– Наплевать, что не к лицу… зато тепло будет… я бы взял.
Есенин погладил бобра по серебряным иглам.
– И мне бы тепло было! – произнес он мечтательно.
Кожебаткин посоветовал:
– А вы бы, господа, жребий метнули.
И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на кисточках из акварели.
Мы с Есениным невозможно обрадовались.
– Завязывай, Мелентьич, на платке узел.
Кожебаткин вытащил из кармана платок.
Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.
– Н-ну!..
И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два загадочных ушка.
Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был поморщинистей и погорбатей.
Покупатели, что были в лавке, и продавец шапки сомкнули вокруг нас кольцо.
Узел и бобровую шапку вытащил я.
С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь".
Чего ж не метать жребий более удачливому Мариенгофу, если значительно большую сумму в общую кассу вносил, несомненно, Есенин.
Примечательно в этом плане свидетельство издательского работника Александра Сахарова, дружившего с поэтом:
"Есенин делал для Мариенгофа все, все по желанию последнего исполнялось беспрекословно. К любимой женщине бывает редко такое внимание. Есенин ходил в потрепанном костюме и разбитых ботинках, играл в кости и на эти "кости" шил костюм у [Деллоне] Мариенгофу. Ботинки Мариенгоф шил непременно "в Камергерском" у самого дорогого сапожного мастера, а в то же время Есенин занимал у меня деньги и покупал ботинки на Сухаревке. По какой-то странности казначеем был Мариенгоф. До 1920 года Есенин к этому относился равнодушно, потом это стало его стеснять, и как-то, после одного случая, Есенин начал делить деньги на две части" (Кузнецов, В. Тайна гибели Есенина. М., 1998. С. 297).
А вот еще одно подобное свидетельство "романиста" о щедрости Есенина, относящееся к августу 1923 года, когда тот с Айседорой вернулся из зарубежной поездки:
"На лето уехали с Никритиной к Черному морю пожариться на солнышке. В августе деньги кончились…
…Мы пополняли пустоту желудков щедротами юга и писали в Москву друзьям, чтобы те потолкались в какой-нибудь мягкосердечной редакции за авансиком для меня, и родичам – чтобы поскребли у себя в карманах на предмет краткосрочного займа.
Хотя, по совести говоря, плоховато я верил и в редакторское широкодушие, и в родственные карманы.
Впрочем, и родичей-то у меня (кроме сестры) почти что нет на белом свете. Самые кровные узы, если, скажем, бабушки наши на одном солнышке чулочки сушили. Так, кажется, говаривали старые хорошие писатели.
Вдруг: телеграфный перевод на сто рублей. И сразу вся кислятина из души выпарилась. Решили даже еще недельку поболакаться в море.
За обедом ломали головы: от кого бы такая благодать?
А вечером почтальон догадку вручил нам под расписку.
Телеграмма: "Приехал Приезжай Есенин"".
(Отметим, что подруга Есенина Галина Бениславская в то время зарабатывала в месяц всего 60 рублей).
Так что "около нашего Сергея Мерингоф" не только "кормился", но и недурно одевался, позволял себе и другую роскошь.
Глава VIII
"Порядочный сукин сын"
Как рано зависти привлек я взор кровавый
И злобной клеветы невидимый кинжал.
Александр Пушкин
Способным завидуют, талантливым вредят, а гениальным – мстят.
Никколо Паганини
Так как ум нельзя унизить, ему мстят, поднимая на него гонения.
Пьер Бомарше
Мариенгоф, Ивнев и другие стали настоящими врагами.
Екатерина Есенина
В книге "Мой век, моя молодость, друзья и подруги" А. Мариенгоф рассказал историю своей любви в четырнадцатилетнем возрасте к гимназистке Лидочке Орнацкой. Встречались они по два раза в неделю. По воскресеньям в театре или на концерте, откуда юный кавалер "провожал Лидочку домой на лихаче", а по субботам – на катке. И если в театре они могли обсуждать происходящее на сцене, что называется на равных, то на катке Лидочка предпочитала танцевать на коньках польку-бабочку в обществе виртуоза на льду Васьки Косоворотова, сына сторожа из Вдовьего Дома.
"Наш Чернопрудский каток, – повествует "романист", – обнесен высокой снежной стеной. В дни, когда играет большой духовой оркестр под управлением Соловейчика, билет стоит двугривенный. Это большие деньги. На них можно купить груду пирожных в булочной Розанова. Откуда взять такую сумму сыну сторожа из Вдовьего Дома? И вот, рискуя жизнью, мой соперник всякий раз кубарем скатывался по снежной крутой стене. Раз! два! – и на льду. И уже выписывает свои замысловатые кренделя на допотопных снегурочках.
В одну прекрасную субботу я, терзаемый ревностью, говорю своей даме в крохотной горностаевой шапочке ("Боже, как она к ней идет!"):
– Взгляните налево, Лидочка.
И показываю ей сына сторожа из Вдовьего Дома в то самое мгновение, когда он скатывается на лед. Собственная спина служит ему салазками. Фуражка слетела.
Желтые вихры, запорошенные снегом, растопорщились, как шерсть на обозленном коте.
– Что это?.. – растерянно шепчет Лидочка.
– Заяц! – отвечаю я с искусственным равнодушием. – Самый обыкновенный чернопрудский заяц. К счастью, уборщик снега не видел, а то бы получил ваш кавалер метлой по шее.
На Лидочку это производит страшное впечатление. Она надувает губы, задирает носик и прекращает всякое знакомство с моим грозным соперником.
– Нет, – говорит она, – этот чернопрудский заяц мне не компания.
Я торжествую победу. И в тот же вечер всю эту историю рассказываю отцу, с которым привык делиться событиями своей жизни. У нас товарищеские отношения.
Отец снимает с носа золотое пенсне, кладет на книгу, закуривает папиросу и, кинув на меня холодный недружелюбный взгляд, говорит негромко:
– Так. Значит, победитель?.. Победитель!.. А чем же это ты одолел своего соперника? А?.. Тем, что у тебя есть двугривенный, чтобы заплатить за билет, а у него – нет?.. Н-да! Ты у меня, как погляжу, герой. Горжусь тобой, Анатолий. Продолжай в том же духе. И из тебя со временем выйдет порядочный сукин сын!!."
В подобных случаях принято говорить, что отец, как в воду глядел. Ни его строгое осуждение поступка сына, ни пощечина отвергнутого Лидочкой Васьки Косоворотова не смогли в корне изменить злой и коварный характер амбициозного "романиста", его пренебрежительное отношение к людям. Особенно, если это касалось представителей низшего сословия, не его круга, простолюдинов.
Возомнив себя бароном, он абсолютно не знался даже со своим сводным братом Борисом, матерью которого была кухарка и горничная Мариенгофов Настенька.
Не будь у Анатолия крепкой поддержки в правительстве, пришлось бы ему, как сотням тысяч других дворян, бежать за границу, чтобы не попасть под маховик красного террора. Но, чувствуя свою неуязвимость, он надменно бравирует своей буржуазностью, подтрунивает над теми, для кого, по официальной версии, и был совершен в 1917 году октябрьский эксперимент. А среди них и Есенин, и Настенька, которая еще в те годы, когда Анатолий был мальчишкой, приучилась называть его на "Вы". В "Романе с друзьями" есть ее такая фраза: "Вставайте, барин. На урок опоздаете" (Октябрь. 1965. № 10. С. 89).
А как в таком случае должен был чувствовать себя перед этим "барином", уже взрослым и известным, ее сын Борис? Процитируем абзац о встрече братьев из книги "Неизвестный Мариенгоф" (СПб., 1996. С. 171–172). Составителем и автором "Штрихов к портрету А. Б. Мариенгофа" является А. С. Ласкин. В подготовке книги ему оказывал помощь Борис Борисович Мариенгоф).
"Но вот ему неожиданно позвонил брат Борис, родившийся в тот самый месяц, когда отец элегантной походкой отправился под пули. Брат был сводным, значительно его моложе, и, хотя они жили в одном городе, он виделся с ним второй раз. Анатолия Борисовича смущали казенная форма, учеба в морском институте, обилие "белых пятен" в биографии родственника. А тут брат явился словно для прощания – на следующий день он уходил на войну с белофиннами. Невзирая на это, Мариенгоф не изменил тона и встретил Бориса строго отмеренной дозой приветливости. Ему опять что-то мешало, и он не мог избавиться от ощущения опасности. Он даже не выпил тогда с гостем, а это на языке их компании значило, что он не посчитал его человеком своего круга".
Можно себе только представить, что сказал бы по поводу этой встречи их общий покойный отец!
Таким "романист" оставался и до своей смерти. Некоторые авторы предисловий к его книгам пишут, что он был отличным семьянином и хорошим человеком, подкрепляя сказанное всего лишь тем, что он почти сорок лет прожил в браке со своей женой, актрисой Анной Никритиной.
Очень хотелось бы верить на слово этим господам, но… Трудно назвать хорошим семьянином человека, который, по воспоминаниям Августы Миклашевской, в случае поездки в другой город берет билет жене в жесткий вагон, а сам по-барски едет в мягком (Кузнецов, В. Тайна гибели Есенина. С. 283).
В рукописном отделе Российской национальной библиотеки среди иных документов А. Мариенгофа хранится его письмо своей жене Анне Никритиной, в котором есть довольно точно характеризующая его фраза: "Бароном был, бароном и помру…" (ф. 465).
Какой скромник?!! Правда, в стихотворении "Мариенгоф развратничает с вдохновением" он представился уже испанским королем Филиппом Вторым. Случай для России, конечно же, редкий. Обычно подобные ему "больные мальчики" здесь выдают себя за более знаменитого Наполеона.
Не красят дворянина, тем более претендующего на баронский титул, его слова о своей жене из книги "Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…" (Л., 1988. С. 445): "Никритина забрюхатела". Написал, как мог бы неграмотный крестьянин сказать о корове или кобыле. И далее: "Изадора Дункан при каждой встрече нежно гладила Никритину по брюшку" (с. 446).
А вот "нежные колыбельные" вирши этого "заботливого папаши", посвященные единственному и, как утверждают многие исследователи, горячо любимому сыну Кириллу:
Прощай стихи
И вдохновенью крышка!
Сейчас каналья заорет.("Сыну", март 1924).
Более теплые строки, посвященные сыну, поэтические и прозаические, появились у Мариенгофа только после того, как Кирилл добровольно навсегда от него ушел (считая, что подражает Есенину) в свои 16 лет. Согласитесь, что этот решительный шаг сына-самоубийцы не делает чести отцу.
А вот свидетельство писателя Давида Шраера-Петрова из "Романа с участием автора "Друзья и тени" (Liberty pyblishing House. New York, 1989. р. 236) о том, как в июне 1960 года его, начинающего поэта, принял Мариенгоф в своем номере в Доме творчества писателей в Комарово, под Ленинградом:
"Вы к Анатолию Борисовичу? – приветливо улыбнулась Некритина (правильно Никритина. – П. Р.), сразу же догадавшись о намерениях молодого человека, нерешительно взиравшего на мэтра, который нежился на кушетке.
– Я хотел бы стихи показать.
– Прекрасно! Поближе, поближе ко мне, юноша, – отозвался возлежащий Мариенгоф. Он в точности воспроизводил позу древнеримского патриция".
Да, согласимся, что у 63-летнего человека болели ноги. Но ведь сидеть при такой хвори вполне можно. Тем более что несколькими минутами раньше автор романа видел его в кабинете администратора. И оттуда спесивый мэтр пришел без посторонней помощи на своих ногах.
Все дело в том, что именно лежа можно так наглядно демонстрировать "позу древнеримского патриция", как это любила делать Айседора Дункан. Но перед ней, перед ее талантом склоняли головы правители, широкоизвестные деятели искусства, миллионеры. Кроме того, она – женщина. А здесь?! – Здесь бывший полузабытый имажинист Мариенгоф, которого в шестидесятые годы знали лишь как друга Сергея Есенина, но, привыкший бахвалиться своим мнимым баронским происхождением, "ложится в позу" в присутствии робкого начинающего армейского поэта. Стыд и срам!
С Сергеем Есениным Мариенгофу, безусловно, приходилось считаться. И не только при первых встречах, но и потом, когда узнал истинные корни его генеалогического древа. Никуда не денешься – талант. Притом большой. Хотя и себя этот пензюк считал не менее одаренным. Потому и держался с ним на равных. Сам же тайно надеялся, что вот пообщается близко с Есениным год-два и затмит его своим "бессмертным творчеством".
Пока же надо побыть у старшего товарища, что называется, под крылышком. За это время публика привыкнет к тому, что фамилия "Мариенгоф" постоянно звучит рядом с Есенинской. А затем несложно будет поменять их местами.
Имажинист Матвей Ройзман в своей книге "Все, что помню о Есенине" писал:
"Анатолий не переносил, когда, даже в шутливом тоне, ему намекали, что Есенин талантливее его. В 1921 году 3 октября – в день рождения Есенина – нужно было что-нибудь ему подарить. Мариенгоф достал где-то хорошую трость и хотел выгравировать на ней надпись. Я сказал, к кому нужно обратиться.
– Не знаю, что лучше надписать Сереже? – спросил он.
И черт меня дернул сострить!
– А ты кратко и ясно, – посоветовал я. – "Великий – Великому".
После этого до дня рождения Есенина Анатолий со мной не разговаривал".
Далее М. Ройзман называет причину, заставившую Мариенгофа помириться с ним. И она тоже ярко характеризует этого человека, старавшегося во всем быть равным с Есениным. Вот как это было:
"В этот день я подарил Сергею галстук, который он хотел иметь: бабочкой, коричневый в белую полоску.
Мариенгоф пришел ко мне и сказал, что он и Есенин одеваются одинаково, а галстука бабочкой у него нет. Я открыл перед ним коробку оставшихся от царского времени галстуков, и он выбрал бабочку…"
Из этой цитаты можно сделать вывод, что Мариенгоф едва ли не потребовал для себя такой же галстук, какой тот подарил имениннику. Зная, что начинающий поэт, недавно ставший имажинистом, не сможет отказать ему, одному из основателей этого литературного течения, правой руке Есенина, в такой просьбе.
Мариенгоф прекрасно понимает, что его близость к первому поэту России приносит ему не только известность, но и целый ряд преимуществ. И не таких, как приобретение галстука-бабочки. Они с Сергеем везде вместе выступали на литературных вечерах, печатались, выпускали книги. Есенин знакомил Анатолия с поэтами старшего поколения. Хотя новоявленный гений считал, что он уже всех их перерос. Даже Блока, которым так восторгался, будучи гимназистом.
Вот как писал об этом "образоносец" в "Романе без вранья": "В Петербурге весь первый день бегали по издательствам. Во "Всемирной литературе" Есенин познакомил меня с Блоком. Блок понравился своею обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами". Короче – будь Александр Александрович каким-нибудь бухгалтером, смотрелся бы еще лучше!
Позже, 28 августа 1921 года, т. е. через три недели после смерти автора стихов о Прекрасной Даме, Мариенгоф вместе с Вадимом Шершеневичем принял участие в кощунственном вечере под названием "Чистосердечно о Блоке", где прозвучало издевательское "Слово о дохлом поэте".
Эта грязная выходка "образоносцев" явилась, по свидетельству современников, первой "черной кошкой", пробежавшей между Есениным и его собратьями по перу.
Но ни эта размолвка с Есениным, ни последующая вражда с ним, ни многолетний шквал критики, обрушивающийся постоянно на "бессмертное" творчество А. Мариенгофа, не выветрило из него неистощимого честолюбия, завышенной самооценки своих, более чем скромных способностей, зависти и стремления любым путем уравнять свое имя с Есенинским.
"Я, товарищи, поэт гениальный.
С этой фразы, – писал А. Мариенгоф в 1950-годы в "Романе с друзьями", – любили начинать свои речи Вадим Шершеневич, Есенин и я".
В данном случае у автора хватило такта себя упомянуть только рядом с Есениным. Когда же "романист" не упоминает фамилии имажинистов, а именует их по названию малой родины, здесь уж, будьте спокойны, он на первое место непременно вытаскивает себя любимого:
"Народные комиссары первого в мире социалистического государства и среброволосые мэтры российского символизма – Брюсов, Бальмонт и Андрей Белый – самозабвенно спорили с юношами – поэтами из Пензы и Рязани, возглашавшими эру образа".
Его не волновало то, что таким образом он ставит себя в смешное, если не сказать глупое, положение. Современники помнили, а грамотные люди знали и так, что ни Брюсов, ни Белый, ни Бальмонт, которого, кстати, в одном из своих "романов" он обозвал "самым глупым поэтом", не только спорить с ним, но и поздороваться не захотели бы, не будь рядом с ним "поэта из Рязани", поставленного им в данном случае на второе место после себя. А вот того, рязанского, они все ценили по достоинству.
Смешно и грустно читать произведения А. Мариенгофа в тех местах, где он то и дело проводит параллели между собой и Есениным. Это его желание издать книгу "Эпоха Есенина и Мариенгофа", и одновременная их работа над пьесами "Пугачев" и "Заговор дураков", и наглое требование в книге "Буян-Остров" к людям, "истинно понимающим прекрасное, в равной степени восторгаться поэзией и Есенина, и Мариенгофа", и многое другое.
Но даже в таких и иных бытовых моментах он пытается выставить себя более известным, более способным, чем его друг. Характерными являются в этом смысле стоящие рядом два примера из "Романа без вранья". А заодно чистосердечные признания "образоносца" о своем непомерном честолюбии, в угоду которому он готов пожертвовать чем угодно, вплоть до того, что пойти на дружбу с бандитами.
Речь в книге идет о том, как Мариенгоф поздним вечером возвращался домой и своим щегольским видом привлек пятерых грабителей, которые решили отобрать у него пальто:
"Я пробовал шутить. Но было не очень весело. Пальто только что сшил. Хороший фасон и добротный английский драп.
Помятая физиономия смотрела на меня меланхолически.
И, когда с полной безнадежностью я уже вылезал из рукавов, на выручку мне пришла та самая, не имеющая пределов, любовь россиян к искусству.
Один из теплой компании, пристально вглядевшись в мое лицо, спросил:
– А как, гражданин, будет ваша фамилия?
– Мариенгоф.
– Анатолий Мариенгоф?
Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:
– Анатолий Мариенгоф!
– Автор "Магдалины"?
В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов был отдать им делосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые ботинки, шелковые носки и носовой платок.
Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштаниках! Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! Пусть! Тысяча раз пусть! – но зато какая лакомая и обильная жратва для честолюбия – этого прожорливого Фальстафа, которого мы носим в своей душе!