"Придворный со стажем", де Сад сделался раздражительным и еще более надменным, отчего стал совершать ошибки, зачастую непоправимые. В частности, сам того не заметив, он ухитрился оскорбить любовницу короля госпожу де Шатору, которая, разумеется, пожаловалась на обидчика венценосному возлюбленному. Еще хуже: об этом оскорблении де Сад узнал только из письма брата-аббата, которому, в свою очередь, сообщил об этом его старинный приятель по галантным похождениям герцог де Ришелье. К несчастью, письмо было получено в январе, когда мадам де Шатору уже не было в живых - она скоропостижно скончалась в декабре. Если бы не трагическая смерть королевской любовницы, возможно, обаятельный вельможа, каковым по-прежнему оставался граф де Сад, и вымолил бы себе прощение у очаровательной женщины и та заступилась бы за него перед королем. Но время ушло, и граф де Сад не мог не понимать, что, вызвав неудовольствие короля, он бесповоротно положил конец своей карьере. Конечно, никто не закрывал перед ним дверей, но и не приглашал войти. Опала - это далеко не всегда Бастилия или изгнание, чаще всего это забвение: вас перестают приглашать на "нужные" приемы, с вами не хотят разговаривать, не принимают ваших приглашений, избегают вашего общества…
Почему, когда вокруг де Сада складывалась зона придворного отчуждения, его супруга не пустила в ход свои связи? Не хотела или не могла, исчерпав собственный кредит доверия во время борьбы за освобождение мужа из австрийского плена? На эти вопросы ответов нет, можно только предполагать: например, что Мари-Элеонор устала от постоянных неприятностей, причиняемых ей супругом, от его небрежного обращения с ней, от постоянного безденежья. Возможно, произошло столкновение двух гордых натур, и ни одна не пожелала уступить. Среди переписки графа де Сада нет ни его писем к жене, ни писем к нему Мари-Элеонор. Судя по всему, после возвращения де Сада в Париж супруги фактически живут в разводе, а в одном из писем к дяде, отправленном в ноябре 1752 года, Жан Батист говорит, что из экономии принял приглашение своей бывшей любовницы, мадемуазель де Шаролэ, и живет у нее. И хотя много лет назад разрыв их отношений сопровождался взаимными оскорблениями и обидами, мадемуазель де Шаролэ сохранила к пятидесятилетнему графу теплые дружеские чувства, которые станут ему поддержкой в его новом положении отвергнутого мужа (или наоборот, мужа, отвергнувшего жену?) и придворного.
* * *
В борьбе за место под придворным солнцем граф успевал интересоваться сыном и с грустью узнавал, что бабушкино воспитание не пошло мальчику на пользу: Донасьен вертел старушкой как хотел, заставлял исполнять любые свои капризы. И граф попросил брата забрать Донасьена к себе в Соман. Понимая, что при далеко не целомудренном образе жизни, который вел его брат невзирая на духовный сан, Поль Альдонс не подходил на роль воспитателя юноши, граф решил нанять Донасьену гувернера. Ему рекомендовали аббата Жака Франсуа Амбле, обладавшего солидной теоретической подготовкой, но не имевшего церковной должности. Будучи нрава мягкого и даже меланхоличного, аббат де Сад согласился взять к себе племянника и принять Амбле в качестве гувернера.
Аббат прекрасно относился к Донасьену - а как еще можно было относиться к этому очаровательному голубоглазому и белокурому малышу? - но изменить ради него свой образ жизни был не готов. А это означало, что он не собирался ни изгонять из замка служанок, исполнявших одновременно роль любовниц, ни сокращать свои визиты в деревню, где у него также были дамы сердца. Любопытно: когда Донасьен станет жить в своем замке в Ла-Косте, он - возможно, следуя примеру дяди, - также окружит себя любовницами из простонародья. Наверное, это наследственная черта, ибо спустя несколько лет юный Донасьен, оправдывая собственное беспутство, напишет: "Простите мне мои заблуждения, это всего лишь отражение семейных умонастроений, и я могу упрекнуть себя только в том, что имел несчастье родиться в этой семье. Да хранит меня Господь от глупостей и пороков, кишащих в моем семействе. Я почти уверен, что стал бы добродетельным, ежели бы Господь по милости своей наделил бы меня только их частью". Подобно аббату, Донасьен станет искать плотских удовольствий у шлюх, а удовольствий интеллектуальных… Увы, в отличие от аббата де Сада, состоявшего в активной переписке с Вольтером и ученой мадам дю Шатле, среди окружения Донасьена не будет никого, равного ему по широте знаний и интеллекту. Верная супруга Рене-Пслажи, снабжавшая его в заточении книгами, была прилежной читательницей и обладала недурным литературным вкусом, однако и по количеству прочитанного, и по уровню образованности до Донасьена ей было далеко. Наверное, только с кардиналом де Берни Донасьен чувствовал себя на равных. Но, как утверждают, их переписка надежно скрыта в архивах Ватикана.
Знакомство Донасьена с литературой началось с книг из любовно подобранной библиотеки аббата де Сада. Все пять лет, проведенные мальчиком у дяди, библиотека была в его распоряжении. Там он готовил уроки, там же впервые познакомился с таинствами и извращениями половой любви: у аббата-либертена было обширное собрание непристойных сочинений и гравюр, среди которых можно было обнаружить и известного своей безнравственностью "Картезианского привратника", приписываемого фантазиям адвоката парижского парламента Шарля Жервеза де Латуша, и сочинения Аретино с гравюрами Романо, и несколько фолиантов, посвященных флагеллантам и флагеллации, авторы которых пространно рассуждали на тему влияния бичевания на возбуждение полового чувства, furia amorosa. Возможно, именно потому, что с теорией получения наслаждения через боль Донасьен ознакомился в столь нежном и впечатлительном возрасте, она навсегда осталась у него в голове, вытеснив все остальные образы любовного чувства.
Книги эти стояли у аббата отдельно, в самом дальнем углу, но разве трудности, связанные с необходимостью забраться на верхнюю полку или быстро нырнуть под стол, чтобы спрятать запретный том, могли остановить десятилетнего мальчишку? Но этот мальчишка с удовольствием читал книги, являвшиеся, так сказать, "лицом" библиотеки аббата: греческих и латинских авторов, теологические трактаты, сочинения по истории и географии, научные труды и заметки путешественников, великих классиков прошлого века: Расина, Корнеля, Мольера, Буало, Малерба, Лафонтена и всемирно известного "Дон Кихота" Сервантеса. Аббат постоянно пополнял свою библиотеку, на ее полки вставали сочинения Вольтера, Руссо, Дидро и многих других авторов, на которых был так богат XVIII век. Исторические анекдоты и волшебные сказки, мемуары и романы в письмах - целое богатство, отданное в полное распоряжение Донасьена! А еще он в любую минуту мог взять с полки одну из шести толстенных тетрадей, где были собраны архивные документы, относящиеся к его предкам, и проследить по ним историю своего рода. А еще мог устроиться в уголке и молча наблюдать за тем, как, любовно стряхнув пыль с древнего пергамента, дядюшка Поль Альдонс разворачивал его и, прищурившись, начинал шевелить губами, разбирая древний текст. Потом он разглаживал чистый лист, пристраивал рядом документ и, обмакнув перо в чернила, аккуратным угловатым почерком начинал его переписывать. Помимо "Жизнеописания Петрарки", вместившего в себя не только биографию и анализ творчества великого поэта, но и богатейшие сведения по истории, политике и литературе Италии XIV века, аббат работал также над историей средневековой поэзии и историей деревни Соман.
Наверное, именно здесь, в Сомане, де Сад проникся страстью к письму, к процессу вождения пером по бумаге, и этот процесс стал доставлять ему истинное наслаждение. Возможно, при виде испещренного строчками листа бумаги у мальчика возникало ощущение, сходное с тем, которое охватывало не знавшего письменности туземца, завладевшего написанным документом: понимая, что бумага со значками является предметом совершенно особого, колдовского рода, туземец чувствовал себя приобщенным к чему-то непонятному, но очень важному. Почему подобные мысли и сравнения возникают именно в связи с де Садом? XVIII век оставил немало рукописных наследий, и наследие де Сада, включающее многочисленные черновики, варианты, подробные разъяснения и комментарии, не говоря уже о письмах и дневниках, наверняка принадлежит к одному из самых объемных. Возможно, только неутомимый Ретиф де ла Бретон, извечный ненавистник де Сада, исписал больше бумаги и извел больше чернил: за тридцать девять лет литературной жизни он издал сорок четыре сочинения общим объемом в сто восемьдесят семь томов и пятьдесят семь тысяч страниц. Правда, Ретиф освоил ремесло печатника и некоторые свои романы набирал сразу в металле. Говорят, печатный станок стоял непосредственно у его изголовья. Но Ретиф сочинял для заработка, а де Сад писал из желания писать: стремление получить признание как писателя пришло к нему далеко не сразу.
Пожалуй, никто, кроме де Сада, в таких масштабах не переписывал и не дописывал свои сочинения. Злоключения несчастной Жюстины де Сад рассказывал трижды, каждый раз дополняя изначальную канву новыми эпизодами страданий добродетельной девицы и практически дословно повторяя прежние эпизоды. А многочисленные повторы в планах, заметках, записках, повторы в философических рассуждениях, в "фигурах наслаждения", в сюжетах, в собственно действиях… Наверное, в наши дни маркиз стал бы успешным автором сериалов… Но быть трудоголиком, неутомимым работником гусиного пера такой своенравный человек, как де Сад, мог только в том случае, если эта работа доставляла ему удовольствие, - господин маркиз не поступался своими желаниями даже ради собственной выгоды. Следовательно, прежде всего письмо, а потом уже сочинительство (темы и сюжеты де Сада достаточно однообразны) позволяло ему реализовать жизненные потребности, становилось для него отдушиной. В "адских" романах де Сада его герои-либертены изливают потоки спермы, но она не оплодотворяет никого, так как процесс оплодотворения, создания новой жизни либертенам особенно ненавистен. Де Сад изливал на бумагу моря чернил, оплодотворявших эту бумагу, рождавших материальную оболочку авторской мысли, авторской фантазии. Быть может, письмо служило де Саду своего рода сублимацией полового акта, сублимацией приятной, легкой и радостной - в отличие от физиологического процесса, который с возрастом приобретал у де Сада все более болезненный характер.
Но вернемся в Соман, где маленький Донасьен усваивал первые уроки книжной премудрости и взрослой жизни. Знакомство с Соманом - один из таких уроков. С детства проживая в столице, во дворце с большими светлыми окнами, с картинами и мраморными скульптурами, с прекрасным парком, мальчик наверняка полагал, что все дворцы и замки такие же большие и светлые. По крайней мере, его замок, - а он знал, что Соман принадлежит его семье, - должен был быть именно таким, то есть ничуть не хуже замка принца, а даже еще лучше. Вряд ли Соман оправдал ожидания мальчика. Но, бесспорно, он произвел на него неизгладимое впечатление, сравнимое с впечатлениями от трактатов по бичеванию: образ Сомана, этой отрезанной от мира феодальной твердыни, он пронесет через всю свою жизнь, Соман станет прообразом уединенных замков, где его персонажи, разбойники и либертены, станут справлять свои садические оргии. Глубокие погреба и потайные подземные галереи замка, сооруженные в XIII веке, лишенные света и воздуха камеры наверняка поразили маленького Донасьена в самое сердце. Тем более если в них он увидел цепи, некогда надетые на несчастных узников, томившихся там без надежды на освобождение. Либертены де Сада мучают свои жертвы в глубоких подвалах, откуда наружу не доносится ни единого звука. Быть может, во время осмотра замка маленького Донасьена случайно потеряли в одной из подземных камер: забыли, закрыли вход, унесли фонарь… Или он сам, невзирая на запреты, пробрался в подземелье, заблудился там и, холодея от страха, в отчаянии звал на помощь, в глубине души понимая, что толстые каменные стены не пропускают его слабый детский голос. А когда он это осознал, то внезапно замолчал и в наступившей тишине увидел перед собой жуткие призраки замученных жертв…
Соман - древний укрепленный замок, castrum, выстроенный на неприступном скалистом утесе, настоящее орлиное гнездо. В средние века на юге Франции таких крепостей было множество, но в течение кровавых Альбигойских войн начала XIII века большая часть их была разрушена. Замок, сооруженный в XII столетии, был перестроен в XIV-XV веках и с тех пор не менялся, а только лишь ветшал. Сложенный из тесаных каменных глыб двухметровой толщины, с небольшими окнами, амбразурами для пушек, с дозорной дорожкой, с гладким фасадом, по которому может забраться только ящерица, с закрытыми подъемной решеткой проездными воротами, с мостом, переброшенным через выбитый в скале ров, Соман являет собой поистине неприступную твердыню. В сумрачную погоду стены его кажутся серыми и унылыми, но когда светит солнце, серый цвет приобретает на удивление теплый золотистый оттенок, а растущие вокруг замка деревья смягчают его суровый облик.
Со стен замка видны расположившиеся у подножия утеса деревни, а дальше раскинулись массив Альпий, плато Люберон и Севеннские горы, густо поросшие мрачным лесом, который даже в жаркую солнечную погоду не меняет своих черных и иссиня-зеленых красок. Иными словами, пейзаж вполне в духе готического романа: "…вокруг высились сосны и кипарисы, темнели голые и обрывистые утесы, откуда доносилось рокотание сбегавших в долину горных потоков. Дикая растительность окружала сие уединенное пристанище…" Внутри замок выглядел менее сурово, тем более что аббат произвел в нем кое-какие работы: расширил окна, украсил комнаты, оборудовал кабинет редкостей. Но зимой в замке явно было невесело. Зимы в то время стояли довольно холодные - например, в 1745 году температура опускалась до минус двенадцати, а в 1788-м - даже до минус восемнадцати градусов! А если при такой температуре свирепствует нередкий в Провансе мистраль, ветер, дующий с побережья Северной Африки, но успевающий изрядно остыть по дороге, то носа на улицу без особой нужды не высунешь. Наверное, в такое холодное и мрачное время Соман действительно походил на тюрьму, добровольными узниками которой становились его обитатели. Аббат чередовал ученые занятия с любовными утехами, маленький Донасьен внимал урокам своего наставника, аббата Амбле, а две или три служанки, как могли, обслуживали эту маленькую мужскую компанию. И так изо дня в день, пока солнце не отпирало двери замка и не выпускало его обитателей наружу.
С наступлением солнечной погоды дети высыпали из домов на улицы, и маленький Донасьен не был исключением. Здесь, в глуши, у него не было товарищей для игр, равных ему по рождению, и ему приходилось довольствоваться обществом детей окрестных фермеров. От них он научился сочному провансальскому языку, любовь к которому сохранил на всю жизнь, а при случае даже писал на нем письма. По отношению к своим товарищам Донасьен занимал такое же, если не более высокое, положение, какое занимал по отношению к нему маленький Конде, и Донасьен наверняка давал это почувствовать. Быть может, ему доводилось даже драться, хотя новые друзья Донасьена знали, что имеют дело со своим будущим сеньором и вряд ли позволяли себе удовольствие колотить его. Вскоре будущий сеньор свел дружбу с сыном управляющего имуществом графа де Сада, своим ровесником Гаспаром Франсуа Гофриди. С ним Донасьен прекрасно ладил, и приятели нередко совершали дальние прогулки по окрестностям Сомана и даже навещали бабушку д'Астуо в Ла-Косте.
Таким образом, оказалось, что в свои десять лет маленький Донасьен, в сущности, общался со сверстниками, бывшими ниже его по положению, а, значит, мог в полной мере наслаждаться преимуществами, связанными с высоким титулом. Единственный опыт общения со знатным отпрыском, а именно малолетним принцем Конде, окончился неудачей, зато потом Донасьен успешно разыгрывал принца по отношению к своим деревенским товарищам по детским играм. Впоследствии общение с людьми из третьего сословия, с простолюдинами вошло у него в привычку. С ними он чувствовал себя королем, но не государем из дорогих его сердцу времен феодализма, когда суверен был всего лишь первым среди равных, а не абсолютным монархом, облеченным властью карать и миловать и не имеющим себе равных.
Равенство для него всегда было категорией эфемерной. В период постреволюционных катаклизмов он писал в романе "Жюльетта": "Равенство, провозглашенное революцией, - это просто месть слабого сильному, сегодня мы видим то же самое, что было в прошлом, только в перевернутом виде".
В отличие от отца среди своих корреспондентов по обильной переписке Донасьен не имел ни герцогов, ни принцев крови, ни родовитых аристократов, к которым принадлежал он сам, - разумеется, если не считать министров и должностных лиц, которым де Сад направлял многочисленные жалобы и прошения. Донасьена, этого яростного приверженца кастовых предрассудков, в повседневной жизни окружали недавно анноблированные дворяне, к которым принадлежала семья его жены и ее многочисленные родственники, и лакеи-простолюдины, среди которых он станет подбирать себе товарищей для эротических похождений. Среди его любовниц не будет даже высокопоставленных особ, чьей благосклонности постоянно добивался его отец. Но где бы де Сад ни оказывался, в тюремном застенке или на почтовой станции, он везде требовал для себя привилегий и почестей, подобающих знати. Из знатных дворянских фамилий, занесенных в его записную книжку, в которой он отмечал имена тех, кому наносил визиты и кто бывал у него, постоянно фигурировали только его бывший начальник, полковник маркиз де Пуайян, и министр Королевского дома Сен-Флорантен, которому семья де Сада была многим обязана: министр не раз помогал маркизу ускользать от судебной власти.