Иной молодой человек наверняка, хотя бы на некоторое время, усомнился в своих возможностях, попросил у К. Еремеева кого-нибудь из опытных в помощники. Но не таким был Мариенгоф. Еще со школьных лет он, ушибленный своей мнимой гениальностью, считал, что пишет не хуже Пушкина, Шекспира и Блока. Отец подогревал нездоровые амбиции сына, позволяя ему пропускать уроки, чтобы скорее закончить очередную "поэму". В первый же день пребывания в Москве его двоюродный "дядя – брат" – "почти нарком" – одобрил его нахальство. И если уж власть предержащие доверили ему такое серьезное дело, чего же сомневаться?
Надо браться за дело и выполнять. Тем более что сам он чувствовал себя далеко не кухаркой, которой кремлевские "небожители" обещали право "руководить государством". Да и мировая история знает прецедент (правда, не из творческой жизни): "Раз Бог дал нам папство, давай этим воспользуемся!"
И Мариенгоф воспользовался сполна. Выпущенный им в первой половине февраля 1919 года поэтический сборник "Явь", буквально поверг в шок не только литераторов, работников искусства, но и обитателей Кремля. В нем из 40 стихотворений и отрывков поэм, написанных 13 авторами, 14 принадлежало перу Мариенгофа. Плюс к тому стихотворение его пензенского друга Ивана Старцева было посвящено этому новоявленному "гению русской литературы".
"Шедевры" Мариенгофа были размещены сразу после вступительного стихотворения Василия Каменского "Встречайте утро революции". Они заняли 16 страниц – с 5-й по 21-ю включительно. Всего же в сборнике было 69 страниц.
Теперь настало время познакомить читателей с "бессмертным творчеством" Мариенгофа. Но для начала процитируем одну строфу из названного вступительного стихотворения Василия Каменского:
Какое раздолье сердцу нечаянно
Чудесные встретить напоры,
Революцию славьте раскатно, отчаянно, -
Пускай удивляются горы.
Поэтическая ценность этого вступления, мягко говоря, нулевая. Относительно политической ценности на тот момент возразить мог не всякий. Что же касается удивления, оно было всеобщим. Но не славой революции, а сборником "Явь". И действительно, удивились не только люди, но и горы.
Итак, уважаемые читатели, наберитесь, пожалуйста, терпения для знакомства с "золотыми следами" (читай – стихами) Мариенгофа, как он их по своей "природной скромности" называл, считая, что пишет не хуже Пушкина, Шекспира и Петрарки.
Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор,
Вот на красном черным:
– Массовый террор.
Метлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть.
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне
Боженька, сам Ты за пазухой
Выносил Каина.
Сам попригрел периной
Мужицкий топор, -
Молимся Тебе матерщиной
За рабьих годов позор.* * *
Багровый мятежа палец тычет
В карту
Обоих полушарий:
– Здесь!.. Здесь!.. Здесь!..
В каждой дыре смерть веником
Шарит:
– Эй! к стенке, вы, там, все – пленники…
И земля словно мясника фартук
В человечьей крови, как в бычьей…
Христос Воскресе!* * *
Слыхано ль было, чтоб ковальщик
Рельсовых шару земному браслет
Дымил важно так махоркой,
Как офицер шпорами звякал?
Cпрашиваете, – а дальше?
А дальше пляшущих сотни лет,
Во все двери торкнемся
И никто не скажет: выкуси на-ка.
Мы! Мы! Мы всюду
У самой рампы, на авансцене,
Не тихие лирики,
А пламенные паяцы.
Ветошь, всю ветошь в груду
И, как, Саванаролла, под песнопенья
Огню!.. Что нам! кого бояться,
Когда стали мирами крохотных душ мирики.
Думается, для знакомства хватит и трех "бессмертных", "золотых" стихотворений. Тем более что мы еще будем приводить цитаты из этого сборника о том, как Мариенгоф, перефразируя Владимира Высоцкого, с высоты своей должности в издательстве ВЦИК и родственных связей, кровью "плевал на головы беспечных" россиян.
Когда мы теперь читаем стихи народного акына Казахстана Джамбула Джабаева, написанные им во славу Николая Ежова – народного комиссара внутренних дел СССР в 1930-е годы, – у нас против воли возникает чувство какой-то и в самом деле "разбуженной тревоги" и здорового недоумения. Вероятно, у названного ранее американского профессора господина Большуна, эмигрировавшего из СССР, на сей счет нашлись бы выражения более крепкие и абсолютно нелицеприятные.
Но со временем появляется в некоторой степени смягчающая мыслишка: "А что можно взять с неграмотного степного пастуха-акына, который не имел возможности, да и не должен был что-то обобщать или философствовать в своих песнях? Его задача – петь о том, что видит перед собой, о чем простые смертные вокруг говорят прозой. А вокруг говорили о врагах народа. И о несгибаемом наркоме, который их уничтожал. Вот акын и писал об этом.
К тому же, возникает резонный вопрос: был ли казахский акын первопроходцем в этой теме, весьма отличительной от привычных ему баранов, сторожевых собак, сайгаков, ковыля, ветра, облаков и прочих пастушеских атрибутов?
К сожалению, нет. Джамбул являлся всего лишь скромным учеником и подражателем целой плеяды российских литераторов, которые к тому времени на протяжении двух десятилетий задавали тон всей советской поэзии. О гениальных вождях и железных наркомах ко времени написания Джамбулом приведенных в качестве эпиграфа к этой главе строк были созданы десятки, если не сотни самых различных произведений. Притом не только поэтических, но и прозаических, драматических, музыкальных, графических и т. д.
Среди литераторов здесь больше других поусердствовали Демьян Бедный, Владимир Маяковский, Николай Асеев, абсолютно забытые нынче, но в те времена под прикрытием партийных бонз главенствующие в поэзии Василий Князев, Александр Безыменский, Эдуард Багрицкий, Михаил Голодный, Вера Инбер, Джек Алтаузен и несть им числа.
Пожалуй, нет необходимости цитировать отъявленных "красных звонарей" Д. Бедного и В. Князева. В яростном порыве классовой борьбы они намного превзошли "горлана-главаря" В. Маяковского, того, кто "всю свою звонкую силу поэта" отдал "атакующему классу", стремящемуся вследствие революционного оболванивания "до основанья разрушить весь мир".
Указывал Владимир Владимирович цели и средства на этом геростратовском пути: "Мы именья богачевы разметем пожарчиком". Видимо, для того чтобы народ скорее околевал с голоду или стал поедать себе подобных, как это началось в 1921 году (читайте документальные цитаты в романе "Циники" Мариенгофа).
А чтобы никто не мог усомниться в правильности избранного пути, "талантливейший из поэтов" рекомендовал "юношам, обдумывающим житье и не знающим брать пример с кого", делать свою жизнь "с товарища Дзержинского". С того самого, который, еще будучи подростком, застрелил свою сестру Ванду и мечтал о шапке-невидимке, чтобы в ней перестрелять всех москалей. Рок позволил ему делать это без шапки-невидимки. По свидетельству некоторых авторов, он самолично расстрелял после так называемого левоэсеровского мятежа члена ЦК этой партии, одного из главных оппонентов большевиков В. А. Александровича.
Возвышенный панегирик в честь "стального пылесоса ГПУ" создал в 1932 году Николай Асеев. Не подозревая о том, что и сам был под присмотром этой "конторы". Но, видимо, не особенно назойливым, поскольку строки его дружески наставительные:
Привет, ОГПУ…
гроза буржуазии -
Иль неусыпный страж – живи,
следи,
рази.
Через два-три года на новую высоту в создании культа карательных органов поднимется Михаил Голодный, именующий себя не доносчиком, как следовало бы, а поэтом. Его подпись среди других красовалась под официальным доносом группы литераторов на талантливого поэта Павла Васильева, в творчестве которого Борис Пастернак находил "черты истинно моцартианского дара". Организовал этот пасквиль, опубликованный в "Правде" 24 мая 1935 года, заведующий отделом ЦК ВКП(б) Л. Мехлис. Однако Михаил Голодный из желания окончательно "съесть" поэта, пишет еще и свои примитивные в творческом плане, но нужные для тогдашних репрессивных органов строки:
Таков закон у нас, Павел Васильев,
Кто не с нами – тот против нас.
Вперед, кровавой "заре навстречу", "прокладывая путь себе штыками и картечью" звал обманутый неграмотный российский народ с первых дней октябрьского переворота еще один временщик от литературы Александр Безыменский. В 1927 году он издал отдельной книгой свою поэму "Феликс", в которой, ничтоже сумняшеся, канонизировал создателя и руководителя ВЧК Ф. Дзержинского в сан святого:
С тихим восторгом и жестким упреком
Кто-то шепнул: "Большевицкий святой…"
Деяниям этого "святого", ограбившего и разорившего множество монастырей и епархий, перестрелявшего "за ненадобностью" служителей православной церкви, посвятили свои поэтические откровения также упомянутый ранее Николай Асеев ("Время лучших"), Эдуард Багрицкий ("ТВС") и др. В прозе отличился Юрий Герман, создавший книгу для юношества "Рассказы о Дзержинском".
Александр Безыменский к концу 30-х годов по примеру Михаила Голодного также дошел до адресных доносов, облеченных в рифму:
Беспутных Путн фашистская орда,
Гнусь Тухачевских, Корков и Якиров…
– выносил он свой псевдопоэтический приговор. Правда, не поэтам, а тем, кто вершил октябрьский переворот, был в самой гуще братоубийственной гражданской войны, кто поголовно расстреливал кронштадтцев и травил газами восставших тамбовских крестьян…
Но, пожалуй, всех превзошел в кровавом порыве этой окололитературной толпы широкоизвестный в 1930-е годы поэт Михаил Светлов. Тот, кто создал популярный в то время гимн "Гренада" во славу экспортеров революции в Испанию, которые "на горе всем буржуям" раздували "мировой пожар".
Именно этому автору принадлежат самые жестокие, граничащие с безумием поэтические строки:
В такие дни такой закон:
Со мной товарищ рядом,
Родную мать встречай штыком,
Глуши ее прикладом!
И этот вирш, написанный в 1926 году, назван "Песней".
Сумасбродный Нерон когда-то, вдоволь поиздевавшись над своей матерью, отдал приказ казнить ее. Но тот еще раньше, чтобы захватить власть, устроил заговор и лишил жизни отца, велел казнить брата, тысячи неугодных ему людей. Делалось это чужими руками. Здесь же, вроде бы добропорядочный человек призывал устраивать самосуды над самыми беззащитными созданиями, над теми, кто дал вам жизнь, – над собственными матерями. Так повсеместно навязывался культ недоверия, подозрительности, доносительства, жестокости и террора.
И как это не ассоциировалось с нежной, воистину божественной поэзией Сергея Есенина, который писал:
Ты жива еще, моя старушка,
Жив и я…
Нет!.. К этому времени кровавый революционный вал уже уничтожил поэта. Затем – сына, жену, мужа сестры, многих друзей. А сестра оказалась в лагере. Под жестоким запретом была звонкоголосая и душевная поэзия соловья России.
Можно полагать, что после приведенных примеров из творческих "подвигов" отечественных литераторов скромная благодарность казахского акына Джамбула Джабаева наркому Николаю Ежову не покажется столь кощунственной. Тем более что написал он это явно под воздействием статьи в "Правде" "Кровавый пес Ягода", опубликованной 9 марта 1938 года главным фельетонистом страны Михаилом Кольцовым, который восседал на первом съезде советских писателей в президиуме рядом с Горьким. А в ней шла речь о том, как бывший руководитель ОГПУ Генрих Ягода пытался отравить Николая Ежова, который "разгромил все гнезда фашистского заговора". Там, в частности, были такие строки: "Грязный палач, шпион Ягода успел нанести вред здоровью верного сына советского народа товарища Ежова. Разве за одно это преступление, только за одно это, не стоило бы трижды расстрелять кровавую собаку Ягоду?!"
Однако вновь вернемся к нашему главному герою – Анатолию Мариенгофу, который отнюдь не являлся основоположником имажинизма, за кого он сам себя выдавал, и что повторил за ним составитель одной из его книг Александр Ласкин, но зато по праву стал первым акыном красного террора. Именно эту тему он открыл для себя с самого начала своей жизни в Москве, наблюдая из окна издательства ВЦИК за шествием латышских стрелков по площади с соответствующим кровожадным лозунгом. В этом он нашел свое амплуа, свое вдохновение, возможность для самовыражения. И старательно потрудился на такой непроторенной до него стезе. Да так, что вскоре в литературных кругах его стали называть Мясорубкой. Кстати, именно этим словом называлась посвященная творчеству А. Мариенгофа глава в книге В. Львова-Рогачевского "Имажинизм и его "образоносцы"", вышедшей в 1921 году.
Но об этом мы поговорим чуть позже, а теперь предоставим читателям возможность познакомиться со статьей-рецензией Адольфа Меньшого, напечатанной в газете "Правда" 12 марта 1919 года, т. е. вскоре после выхода в свет сборника "Явь", составителем которого, как мы помним, Константин Еремеев назначил Анатолия Мариенгофа. Она называлась:
Оглушительное тявканье
Вам не нравится, что хохочем кровью,
Не перестирываем стиранные миллионы раз тряпки
Что вдруг осмели
оглушительно тявкнуть – тяв!Анатолий Мариенгоф ("Явь").
Почему этот лежащий передо мной сборник стихотворений называется "Явь"? Почему не "Тяв!"? "Тяв!" вполне соответствовало бы содержанию сборника, представляющего собою одно сплошное оглушительное тявканье. Как видно из приведенного четверостишия, один из главных участников сборника, поэт Анатолий Мариенгоф, склонен согласиться со мной, что это действительно тявканье, бессмысленный и дерзкий собачий лай, пронзительный визг бешеного пса, брызгающего слюной и хохочущего кровью.
Поэт Анатолий Мариенгоф нахально (нахальство – высшая добродетель) спрашивает нас: "Вам не нравится, что мы осмели (!) тявкнуть – тяв?" Заявляю, что я лично ничего не имею против, – пускай себе тявкают. Я знаю, они смирные – не укусят. Но я хотел бы знать, зачем это тявканье печатают? Зачем издательство, помещающееся в доме № 11 по Тверской (!), издает и распространяет произведения бешеных тявкающих поэтов? и зачем тявканье связывают с революцией? Зачем тявканье посвящают Октябрю? Кто шутит с нами такие глупые шутки?
Об основоположнике революционного тявканья следует сказать несколько слов. Анатолий Мариенгоф хочет казаться страшным, буйным. Он из кожи лезет вон, чтобы испугать нас насмерть. Но нам нисколечко не страшно. Нам сразу видно, что молодой человек просто "форсит":
Я из помойки солнце ладонями выгреб,
Лунные пейсы седые обрезал у Бога.
Камилавку
с черепа мудрого сдернул…
А в другом стихотворении он еще так похваляется:
Живот давно гадий (?!)
Тысячелетьями прелый
Огню
Предаю навоз;
Земли потрясаю
Тело;
Взрывами гроз
Разорванных уст
К пощаде
Звериный глушу зов.
Конечно, зов разорванных уст он глушит оглушительным лаем…
В третьем стихотворении он обращается к Богу, нахально, на ты:
Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор…
–
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне…
–
Молимся тебе матерщиной
За рабьих годов позор…
– Ишь, ты его! – воскликнет неискушенный читатель. – Какой титан! – Но дочитайте, читатель, до конца. И вы убедитесь, что перед вами не титан, а хам. Самый обыкновенный петербургский нахал, ферт, каких много…
Аттестует себя Анатолий Мариенгоф:
Я не цыган-конокрад,
В таборе
Гордый конем уведенным,
Я, как игрок, высшую ставку
Взявший в игре
У шулеров, в доме игорном
Без подтасованных карт
И без единой крапленой…
Вот видите! А вы испугались! Вы думали – титан! А это просто шалопай, завсегдатай игорных притонов – тип, в сущности, безвредный… Ему повезло: он взял у шулеров "высшую ставку", на радостях, вероятно, подвыпил, – ну и бредит, тявкает, хохочет, визжит, плюется…
Это – не титанум, это хамство подвыпившего ферта. Подвыпивший ферт не страшен, но – ради Бога, уберите его куда-нибудь подальше, – смотреть тошно…
Хамство Мариенгоф возводит в культ, – но хамство у него мелкое, мальчишеское.
Покорность топчем сыновью,
Взяли вот и в шапке
Нахально сели,
Ногу на ногу задрав…
Вот удивил! Нахально сесть, ногу на ногу задрав – это у нас, на Руси, кто не умеет? Или матерщиной Богу молиться! Для этого тоже не надо быть героем. Кто у нас материться не умеет? И ведь это все, больше ничего нет. Сесть, задрав ногу на ногу, вдруг "по матери" – вот предел желаний молодого поэта Мариенгофа…
Есть в этом молодом поэте что-то передоновское. Помните Передонова из "Мелкого беса"? Я уверен, что Мариенгофу не однажды приходила в голову побрить кота или содрать обои, плевать на стены, гадить в комнате. Еще ему хочется на паперти танцевать канкан, с Вараввой под руки прогуляться по Тверской.
У него больше размаху, чем у Передонова, у него фантазия богаче и извращеннее, – но общее, так сказать, направление у обоих этих "героев" одинаковое.
И вкусы у Мариенгофа передоновские. Ему всюду мерещатся помойные ямы, – положительно у него какое-то "влеченье род недуга" к помойным ямам и грязным тряпкам. В исступлении он пишет:
Тресни
как мусорный ящик,
Надвое земли череп…
–
Копытами
прокопытен
Столетьями стылый
земли затылок
И ангельское небо, как чулок
С продранной пяткой,
Вынуто из прачешного корыта
Совершенно чистеньким…
–
Я из помойки солнце ладонями выгреб…
И садизм какой-то передоновский, надрывная, болезненная, сладкострастно-хамская какая-то жестокость, кровожадность есть у Мариенгофа.