За радостными бликами восстановленных крестов – свобода вероисповедания! – тянулись сектанты, лжепророки, темные безумцы. За святыми страницами дорогих книг – свобода слова! – влеклось болтливое и кровожадное мракобесие. За оправданием плоти и весны – привет божественному Эросу! – шла торговля гениталиями.
А за то, что "стало видимо далеко во все стороны света" и другой чужой незнаемый мир сделался так близко, – русские расплатились тем болезненным чувством, что нередко зовут "чувством национального унижения".
У них-то… а у нас-то…
Мальчик без штанов: … ты мне вот что скажи: правда ли, что у вашего царя такие губернии есть, в которых яблоки и вишенье по дорогам растут и прохожие не рвут их?
Мальчик в штанах: Здесь, под Бромбергом, этого нет, но матушка мои, которая родом из-под Вюрцбурга, сказывала, что в тамошней стороне все дороги обсажены плодовыми деревьями…
Мальчик без штанов: Да неужто деревья по дороге растут и так-таки никто даже яблочка не сорвет?
Мальчик в штанах (изумленно): Но кто же имеет право сорвать вещь, которая не принадлежит ему в собственность?!
Мальчик без штанов: Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел – и тот весь выпил!
(М. Е. Салтыков-Щедрин. "За рубежом").
Великому и ужасному Щедрину даром не нужна была подобная слава – если бы он, бедный, знал, что спустя сто с лишним лет, читая эти его строки, редкий русский не расхохочется!
Сто лет, боги мои, сто лет! Да за сто лет работы всю Россию можно было засадить вишневыми деревьями, чтоб эта вишня уже в рот не лезла, чтоб ее девать было некуда, чтоб ее сушили и возами отправляли в Москву… А мы чем занимались.
Нет-с, это вам не "унижение великого народа" – это совесть болит после беспримерной исторической гулянки. И каждый раз, когда русский в тоске мотает головой, повторяя свое треклятое: "у них-то… а у нас-то…", – начинает тихо прорастать рациональное зернышко.
Натурально, рядом со всяким тихо прорастающим рациональным зернышком тут же расцветает чертополох иррационализма. Не без того.
Идти ли нам своим особенным путем или не-своим и не-особенным? Никаким другим путем, кроме своего особенного, мы не пойдем, потому что не можем. Какие бы формы общежития ни перенимала наша страдальческая бесформенность, какие мировые законы мы бы ни внедряли, что бы ни копировали – все неумолимо обернется своим и особенным. Бессмысленно при таком обороте дел еще и дополнительно заботиться о своеобразии. Резко оригинальный человек не заботится специально о своей оригинальности (иначе он позер и фуфло), а ведет себя в согласии с законами общежития и по возможности проще. От декларации прав человека, хороших дорог, суда присяжных и собственности на землю никаких бед с русским духом не приключится.
Истерический "патриотизм", если он не шарлатанство, есть психическая болезнь части национального сознания, смесь паранойи и шизофрении с поиском вечно русофобствующего врага и стойкой манией величия. Это неизлечимо. Этой части национального сознания суждено скончаться в сумасшедшем доме, на руках плачущих врачей.
Величие потому и величие, что оно не ищет врагов, не опровергает критики, не вступает в полемику, не ищет подтверждений, не слушает славословий, не замечает непризнания.
Корреспондент: "Борис Николаевич, что будет, если народ не примет Конституцию?" Ельцин: "Я этого не допускаю" ("ТВ-новости", 12 декабря 1993 года). Если на одном полюсе кривой оси координат помещается психоделический патриотизм, то на другом располагается более молодая, менее оформленная космополитическая идеология, хорошо представленная художницей-жизнью в типах романтического жулья, которое условно именуется "русские миллионеры".
Иван: Отчего это он все молчит?
Гаврило: "Молчит". Чудак ты… Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три в городе, с ними он разговаривает, а больше не с кем: ну, он и молчит. Он и живет здесь неподолгу от этого от самого; да и не жил бы, кабы не дела.
(А. Н. Островский. "Бесприданница")
Мокию Парменычу Кнурову можно было молчать, так неоспоримо было его право на жизнь, так много было умельцев говорить за него. Романтическое крыло отечественной буржуазии, отлитое в чудных образах печальноглазого Чайльд-Гарольда Тарасова, особо почему-то ненавидимого мной Германа Стерлигова или вечно улыбающегося, как Джоконда, Борового, – это крыло страстно любит поговорить. Не надеяться же им на московских (по выражению Градского) "журналюг", которые твои щи съедят да в твою ж тарелку и плюнут.
Нет, они говорят сами обо всем, потому как все знают, все понимают, все умеют. Единственно, когда их спрашивают, как же стать миллионером, они, скромно потупившись и невольно усмехнувшись, отвечают: трудиться. За ротой этих романтиков идут полки менее художественно оформленных и говорливых, но с тою же святой убежденностью, что "общечеловеческие ценности" у них, что называется, – в кармане.
Но именно потому, что они, ценности, слишком реальны, что нет никаких препятствий к их отъему, что разрыв этих деятелей с жизнью фатален, – так двусмыслен их взгляд, так преувеличенно напористы речи. Святое искусство, почтительно кланяясь и заверяя в уважении, потихоньку скрещивает пальцы в кармане.
Все знают, что Штольц – молодец, а любят Обломова. Сердцу не прикажешь. "Оно, конечно, – говорит искусство, – надо трудиться. А может быть, на самом деле надо лежать на диване и не приносить тем самым никакого вреда Родине?" Совсем бесполезный человек – Александр Сергеевич Макаров, поэт из фильма Владимира Хотиненко "Макаров", – все равно бесконечно выше стоит на лестнице мироздания, чем опереточный злодей-буржуй Савелий Тимофеевич – чванливый и претенциозный глупец, натуральный, слегка прикрытый приличными одеждами бандит. Ох, ох. Как волка ни корми, он все в лес глядит. "Ну, не люблю я тебя", – читается в глазах больших и малых художников, обращенных к милостиво протянутой руке. Глубокая тоска звучит в благодарных речах о таких хороших банках, вложивших деньги, о таких чудесных продюсерах, заключивших контракт, о таких милых предпринимателях, недавно подаривших инвалидам что-то. Непонятно, правда, куда инвалиды все это подевали – ведь, судя по количеству заверений и уверений о помощи инвалидам, наши инвалиды должны кушать из золотой посуды… Глядит, глядит в лес неблагодарный русский волк…
То ли ему, кроме задранного ягненка и полной луны, ничего не надо. То ли он смутно вспоминает когда-то звучавшие речи о "Грядущем Хаме" и подозревает, что Хам наконец грянул. То ли, по звериной своей сути, понимает самоуверенность, но не выносит самодовольства… Но что-то чудится, будто брачный контракт между искусством и капиталом грозит чьими-то преждевременными похоронами. И это единственный случай в моей жизни, когда я рада буду оказаться неправой.
"Он Русь любил, а русских не любил. И, кажется, был прав" (Н. Кукольник. "Рука всевышнего отечество спасла").
На заре туманной юности-перестройки мне довелось участвовать в первом молодежном номере журнала "Искусство кино" со статьей "Отечественные заметки", где я писала о "духовном образе нации", как он тогда мне представлялся. В частности, там я вспоминала эпизод "Набег" из фильма Тарковского "Андрей Рублев", когда один из защищающихся вдруг изумленно кричит своему врагу: "Братцы! Да вы же русские!" – "Я тебе покажу, сволочь владимирская", – отвечает тот.
Далее, из своего восемьдесят восьмого года, я рассуждала так: "Местное сознание при всем обаянии своем (люблю не отвлеченную химеру, а то, что знаю, свой кусочек земли) может обернуться бедой, этим самым "я тебе покажу, сволочь владимирская". Не грозит ли оно нам? Нет, пожалуй, пока нет. Бродят-ходят, не дают покоя скрепляющие идеи и чувства. Скрепляет и ощущение общей драмы, общее стояние на краю…"
Кто поручится теперь, что в Казани и Петропавловске-Камчатском, Красноярске и Липецке человек не получит свое перышко под ребрышко с восклицанием: "Я тебе покажу, сволочь московская"? И в этом случае, говоря "Россия" – о чем мы говорим? Может, пора объявлять республику Санкт-Петербург? Может, пора ноги уносить от "темного царства"?
Нет. Если русским так нужна воодушевляющая идея, то ее нетрудно сервировать. Например, объявить Петербург тем самым местом, где идеальная Россия должна встретиться с идеальной Европой. Никакое другое место не выполнит сей прекрасной, почетной и образцовой задачи. Для нас главное – не расставаться с идеалами, раз иначе мы не можем. А судя по всему, не можем.
Даже вымороченное поколение, которое выбрало "пепси" с ужасающей пустотой в трезвых глазах, полной неспособностью к чувствам и рукой, все ищущей кобуру, – даже они, вследствие какого-то трагического выброса в атмосферу, желают чего-то идеального, с болезненной жадностью пожирая реальность…
Неужели точность земного, твердого, благожелательного к человеку закона так-таки несовместима с горними томлениями духа? Ведь можно же "гулять" раз в месяц, согласно гениальному рецепту из рассказа Н. С. Лескова "Чертогон", но после, в чистой рубашке, под образа – и опять за честную работенку, чертей-то повыгнав. Ведь можно возлюбить самого себя лучшего, идеального, а не в нынешнем копаться, все отыскивая грошовые бездны. И ведь, наверное, возможно принимать свой пуп за центр мироздания не все 365 дней, а только через день.
Читатель и друг. Мы прожили с тобою эпохи и эры. Как говаривал возлюбленный Томас Манн, "нынче, когда нас всех призвали под знамена…" Нынче придется каждый день молить добрых ангелов о ниспослании сил. Во всех случаях, когда национальное угрожает общечеловеческому, мы будем обязаны предпочесть общечеловеческое национальному и не бояться прямоты и банальности нашего выбора. "Кто чего боится, то с тем и случится" (Анна Ахматова). Русский Бог могуч, да и русский черт не спит.
Мальчик в штанах : Решительно ничего не понимаю!
Мальчик без штанов: Где тебе понять. Сказывал уж я тебе, что ты за грош черту душу продал – вот он теперь тебе и застит свет.
Мальчик в штанах: "Сказывал"! Но ведь и я вам говорил, что вы тому же черту задаром душу отдали… кажется, что и эта афера не особенно лестная…
Мальчик без штанов: Так то задаром, а не за грош. Задаром-то я отдал – стало быть, и опять могу назад взять…
(М. Е. Салтыков-Щедрин. "За рубежом")
1994
Театр МА, или Петр Мамонов как свидетель инвалидности mира
Его привезли под хорошим предлогом. Все легально и прилично – он играет в пьесе Даниила Гинка (пьеса русская), режиссура Олега Бабицкого, театр имени К. С. Станиславского. Рок-певец Петр Мамонов, лидер "Звуков My", – на драматической сцене. Дикая птица в культурной клетке. Наконец-то хоть один из рок-н-ролльной шайки попался в доброжелательные сети. Мне хотелось бы понять, в чем причина моего потрясения от жизни Петра Мамонова на сцене, но, честно говоря, вряд ли мне это удастся. Нет, на этот раз мне не выкрутиться.
Потому, что на свете существуют тайны. В частности, сценический гений поддается в лучшем случае описанию. Но не объяснению.
С первых минут спектакля всякому, даже вовсе не искушенному зрителю должно быть ясно, что перед ним существование совсем особенное, совершенно органическое, ни на что не похожее – ни на театре, ни в рок-музыке.
Пьеса – чудовищна. Выражением "театр абсурда" у нас обычно прикрывают свою полную неспособность к литературному творчеству. Так и в этом случае – пьеса Гинка представляет собой нагромождение банальнейших фраз, с которыми весьма трудно вступить в контакт.
Режиссура, наверное, в спектакле "Лысый брюнет" была. Я не обратила внимания. Я смотрела не отрываясь на Мамонова, и пусть меня простят остальные, видимо, весьма достойные актеры – я их не разглядела.
Мамонов – "поверх барьеров" пьесы, режиссуры, плохо управляемого, распущенного молодого зрителя – поет свою песнь, своего, так сказать, "Сурка".
То, что он – приятен, нужен, мил – стало ясно по первым реакциям его публики, которая пришла посмотреть не новые достижения русского театра, до которого ей нет никакого дела, а своего – в доску – штаны-в-полоску парня, всей жизнью доказавшего эту "свойскость". Меня вообще-то сильно раздражает хамская фамильярность рок-публики, которая позволяет себе в драматической тишине катать ногами пустые бутылки, не стесняясь в приличиях.
Он вам не свой парень. Он гениален, и потому принадлежит всем; Петр Мамонов – национальное достояние. И не смейте катать ваши бутылки.
Из глубин моей небогатой театроведческой памяти всплывают какие-то слова и звуки му, об "эксцентрической школе", о высоком фантасмагорическом комизме Ильинского и Гарина времен Мейерхольда, о том, что где-то и когда-то у нас такие попытки были, актеры были, но сейчас их негусто. И узреть настоящую, высокую эксцентрику, когда на самом деле ничто не объяснимо, – давно нам было не дано.
Что он делает?
Представьте себе человека, сбежавшего из пространства карикатур, скажем, Пескова или Богорада, нашего, сразу узнаваемого, горемычного человечка, с голым черепом и круглым навеки изумленным глазом, человечка, что всегда, всегда бит, оболган или обруган, – и представьте себе, что волею творческого гения вроде Стивена Кинга он погружен в трехмерную реальность… Упругий, как дельфин, и гибкий, словно тигр, Мамонов плетет ткань своего сценического существования из небытовых жестов и неузнаваемых интонаций. В нем ничто не понятно и не предсказуемо. Вся пластика соткана из фиксированных поз, которых, однако, великое множество, не-фиксированное множество.
Светлый, удивленный умный глаз будет нас буравить на всем протяжении дурацкого зрелища: Мамонов знает о жизни куда больше автора или режиссера. Он умеет перерабатывать и преосуществлять информацию, поступающую из жизни; его тема – тема того, кто всегда ходит по теневой стороне улицы – больше и шире предлагаемых обстоятельств.
В отточенной безумной пластике карикатурного персонажа, в его алогичных пластических рифмах, остром удивленном глазе, в моментальных, чудесно остроумных реакциях, в самом Мамонове – живет знание мира, живет, может быть, вся инвалидность мира, вся его кривизна, уродство, неполноценность, но и тайна, и глубина, и занимательная странность. Мамонов знает, много знает, в любой его гримасе или внезапном жесте таятся мысли невостребованные, впечатления неиспользованные. Это одинокий пешеход в одиноком городе, это вненациональная тоска сиротской жизни, это знание законов мироздания, отнюдь не снисходительных к человеку и не интересующихся его душевными схватками… Вот бы посмотреть Мамонова в других обстоятельствах. Без "пьесы абсурда". С режиссером, внимательнее относящимся к его таинственной индивидуальности. Например, в "Балаганчике" Блока… Или в специальном представлении из небольших скетчей, где были бы интересны слова и положения… Помечтать-то можно? Не хуже вас знаю, что талантами у нас дороги мостят.
Подумаешь, талант. Невидаль.
1994
Поплачь о нем, пока он живой
Бога зовут Костя.
Бог ходит босиком по сцене, в него можно запустить бенгальским огнем или пустой бутылкой. Он увернется. Он же любимец солнца, он "умеет читать в облаках имена тех, кто способен летать". Бог возглавляет свою армию – "армию жизни", поющую хором его песни на пустырях новостроек. Бог придумал все – свои цвета, свою символику, свой язык. А его не придумывал никто. Всемогущее ТВ не пошевелило пальцем (копытом?), чтобы создать эту славу. "Он не изготовлен руками и нам не навязан никем".
Да, вот оно опять: гаснет свет и начинается рев, вой, стон, плач. КОСТЯ! КОСТЯ! Решительно пересекая пространство, он идет жить на сцене, Костя Кинчев, лидер "Алисы", языческое божество тысяч тинейджеров, темный гений питерского рока.
"Может быть, я не выйду на свет…" – спел он. Не о славе, наверное, куда ж еще славы. "Свет" – это то, что ему – пока – не дано в высшем смысле слова. Ни света, ни покоя, только дорога…
"Поплачь о нем, пока он живой…" – поет "Чайф". Конечно, не лично о Косте, но и о нем тоже. Поскольку он – один из замечательной шайки братьев-разбойников русского рока, сумевших в отличие от его ветеранов, способных лишь на идеальное копирование, создать что-то свое – пусть несовершенное, грешное, дикое, странное, но живое и вольное…
Пять лет Кинчев держит в напряжении свою публику и, кажется, в третий раз почти полностью меняет репертуар – не слишком обычное дело для наших рок-команд. И сам меняется разительно. Нет и следа того эксцентричного мальчика с его горячечными видениями, который появился на рок-фестивале в 1985 году и врезался в память всем, кто видел его тогда. И он уже – не одинокий герой, прибывший на грешную землю, чтобы воззвать к живым и поднять их на бой, каким он был немного позже и каким дико разозлил тех, кто усмотрел в этом сценическом создании лишь его, Кинчева, непомерное тщеславие. Но в любом качестве он собирает свой урожай сердец…
При всем том талант его пока не стал национальным достоянием, а существует в замкнутом мире молодежной субкультуры. ТВ показывает "Алису" крайне редко и в виде дурно снятых клочков. В основном музыкальная редакция ленинградского ЛТ ограничивается снятыми на концертах "Алисы" бушующими толпами, умело вставляя их в клипы с другими группами и создавая таким образом атмосферу популярности сих несчастных. Прочесть что-либо путное о музыке, которую делает "Алиса", о поэтическом и сценическом творчестве Кинчева, о страстной и мучительной связи между ним и его публикой – практически невозможно. Все про скандалы да про скандалы…
Поскольку в дальнейшем мне придется толковать исключительно о Кинчеве, надо помнить так же крепко, как помнит это он сам, что Костя – лидер своей группы, которая, если и имеет внутри какие-то противоречия, то по отношению к внешним раздражителям всегда сжата в боевой кулак. Что и как они играют, пусть скажут знатоки. На мой вкус, который никому не указ, "Алиса" в альбомах куда интереснее "Алисы" концертной. На сцене они как-то дисгармоничны, и пусть я полный профан, но слышу же: задумано красиво, а пошли играть – и разнесли песню вдрызг. А все-таки молодцы, развиваются, делают успехи, особенно милый моему личному слуху Самойлов, чья игра всегда отличалась и тонкостью, и своеобразным изяществом. Три года назад они куда сильнее злоупотребляли неистовостью, несколько искусственной. К примеру, "Шестой лесничий" на концертах никак не шел, а на одноименном альбоме – чуть ли не вершина совместных усилий инструментов и голоса, наконец-то гармонично сошедшихся в туманных извивах этого произведения.
Талант певца "Алисы", даже среди коренной питерской рок-тусовки, отличающейся крайним снобизмом, не вызвал сомнения… Достоинства его очевидны. Абсолютная сценичность (свойство, встречающееся, может быть, еще реже, чем абсолютный слух) – это значит, что сценическое пространство и сценическое время принадлежит ему, он ими распоряжается, и проживаемое им на сцене время в полном объеме передается публике…