок-юнкер с пухлыми губами и персиковым пушком на щеках?
Томский судья умел держать нос по ветру, он чётко высчитал, чего надо министру, - собственно, это было нетрудно. Прокурор в Томске тоже сидел ушлый - суд ещё не закончил своего заседания, как он отправил в Петроград телеграмму.
"Томский суд признал: болезнь Гусевой продолжается. Определение Томского суда сообщу своевременно. Прокурор Палаты Висковатов".
Но ни резолюция всемогущего министра, ни определение Томского суда, ни силы земные вместе с небесными, ополчившиеся против Гусевой, не остановили Пелагею Завороткину. Она задёрнула занавески в собственном доме по адресу: город Царицын, Балтийская улица, 3, - чтобы никто не подсмотрел с улицы, и засела за новое прошение.
"Обстоятельства дела следующие, - начала она бодро, тоном знатока разных бюрократических рогаток и подводных камней, привычно поковыряла пальцем в носу, нос у Пелагеи был длинный, из тех, что кулак чувствует за две недели, ловил все запахи и ощущал не только то, что жарилось на царицынских кухнях, но и на кухнях Москвы и Петрограда: Пелагея верила в успех дела, которое начала, - родная сестра моя Феона Кузьмина Гусева года три тому была привлечена к ответственности по делу Григория Распутина. По означенному делу гласного суда ей не было. Распутин просил суд, не оглашая, прекратить, но почему-то она признана была ненормального ума и заключена в психиатрическую больницу в городе Томске, в которой и в настоящее время находится".
Писала Пелагея бойко, скоро, со скрипом, она уже усвоила стиль прошений, поняла, что лучше писать длинными предложениями - они производят на чиновников большее впечатление, чем короткие, как крысиные хвостики, чернильные строчки; к рубленым фразам "канцыляристы" относятся пренебрежительно, с фырканьем и письма такие без счета сваливают в мусорную корзину; писать всё надо в одну строчку, без абзацев, это значит, что автор - солидный учёный человек, такой, как, например, сосед-аптекарь, страшно головастый мужик, понимающий латынь и немецкую речь. Пелагея робела, когда видела его, и никак не могла справиться с дрожью в икрах, - в общем, в бюрократии этой имелось много всяких секретов, и Пелагея их уважала: надо было, чтоб и бумага хрустела, будто пропитанная сахаром, и чтоб чернила были густые, чёрные, но ни в коем случае не фиолетовые - фиолетовыми чернилами заполняют только похоронные и почтовые ведомости, и чтобы казённая марка на бумаге на пять копеек превышала допустимую стоимость. Для этого надо было взять не одну рублёвую марку, а несколько: марку за полтинник, две за двугривенный и одну пятиалтынную, это тоже производит впечатление на прилизанные чиновничьи головы. В общем, секретов было полным-полно, и все их Пелагея уже познала. Собственным горбом, вот ведь как.
"Сестра моя совершенно здорова и не имеет ни малейшего признака психического расстройства. Такое страдание человека здравого ума между помешенными невыносимо, а как родная сестра из ней неоднократно обращалась с просьбой по начальству об освобождении сестры под моё покровительство... - Хоть и бойко писала Пелагея, а ошибок делала тьму, они ложились на бумагу как мухи на варенье - "ниоднократно", "излогать", "прозьба", "ймеет", почти все слова, начинающиеся на "и", Пелагея украшала полукруглой козюлькой, превращала в "й", очень она полюбила букву "й": "ймеет", "ймя". - ...или же переводе в Саратовскую психбольницу, так как она жалуется в письмах на климатические условия, содержание в Томске вредно отзывается на её здоровье, но ходатайства свои до сего времени успеха не имели не только в достижении цели, но и на подаваемые просьбы ответа не получаю".
Ещё что понравилось Пелагее, так это запятые, чем больше будет запятых, тем лучше, считала она, и ставила их где придётся, от письма с запятыми веяло многозначительностью, мудростью, загадочностью, запятые рождали в Пелагее уверенность.
"В силу необходимости вынуждена утруждать Ваше Превосходительство во имя человеколюбия, соблаговолите сделать со стороны Вашей зависящее распоряжение кому следует об освидетельствовании умственных способностей моей сестры и об освобождении под моё покровительство. Смею уверить Вас, что сестра моя совершенно здорова, судя по её письмам, которые она мне пишет, человек нормального ума излагать так не может, надеюсь на Ваше великодушие, просьба моя оставлена Вами не будет. 1917 января 11 дня, Пелагея Завороткина".
Власть уже сменилась, министр юстиции Хвостов, как и его племянник, министр внутренних дел, также ушёл в отставку, со сцены его метлой соскребли, с хрустом, как лопатой, в России поговаривали, что "Хвоста отдадут под суд", - возможно, даже и подарок в виде горячей свинцовой плошки преподнесут, и Пелагея очень надеялась на перемену действующих лиц в театре, именуемом правительством, старые декорации трещали и заваливались не только в Петрограде - от рухнувших украшений пыль столбом поднималась в Москве и Екатеринодаре, в Романове-на-Мурмане, поэтому меня, например, не удивили две бумаги, подшитые в дело Гусевой.
Одна - телеграмма из Тобольска от 8 марта 1917 года. "Моим распоряжением сегодня изъято дело Гусевой, покушавшейся на жизнь Распутина из ведения прокурора и передано в опечатанном деле (в телеграмме, по-моему, допущена "опечатка": скорее всего, не "деле", а "виде". - В. П.) на хранение в Тобольское отделение Государственного банка Точка Прошу дальнейших указаний Точка Сообщаю сведения, Гусева томится в Томской психиатрической лечебнице, признанная душевнобольной Председатель исполнительного комитета Пигнатти".
И последняя телеграмма - самая главная, пожалуй, в деле Феонии Гусевой, не только потому, что она ставила точку на всей этой истории, - по другой причине. Помечена она была 14 марта 1917 года.
"Томск, Прокусуд. Поручаю немедленно освободить содержащуюся Томской психиатрической лечебнице Феонию Гусеву, обвинявшуюся покушении убийство Распутина. Последующим донесите. Министр юстиции А. Керенский".
Вы обратили внимание, кто подписал телеграмму?
Получив на руки копию с высочайшего решения, Пелагея Завороткина немедленно ринулась в Сибирь за сестрой. Поезда в ту пору работали ещё более-менее справно, не простаивали на перегонах, транспорт был на грани разлада, но паровозы пока дымили и толкали поезда, хотя в вагонах уже пошаливали - случалось, что и дезертиры с оружием появлялись, стреляли в пассажиров, и гранаты кидали в окна, но это не удержало Пелагею - сестра была дороже.
Она забрала Феонию к себе в Царицын, выделила ей в доме отдельную комнату, небольшую, но очень светлую - всё-таки родная кровь, и плевать, что больна сифилисом, во-первых, сифилис Феонии в психушке подлечили, а во-вторых, враки всё это... Враки!
Долгие вечера Пелагея вместе с мужем, открыв рот, слушала рассказы сестры о приключениях и бедах, плакала, ахала, смеялась и снова ахала - Пелагея проявляла свои чувства бурно. Феония ничего не скрывала от неё.
Ну а дальше и я потерял их следы - на пороге уже стояла вторая революция, Октябрьская, за ней надвигалась страшная, страшнее быть не может, война, Гражданская, небо затянуло огнём, и в огне этом, в пыли и рёве бойни Феония Гусева потерялась.
Распутин же, вспоминая впоследствии Гусеву, непременно вздыхал:
- Ах ты, козявка Божья! Ну что же ты поверила этому дураку Илиодорке, а? И подняла на меня руку, а?
Илиодор, кстати, просидел за границей до самой революции, в Россию он боялся нос показать - опасался мести со стороны распутинских сторонников. Книгу он издал шумную, трескучую. Сторонники Распутина - в частности, могущественная Вырубова - приписали ему участие в нескольких покушениях на Распутина, не только Феонии Гусевой.
"Я уверена, что Илиодор также ненавидел Государыню и написал одну из самых грязных книг о царской семье, - отметила Вырубова впоследствии в своих воспоминаниях. - Прежде чем издать её, он сделал Государыне письменное предложение - купить эту книгу за 60.000 рублей, грозя в противном случае издать её в Америке. Помню, это было в Ставке в 1916 году. Государыня возмутилась этим предложением, заявив, что пусть Илиодор пишет, что он хочет, и на бумаге написала: отклонить. При Временном правительстве брат его занимался выдачею заграничных паспортов".
Что же касается монахини Ксении, о которой газеты также много судачили, то и она исчезла с поля зрения. Будто и не было Ксении. Полиция ею не интересовалась, и в архивах никаких документов о монахине Ксении нет. По слухам, она дожила до глубокой старости и умерла в здравом уме, не потеряв памяти даже в последнюю смертную минуту.
Вернёмся немного назад.
25 июля 1914 года петроградская полиция засекла объявление в газете "Вечернее время": "Новая книга. Только что вышла из печати. "Мысли и размышления Гр. Еф. Распутина". Цена 1 рубль. Получить можно в складе Издания Невский 112, кв. 7, по тел. 51-43. Количество экземпляров ограничено".
Чины из охранного отделения озадаченно зачесались: а все говорят, что Распутин неграмотный! Посмотрели распутинские записки, тщательно изучили корявый - будто курица лапой - почерк "старца", снова почесались: а ведь он действительно неграмотный!
Может, записки эти - дедовское прошлое, вчерашний день, может, Распутин успел выучить грамоту и теперь пишет, как молодой коллежский асессор, стремительно и складно - не пишет, а песни поёт? Распутин прислал царю длинное письмо (о содержании его полиция не знала ничего, хотя очень хотела знать) - накатал целый лист. Может, Распутин и впрямь выучил грамоту?
Охранное отделение не поскупилось на "синенькую" и срочно закупило пять экземпляров книги. Приобретённые сочинения оказались "описанием путешествия Григория Распутина по святым местам". Издатель книги Филиппов в заносчивом тоне дал объяснение полиции, что Распутин - живой бог и он счастлив, что имеет честь быть знакомым с этим богом, и в будущем намерен издать "собственноручную рукопись Распутина с описанием путешествий его", считая это произведение замечательным по красоте изложения.
Полиция оставила Филиппова в покое, опасаясь ответных действий, - Алексей Фролович Филиппов показался ей человеком влиятельным, богатым, способным нажать на кнопки - и если он нажмёт их наверху, то дознавателям придётся туго, - и занялась выяснением, чей же адрес дан в объявлении? И что за телефон, кому принадлежит?
Телефон принадлежал двадцатисемилетнему студенту Александру Адольфовичу Лидаку, сыну провизора, которому Филиппов предоставил "единоличное и полное" право на распространение распутинской книги, и обитал сын провизора на квартире жены генерал-майора, командира 1-й бригады 37-й пехотной дивизии Юлии Ильиничны Мандрыки, сорока пяти лет от роду.
"Госпожа Мандрыка с мужем не живёт и якобы находится в сожительстве с упомянутым Лидаком, - значилось в полицейском донесении, - а средства к жизни получает от содержимой ею мастерской шляп и дамских нарядов под вывеской "М-мъ Александринъ".
Эти люди были взяты полицией на заметку. На случай, "кабы чего не вышло". Да потом, от молодого человека, вздумавшего делить постель со старухой, можно было ожидать всего. "Что он в ней нашёл, сын провизора? - задумались в полиции. - Может, она знает тайну приготовления ядов, которые не знает аптекарь? Или способна из воды выплавлять золото? Из воздуха лепить целебные таблетки? Нет, она умеет делать только безвкусные шляпки, и больше ничего".
Имена студента и любвеобильной генеральши тоже навсегда застряли в полицейском досье. И сторонники "старца", и его противники одинаково брались на заметку.
В те же дни на имя министра внутренних дел пришло прошение от большой группы прихожан Христорождественской церкви подмосковного города Коломны. Первым в длинной колонке подписей стояло имя священника Владимира Востокова - давнего недоброжелателя и завистника Распутина.
Прихожане требовали, чтобы Распутин был "немедленно предан гласному суду", и считали "влияние Распутина для спокойствия страны более вредным, чем сотни самых отчаянных агитаторов революции. Сознавая то, что в наше страшное военное время спокойствие внутри страны есть условие спасения отечества от немецкого порабощения, - писали патриоты-прихожане, - мы долгом своим сочли обратиться к Вам, как к высшему стражу спокойствия и порядка в стране, с усерднейшею просьбою принять все зависящие от Вас меры к тому, чтобы Распутин был немедленно предан за свою деятельность гласному суду, - истинные российские патриоты не поленились своё требование изложить дважды, - и чтобы дать (здесь отсутствует какое-то слово, прихожане, как и их предводитель, священник Востоков, тоже не отличались особой грамотностью) справедливое разбирательство его "деятельности" и чтобы соблазн от его безнаказанности был развеян".
Как видите, всё шло своим чередом: Распутин выздоравливал, доносы на него сыпались как грибы из лукошка, один за другим, полиция трудилась в поте лица, война шла полным ходом, колесо истории сделало оборот, и ничто теперь уже не могло повернуть его обратно, государь пребывал в отвратительном настроении: армия российская оказалась не готова к затяжным боям, а с ходу закидать германцев шапками, как планировал великий князь Николай Николаевич, не удалось - германец оказался орешком ещё тем, знаком был и с клещами, и с молотком, его не страшили ни прямые удары, ни обходные, ни варево в котлах - он давил и давил, плевался огнём и планомерно уничтожал русских мужиков.
Плюс ко всему в нашей армии расцвело предательство - слишком много среди высших офицеров было немцев. Да что генералы - сама императрица Александра Фёдоровна была немкой!
- Вот и проиграл я свою жизнь! - виновато развёл руки Распутин, - думал, что смогу что-то сделать для России, а не сделал. Конец мне скоро придёт, очень скоро придёт!