"На мировой экономической конференции германская делегация выступила с планом порабощения Советского Союза. Представитель германской делегации вручил председателю конференции меморандум (заявление), в котором требует возврата отобранных после мировой войны германских колоний и представления для колонизации новых земель за счет территории Советского Союза…"
"Боевой до места!" призывал:
"Помни о планах врага!
Командир, краснофлотец!
Береги свою технику, овладевай ею, показывай образцы боевой работы, крепи железную, революционную дисциплину. Помни, что мы встали на страже первого в мире пролетарского государства…
Международная обстановка требует удесятерения бдительности, подлинно ударного отношения к делу. Образцовое проведение учения - вот боевая задача каждого бойца и командира!.."
…Четыре десятилетия хранится у меня "Боевой до места!" тех дней. Друзья и внуки осторожно рассматривают иногда маленький пожелтевший листок. С радостью вижу, как волнует он всегда Валерия… Долго и молча держит он в руках эту неказистую газетку, овеянную славой легендарного крейсера…
* * *
В конце дня стали на рейде, у своего Павловского мыска, на виду Приморского бульвара Севастополя. На мачтах флаги расцвечивания. Крейсер приветствует родной город. Позади двадцать дней в открытом море, дни и ночи боевых учений.
К вечеру на палубе построение всех, кто сходит на берег. У трапов ждут катера и баркасы. Слова прощания и пожеланий и - сюрпризом: перед строем оглашается письменная благодарность шефам "Боевого до места!" от командования бригады крейсеров флота.
Последний раз обхожу "Красный Кавказ", подхожу к трапу. Сегодня вахтенный командир - Константин Агарков. Последнее, что вижу на крейсере, - его широкая добрая улыбка. Катерок отваливает с левого борта, Агарков сверху салютует: "Прощайте!" Через несколько минут сверкающий командирский катер "Красного Кавказа" (тогда еще "Крейсера Н") лихо подошел к причалу, на ходу развернулся, мгновенно пришвартовался, и я вступил на землю Севастополя.
Это было сорок лет назад - здесь, на этом вот причале, на этих вот белых лестницах Графской пристани.
Башня Ветров
- Вот вы где, голубчики! Конечно же, на Графской… Чем плохо! - По белым ступеням, к затененному колоннами углу причала, где сидели мы с Валерой, спускался, постукивая палочкой, Авдеев - тот самый Авдеев - машинист с "Красного Кавказа". Бывший машинист с бывшего "Крейсера Н", ныне заслуженный учитель, Анатолий Федорович Авдеев, ветеран флота, инвалид Отечественной войны, один из наших гостеприимных друзей и хозяев в Севастополе.
Конечно же, Авдеев изменился, постарел, сдал здоровьем. Но нельзя не признать в нем былого машиниста. По-прежнему шевелюра у него светлая (теперь-то уж серая), а брови - черные-пречерные. Тот же быстрый взгляд и совсем тот же говор, те же прибаутки… Наверное, интересно слушать его ученикам в школе на уроках истории.
- Давно на пристани? - спрашивает Анатолий Федорович, присаживаясь рядом. - Чем заняты? Спустились бы ниже, рыбку половили.
- Да нет. Валерик наблюдает, а я вспоминаю. Все чудится - вон там "Красный Кавказ" стоит…
- Обычное дело. Воспоминания, как минный трал: начнешь тащить, не знаешь, чем кончишь… Пройдешь, скажем, с младшим классом в Артиллерийскую бухту, ждешь теплоходика в Учкуевку переехать - на прогулку. Ребятишки бегают, веселятся, песни поют, сочиняют… Вот вчера что-то такое вдруг запели: "Перед нами, перед нами Константиновский редут. А направо и налево - пионерчики идут". Чем плохо!.. А я вот тоже смотрю на Константиновскую батарею и вижу свой "Красный Кавказ" - пришвартовывается, встает на бочку… Воспоминания - обычное дело. Все ими болеют… Ну а сейчас по намеченной программе - к Башне Ветров. Оттуда весь Севастополь - как на ладони. А куда дальше, сама Башня подскажет. - Авдеев хитро подмигнул внуку. Но Валерка даже не улыбнулся. Он весь полон впечатлениями, и ему не до прибауток. Да и Башня Ветров сразу занимает его воображение.
От Графской пристани выходим на площадь Нахимова. По мнению Авдеева, это самая красивая площадь в мире, ведь она бесконечна, - ее продолжает море…
Бесспорно, площадь величественна и никого не оставит равнодушным. Часами можно стоять у памятника адмиралу Нахимову. Можно смотреть на него с пристани, со стороны бульвара - он изумительно вписывается в панораму белого города, поднимающегося вверх. А как волнующе прекрасна спокойная, уверенная фигура адмирала на голубом фоне моря…
Мимо окаймленного густой зеленью памятного мемориала Авдеев ведет нас к Матросскому бульвару. Это совсем особый бульвар (встарь называли его Мичманским). Он вознесен высоко над морем, над Приморским бульваром, над первым кольцом севастопольских улиц. Здесь - тишина, чистота, бульвар чем-то напоминает верхнюю палубу огромного корабля… Кто не знает знаменитого памятника капитану Казарскому и бригу "Меркурий", его своеобразный облик: на высоком пьедестале - силуэт античного военного корабля, а под ним - ставшие афоризмом слова: "Казарскому. Потомству в пример". Памятник установлен у входа на Матросский бульвар. Подвиг "Меркурия" - несравненный блистательный и победоносный бой двухмачтового парусника с турецкой эскадрой. 184 крупнокалиберных орудия в неравном бою против небольшого брига нанесли "Меркурию" около трехсот повреждений, но бриг вышел победителем… Корма "Меркурия" украсилась георгиевским флагом, впервые в Российском флоте.
- Так и наш "Красный Кавказ" первым на всех флотах получил звание гвардейского, - заметил у памятника Авдеев. - Потомству в пример… Обелиска достоин наш крейсер, памятника…
Мы прошли небольшой Матросский бульвар. Нагорную площадь за ним открывает памятник Ленину. Он принадлежит всему Севастополю. Его видят с кораблей, входящих в бухту с Северной стороны…
На Нагорной площади, в тени старых деревьев, - весь в снарядных осколках старый собор. Он давно уже не служит церковникам, но место это свято в памяти народной. Никто не помнит, как когда-то именовали собор, давно зовут его Адмиральским и приходят к нему с цветами: здесь схоронены великие адмиралы - Лазарев, Нахимов, Корнилов, Истомин.
Обо всем этом рассказывает Авдеев, постукивая на ходу своей палочкой, и мы видим в нем теперь учителя истории Анатолия Федоровича. Ему нравится наше внимание, и он продолжает как на уроке:
"Ветер веков проносится над Усыпальницей Адмиралов, и время не властно над их бессмертными именами. И Башня Ветров хранит их вечный покой… Вот она перед вами, рядом с собором, - слепок древнейшей мраморной башни в Афинах…"
Мы действительно увидели высокую старую башню среди остатков былых строений, не мраморную, но достаточно загадочную.
- История объясняет все на земле, - как бы отвечая на наши вопросы, снова заговорил Авдеев. - Башня Ветров - наш севастопольский долгожитель, ей почти полтораста лет. Когда-то она служила для вентиляции книгохранилищ старой морской библиотеки. Библиотека давно разрушена, осталась одна башня. Живет сама по себе, командует ветрами, хранит Усыпальницу Адмиралов. Чем плохо!..
Мы подошли к Башне. Вестником прошлых веков она возвышалась над городом, старая, но необветшалая. Как страж города-крепости непоколебимо стояла Башня, и морские ветры звучали в ее створах на разной высоте даже в этот тихий солнечный день.
- Присядем в тенечке, - Анатолий Федорович опустился на ступеньку Адмиральского собора под приземистой акацией. Видимо, ходить ему нелегко, хоть и бодрится старый моряк. Мы сели. Башня Ветров против нас, казалось, тихо покачивалась на фоне плывущих облаков.
- Плывет… - проговорил и Авдеев. - А вот когда на море заштормит да задует здесь, на Нагорной, на все голоса поет башня, будто к морю рвется….
Валерик не сводил глаз со старой башни, запоминая каждый выступ, каждую трещину.
- Читал я, что в первую оборону Севастополя Корнилов и Нахимов наблюдали с этой башни за морем, - он то ли отвечал своим мыслям, то ли спрашивал Авдеева.
- Могло статься, юнга, - старый моряк повернулся к Валерию. - Да, был здесь тогда главный наблюдательный пункт - это точно. Корнилов и Нахимов бывали здесь. А в библиотеке госпиталь находился. Сам Пирогов орудовал… Жаль, молчат камни, - тихо, раздумчиво произносит Авдеев. - Заговорили бы, не только о Нахимове, о второй обороне рассказали б такое! В нашу Отечественную тут, на Нагорной, каждый камень воевал… Все вокруг горело… - Анатолий Федорович встал, подвел Валерика к самой Башне. Старый моряк и мальчик коснулись руками ее теплых камней. - Вниз смотри, красив наш Севастополь, видишь! - Авдеев оперся рукой о плечо Валерика. - Вот Большая Морская - шумит, кипит, к морю бежит. Даже в Одессе нет такой улицы! А когда пришли мы в Севастополь в сорок четвертом, прошли по развалинам до самого Приморского бульвара, по всей Большой Морской насчитали только три дома… Представь, парень!..
Так, с Башни Ветров начали мы знакомство со старым и новым Севастополем.
"Зеркало морей"
Глава размышлений о штормах, якорях и швартовке
- Что ты читаешь, Валера? - Мы сидели у самой кромки берега, в тени обвитой плющом каменной арки на Приморском бульваре. Против нас, над причудливой грудой камней в море, распростер широкие крылья орел на вершине памятника Погибшим Кораблям.
Море было всюду, куда ни кинешь взгляд. Мы ждали Авдеева.
- Нашел в книжном шкафу у Анатолия Федоровича. Интересно… - Валера передал мне потрепанную книгу в ярко раскрашенной обложке. - Джозеф Конрад. "Зеркало морей"…
Что-то дрогнуло во мне: тоже вестник далекой юности. Помню, в молодые годы мы увлекались Конрадом. Нас сближало не только море, но и то, что хотя Джозеф Конрад считался английским писателем и книги его переводились с английского, но был он не англичанином, а своим, почти русским… Я точно помню, звали его Юзеф и фамилия была у него то ли польская, то ли русская - Коженевский. Родился Конрад (пусть уж он именуется так, как на книгах) на Украине, в Бердичеве, отец его был ссыльным польским революционером, и детство Юзефа прошло в Вологде, а с морем он впервые встретился в Одессе… И море властно позвало юношу. Юзеф порывает с подневольной жизнью в России, бежит в Марсель, нанимается матросом, затем перебирается в Англию и становится английским моряком, а потом и английским писателем. И мы зачитывались его морскими романами и повестями, в которых действовали смелые, гордые люди, влюбленные в море: "Фрейя Семи Островов", "Тайфун", "Лорд Джим"… Но "Зеркало морей я не встречал никогда. Рассеянно пробегаю первую страницу:
"В книге, откровенной, как предсмертная исповедь, я пытался раскрыть сущность моей ненасытной любви к морю… Это не исповедь в грехах, а исповедь в чувствах. Это - наилучшая дань вечному морю, кораблям, которых уже нет, и простым людям, окончившим свой жизненный путь".
Я давно знаю, что каждый человек читает книгу и слушает музыку по-своему. Одни и те же слова и звуки кого-то оставят равнодушным, у другого вызовут в душе бурю… "Зеркало морей" сразу же затронуло какие-то струны сердца, отозвалось в нем.
"…Ветер - великая душа мира. Одним шумным вздохом срывает высокие крепкие мачты, как осенние паутинки… А машины должны делать свое дело, даже если душа мира обезумела.
Когда современный корабль плывет по морю, укрытому тенями ночи, корпус его дрожит пульсирующей дрожью, и где-то в глубине его по временам слышится лязг, словно в этом железном теле бьется железное сердце".
Море для Конрада - живое существо. И все, что происходит на море, - дыхание, голос, крик, радость, ненависть, гнев, отчаяние живой жизни волн, ветра. Море - друг или враг человека, и он роднится с ним или борется с ним, покоряя его своей силой, мужеством.
Арена извечного поединка Человека и Моря - шторм. Но и воспоминание о самом грозном шторме у Конрада "радует своей гордой суровостью".
"Так вспоминаешь с удовольствием благородные черты незнакомца, с которым когда-то скрестил шпаги в рыцарском поединке".
Как все живое - штормы многообразны. Но отличает их не сила вихря и не высота несущихся волн.
"Их отличаешь по чувствам, которые они в тебе вызывают".
Одни угнетают, давят, нагоняют уныние, другие, свирепые и жуткие, "пугают, как вампиры", третьи - поражают "каким-то зловещим великолепием".
Но каким мощным ни был бы голос штормового ветра, в сущности, он ничего не говорит.
"Только человек меткой фразой характеризует стихийные страсти своего врага, как бы говоря за него".
Бесконечно разнообразны бури на море. Но как бы ни ревели, ни стонали, ни выли они, только голос Человека, противостоящего Буре, его волевая команда, перекрывающая гул урагана, только мужественный человеческий голос "придает нечто одушевленное шторму, морю"…
Увлекшись, я не мог оторваться от "Зеркала морей", вспоминая, сравнивая, размышляя.
А Валера, видимо, внимательно и придирчиво следил за теми страницами, которые приковывали мое внимание.
- Не там ты читаешь, дедушка, - наконец не выдержал внук. Он взял у меня книгу и стал раскрывать ее на тех строках, где как раз не было отвлеченных рассуждений. - Вот, послушай, как здорово о якоре написано…
Старый моряк-писатель с волнением говорит о якоре, именуя главу о нем "Символ надежды".
"Прежде чем сняться с якоря, необходимо якорь "отдать". Это совершенно очевидная истина". И с презрением и гневом клеймит моряк тех, кто неуважительно говорит вместо этого - "бросать якорь"…
Якоря - остроумное изобретение, они невелики по размеру и весу по сравнению с кораблем.
"Будь они золотые, они сошли бы за безделушки, за драгоценные украшения, не больше сережки в женском ухе".
А между тем от якоря часто зависит участь корабля.
Конрад воспевает якорь. Валерик читает многозначительно:
- "У этого грубого, но честного куска железа, такого простого на вид, больше частей, чем у человеческого тела членов: кольцо, шток, пятка, веретено, лапы, зубцы… На него можно рассчитывать. Дайте ему за что зацепиться, и он будет держать судно вечно"… Якорь - символ надежды, - задумчиво повторил Валера. И быстро пролистал книгу дальше:
- "Отдать якорь!" - последняя торжественная команда морского похода, - четко прочел он и посмотрел на меня поверх раскрытой книги. - "Отдать якорь"… - повторил внук тихо.
Мы долго молчали, глядя на море и корабли.
Подошел Авдеев, присел рядом. Валера и ему с удовольствием прочел о якорях.
Анатолий Федорович усмехнулся, взял книгу Конрада.
- Да, любил море человек, ничего не скажешь… Душевно любил. И про якорь правильно написал. Но большому кораблю - швартовка главное. Вон, смотрите, корабли на "бочках" стоят. - Мы вместе с Авдеевым взглянули на бухту. Военные корабли были почти неподвижны. Стальные тросы крепко держали их у небольших "бочек". - А как стать на эту маленькую "бочку" тяжелому крейсеру? - Авдеев хитро улыбается. - Море - не асфальт и корабль - не автобус. Волны, ветер, а то и штормит - относит, разворачивает. Не просто даже подойти к "бочке". Нужно ведь тросы закрепить за кольцо. А "бочка" не ждет, пляшет в волнах. Сколько кораблей - столько и швартовок. Посмотришь, как кто швартуется - сразу узнаешь, чего стоит команда. Видел бы Конрад, как швартовался "Красный Кавказ"! Вся эскадра любовалась. Поэма!..
Авдеев долго молчал, не сводя глаз с памятного Павловского мыска.
- Как сейчас вижу и слышу… Резко командует швартовку старпом Кузнецов. Боцманская команда берет ходовой конец троса, крейсер еще режет волны, а шлюпка с матросами и тросом уже в море, мчится к "бочке". Вот она обогнала крейсер, затихают машины, корабль подходит к "бочке", а швартовая команда уже на "бочке". Трос закреплен мгновенно, и пусть беснуются волны - крейсер на аркане. Пришвартовались по-своему - по-кавказски, - как говорили на флоте. Думаете, хвастает старый моряк. Нет! Я вот теперь учитель истории и могу засвидетельствовать как исторический факт: на дымовой трубе "Красного Кавказа" до самой войны сияла Красная Звезда с золотой окаемкой. То значило - первый корабль на всех флотах, победитель Всесоюзного социалистического соревнования. Неплохо!.. Агарков подтвердит. А вот представь, юнга, - Авдеев повернулся к Валере, - представь, крейсеру швартоваться надо под обстрелом снарядов и мин. Не только волны и ветер, артиллерия бьет прямой наводкой, люди гибнут, а швартовка идет… Крейсер высаживает десант. Сноровка пригодилась, и это уже подвиг. И это тоже - "Красный Кавказ"! Но о том уж не мне рассказывать, а Агаркову. Повидаемся с Константином Ивановичем - не то услышишь. Легенда!
Песнь о крейсере
Черноморская быль
Мы ждали встречи с Агарковым.
Конечно, я не забыл молодого лейтенанта, командира второй орудийной башни крейсера. Помнится округлое лицо крестьянского парня, его уверенная походка, его изумительное спокойствие при труднейших ночных стрельбах… Я и сейчас вижу молодого командира на наблюдательном пункте, слышу громовой басовый голос и протяжную команду: "О-гонь!.."
Наконец именно Агарков был вахтенным командиром, когда я прощался с крейсером после похода.
Но минуло больше четырех десятилетий. Сколько волн перекатилось… В войну Константин Иванович Агарков был уже старпомом - старшим помощником командира крейсера. "Неплохо!" - сказал бы наш дорогой Анатолий Федорович Авдеев.
Мы ждали встречи с Агарковым. Вчера он приехал в город, сегодня мы созвонились. В трубке тот же агарковский артиллерийский бас:
- Коль разговор о крейсере, да еще внучек здесь, давайте поначалу встретимся в музее флота, в комнате ветеранов, - предложил Константин Иванович. Что забылось - легче вспомнится.
…Авдеев сидит в сторонке, улыбается. Доволен: не плохо получилось. Валера устроился в глубоком кожаном кресле - его не слышно и не видно, но он все видит, слышит, запоминает. Он уже бегло осмотрел музей флота (потом побывает здесь еще много раз), долго стоял перед моделью "Красного Кавказа", осторожно прикоснулся к его гвардейскому знамени… Сейчас он не сводит глаз с Агаркова.