* * *
Закончив гимназию в родном городе, "таганрогский мещанин" Антон Чехов "догнал" свою семью, переехавшую за три года до этого в Москву, где тогда уже обосновался старший брат Александр, и поступил в Московский университет. Постоянная нужда, поиск дополнительного заработка, опыт старшего брата и, вероятно, предчувствие или, может быть, уже ясное ощущение своего литературного дарования привели его в журналистику. В уже упомянутом письме Соломону Крамареву Чехов пишет, что "занятие литературой" дает ему 150 рублей в год и что уроки в Москве достать трудно. Но через год с небольшим он знакомится с редактором-издателем петербургского юмористического журнала "Осколки" Николаем Лейкиным, и необходимость в "уроках" полностью отпадает. Интенсивность сотрудничества Чехова с этим журналом увеличивается, его заработки растут. Начинается постоянная деловая, но насыщенная личными мотивами переписка Чехова и Лейкина, длившаяся многие годы.
В юморесках и рассказиках Антоши Чехонте того, "осколочного", периода еврейская тема почти не присутствует: лишь иногда о ней смутно напоминают отдельные словечки, попытки воспроизвести какой-то невероятный акцент, видимо, представлявшийся Чехову еврейским.
Но в то же самое время, по оценкам биографов - примерно в период обмена письмами с Соломоном Крамаревым, - в творчество Чехова приходят первые "серьезные" евреи: Абрам Абрамович Венгерович и сын его Исак - герои пьесы, оставленной им без названия и в сценической истории именовавшейся по фамилии главного действующего лица - "Платонов".
Чтобы у зрителя не было никаких сомнений, с кем он имеет дело, Венгерович сопровождает свое первое же появление на сцене словами:
- Жарко! Эта жара напоминает мне, жиду, Палестину.
Не менее характерна и его реплика в ответ на сообщение Трилецкого о том, что тот, играя в шахматы на деньги, "обчистил" хозяйку имения, где происходит действие, - вдову генерала Анну Войницеву на десять рублей:
- Правильно, вы, доктор, настоящий иерусалимский дворянин, - говорит по этому случаю Абрам.
Чем же занимается этот "богатый еврей", как в списке действующих лиц обозначен автором Абрам Абрамович?
Чтобы получше разобраться в этом, казалось бы, простом вопросе, необходимо, на мой взгляд, попытаться проанализировать внутриполитическую обстановку в России в то время, когда двадцати - двадцатидвухлетний Антон Чехов создавал свою первую пьесу.
Чехов появился в Москве, когда еще не спала волна антисемитизма, поднятая стараниями Аксаковых, относительно недавно почившего Достоевского и своры нововременцев во главе с Сувориным. Наибольший шум в русском обществе того времени произвели не государственнические фантазии Ивана Аксакова, не "Книга Кагала" виленского выкреста Брафмана (1869) и не книга другого выкреста Гриневича "О тлетворном влиянии евреев на экономический быт России и о системе еврейской эксплуатации" (1876) с одновременным выступлением этого же выкреста в Обществе для содействия русской торговле и промышленности о злоупотреблениях промышленников и торговцев-евреев, опубликованным в "Новом времени" в том же 1876 г. и вдохновившем Достоевского на "еврейские страницы" "Дневника писателя". Кстати, некоторые строки письма Соломону Крамареву, в том числе упоминания Биконсфилда и Ротшильда, косвенно свидетельствуют о знакомстве Чехова с "мыслями" Гриневича - Достоевского. Последней же и наиболее впечатляющей каплей этого мутного потока оказался погромный фельетон Алексея Суворина "Жид идет" (1880). Как тогда еще иногда случалось, вспышка людоедского юдофобства вызвала довольно активный протест так называемых филосемитов, и в ответ на злобный суворинский выпад в печати появились статьи известного русско-украинского писателя Данилы Мордовцева ("Мордовэць") "Письмо христианина по еврейскому вопросу" (1882), гениального философа Вл. Соловьева "Еврейство и христианский вопрос" (1884). И даже упомянутый Чеховым в письме к Соломону Крамареву "юдофоб Лютостанский" выпустил сочинение "Современный взгляд на еврейский вопрос" (1882) с отказом от своих прежних юдофобских взглядов.
В это же время Николай Лесков по просьбе еврейской общины С.-Петербурга работает над очерком "Еврей в России", предназначенным для комиссии фон Палена. Этот очерк был завершен и анонимно опубликован в 1884 г., но не предназначался к продаже. Именно в период интенсивной работы над ним Лесков знакомится с Чеховым: "С Лейкиным приезжал и мой любимый писака, известный Н.С.Лесков. Последний бывал у нас, ходил со мной в Salon, в Соболевские вертепы… Дал мне свои сочинения с факсимиле. Еду однажды с ним ночью. Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: "Знаешь, кто я такой?" - "Знаю". - "Нет, не знаешь… я мистик…" - "И это знаю…" Таращит на меня свои старческие глаза (Лескову было 52 года! - Л.Я.) и пророчествует: "Ты умрешь раньше своего брата". - "Может быть". - "Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши". Этот человек похож на изящного француза и в то же время на попа-расстригу. Человечина, стоящий внимания… Разъехались приятелями" (Брату Александру, 15–28 октября 1883 г.).
Симпатия Чехова к Лескову, "помазавшему" его на писательство, как Самуил Давида на царство, и установившиеся у них отношения, вероятно, вполне откровенные, если учесть, что описанный им в письме к брату разговор происходил, когда они возвращались от "девочек" (в Соболевом переулке располагались московские дома терпимости), позволяют предположить, что их беседа касалась и "еврейского вопроса", занимавшего тогда Лескова. И конечно, можно было бы ожидать, что ряды филосемитов пополнятся молодым Чеховым.
Но этого не случилось, и Абрам Абрамович Венгерович занимается в его пьесе как раз тем, о чем предупреждали русский народ выкрест Гриневич и обрусевший поляк Достоевский, то есть распространением своего "тлетворного влияния на экономический быт России", захватывая, правда, не вооруженным путем, а на торгах имение Анны Войницевой, а его собственное богатство основывается на "спаивании" русского народа, поскольку ему принадлежат семьдесят два кабака.
Действие этой пьесы происходит "в одной из южных губерний России", иначе говоря, на территориях, не так давно (вместе с проживавшими там многие сотни лет евреями) захваченных Российской империей. Вероятно, это не случайно: Чехов понимал, что вне черты оседлости в какой бы то ни было влиятельной роли некрещеный еврей нетипичен. Знал он и о том, что евреи были лишены права владения землей, и Абрам Венгерович, приобретая имение, действует через подставное лицо.
Можно было бы подумать, что молодой Чехов, как бы предчувствуя будущую роль Суворина в своей судьбе, принял на веру болтовню его грязной газетки и мировосприятие суворинского круга литераторов и журналистов. Но и это оказывается не совсем так: вершить разорение Анны Войницевой Венгеровичу помогает исконно русский человек - купец Тимофей Гордеевич Бугров, который не только оформил на себя его покупку, но и сам скупил векселя ее покойного мужа, чтобы опротестовать их.
- Хи-хи-с… Дружба дружбою, знаете, а денежки врозь… Коммерция! Проклятое дело такое, - поясняет Войницевым свои действия этот рыцарь русской коммерции.
Надо полагать, что если бы этот сюжетик разрабатывал какой-нибудь верный суворинец, то в первых помощниках у Абрама непременно ходил бы в соответствии с "законом кагала" его родной сын Исак и прочие представители "еврейской мафии", но у Чехова Исак весьма далек от коммерции. Он студент, погряз в личных делах и вместе со всеми прочими мужчинами в пьесе искренне любит и желает прекрасную генеральшу Анну Войницеву. Такое вот необычное поведение молодого еврея.
"Подвиги" же Абрама Венгеровича не исчерпываются чисто коммерческими махинациями, и здесь мы подходим к одной из главных, может быть, мистических особенностей чеховского творчества. Дело в том, что острый и критический, политически незаангажированный и незамутненный идеологической или философско-религиозной пеной взгляд Чехова проникал значительно дальше и глубже в туманное будущее человечества, чем взгляд не только Достоевского, писавшего, по словам Чехова, "длинно и нескромно", но и любимого им Льва Толстого, с их явно завышенными притязаниями на некую пророческую миссию. Это обстоятельство позволило Чехову, по словам В.Лакшина, "распознать в своей современности то, что выступит наглядно и обернется болезненными проблемами в веке XX". Добавим: и в веке XXI, и во всем третьем тысячелетии, и вообще до конца человеческой истории.
Этот уникальный дар распознавания будущих бед человечества проявился у Чехова уже в самых первых его творческих опытах, и в частности в этой же пьесе без названия, о которой идет речь и в которой им предсказан будущий поток заказных расправ. Там в одной из картин некий "кабатчик Лев Соломонович" присылает к Абраму Абрамовичу Осипа -
"нехорошего человека", по нынешней терминологии - киллера, и Абрам Абрамович ведет с ним переговоры, чтобы "не убить, а искалечить" Платонова.
- Убивать людей не следует… Для чего их убивать? Убийство - это вещь такая, что… Искалечить, то есть побить так, чтобы всю жизнь помнил, - уточняет свой заказ Абрам Абрамович, и чувствуется, что если уж очень понадобиться, то и убить человека ради дела тоже можно.
Казалось бы, все на своих юдофобских местах: кабатчик Лев Соломонович прислал, владелец кабаков Абрам Абрамович нанял киллера "не убить, а искалечить" Платонова… Все, можно сказать, по "Новому времени", но… Через несколько картин уже русский человек Михаил Васильевич Платонов "нанимает" того же Осипа, чтобы тот ограбил Венгеровича-младшего, чтобы "не бил его, а только снял золотую цепь". И тут тоже чувствуется, что если понадобится, то и Михаил Васильевич "закажет" и побои, и убийство, и в этом "плохой" еврей и "плохой" русский абсолютно равны, как и в случае совместных усилий еврея Абрама Венгеровича и русского Тимофея Бугрова по разорению генеральши Войницевой. Этот мотив наднациональной сущности греха и преступления, подлости и предательства еще не раз прозвучит в творениях Чехова, затрагивающих еврейскую тему, и лишь один раз он прямо выскажет свои мысли о русско-еврейских взаимоотношениях в письме к Суворину-младшему, пытаясь воззвать к совершенно отсутствующему у такого сорта людей здравому смыслу. Но об этом - в свое время и в своем месте.
А в пьесе о Платонове и K° есть и такой знакомый всем чисто еврейский штришок: полагать всех знаменитых людей евреями.
- Сколько у нас настоящих поэтов, не Пушкиных, не Лермонтовых, а настоящих: Ауэрбах, Гейне, Гете, - провозглашает студент Исак Венгерович, и в ответ на возражение Платонова, что Гете - немец, решительно обрывает его:
- Еврей! Знаю, что говорю.
Смешно, но истинная правда, потому что у Чехова все - правда, одна правда и только правда.
Глава 2
ТИНА ДНЕЙ
Литературные успехи расширяют круг знакомств, и среди адресатов в эпистолярном наследии Чехова появляются Мария Киселева, Виктор Билибин, Леонид Трефолев, Лиодор Пальмин и, наконец, Алексей Суворин.
В переписке этого времени, вернее в ее фрагментах, относящихся к евреям и еврейству, действует и строго соблюдается все та же обиходная двойная мораль: в письмах к членам семьи и единомышленникам используется слово "жид" и производные словечки, а к "сомнительным адресатам", когда нет уверенности во взаимопонимании в "еврейском вопросе", еврей называется "евреем". Так, например, слово "жид" отсутствует в более чем полутора сотнях писем к Лейкину, хотя обсуждаемый в их переписке круг вопросов то и дело касается литераторов еврейского происхождения, и даже изобретенное то ли Чеховым, то ли Лейкиным для обозначения редактора-издателя "Новостей дня" и "Русского сатирического листка" Абрама Липскерова слово "еврюга" звучит в контексте переписки предельно доброжелательно.
Зато эта доброжелательность исчезает, когда отпадает необходимость церемониться, и, например, поручая брату передать письмо выкресту Александру Левинсону, издававшему "Сказки Мельпомены", Чехов писал: "Жалею, что заставляю тебя, беднягу, шляться по 10 раз к этим жидам" (Ал. Чехову, июль 1884 г.).
Таким человеком был Антон Чехов, когда евреи появились в его собственном доме и в довольно большом количестве.
Чтобы понять некоторые ситуации, возникавшие в жизни молодого Чехова, нужно попытаться по возможности точнее представить себе, каким он был. В бывшем "советском" литературоведении с легкой руки первого литературного вождя - Максима Горького, знавшего Чехова лично, но в более поздний период его жизни, утвердилось представление о нем как о человеке запредельно скромном и деликатном. В своих отрывочных заметках о Льве Толстом Горький вспоминает, как граф спросил Чехова:
- Вы много распутничали в молодости?
Чехов, по словам Горького, будто бы смутился и пробормотал нечто невразумительное, а Толстой, не дождавшись от него ответа, сообщил:
- Я был неутомимый ебарь.
Такая сдержанность Чехова в мужской компании в традиционных разговорах "про баб" на фоне весьма нерешительных, в изображении мемуаристов, свадебных намерений (Авилова, Мизинова) и в конце концов женитьбы на постоянно отсутствующей в доме избраннице (Книппер) порождала применительно к нему эпитеты типа "скромный как девушка" и впечатление, что речь идет чуть ли не о девственнике, изучавшем физиологию и психологию интимных отношений по медицинским учебникам и по любимым книгам Васисуалия Лоханкина о мужчине и женщине.
Ни Горький, ни тем более Толстой не знали о том, что Чехов задолго до этого разговора в своих письмах практически ответил на каверзный вопрос "зеркала русской революции", написав:
"Что касается девок, то по этой части я во времена оны был большим специалистом…" (А.Плещееву, 3 ноября 1888 г.), и еще:
"Распутных женщин я видывал и сам грешил многократно…" (А.Суворину, 25 ноября 1888 г.).
В этом же письме Суворину Чехов, не стесняя себя в выражениях, подробно и явно на основании личного опыта анализирует чисто технические возможности интимной близости в реальных условиях русского и европейского города с учетом конструкции мебели и женской одежды того времени.
Фразы об этом личном интимном опыте в некоторых даже "полных" публикациях писем Чехова отсутствуют как "неудобные для печати", но в этих же собраниях есть уже упомянутое воспоминание о посещении вместе с Николаем Лесковым "Соболевских вертепов" - публичных домов в Соболевом переулке и "Salon"'a - "Салона де варьете" с канканом. Весьма многочисленны в переписке Чехова и рассказы о посещениях ресторанов в Москве и Питере. А вот что он писал И.Леонтьеву-Щеглову 20 декабря 1888 г.:
"Отчего Вы так не любите говорить о Соболевом переулке? Я люблю тех, кто там бывает, хотя сам бываю там так же редко, как и Вы. Не надо брезговать жизнью, какова бы она ни была".
Есть в его переписке и свидетельства того, что его взгляды и принципы в этой части с годами не менялись:
"Мне нужно 20 тыс. годового дохода, так как я уже не могу спать с женщиной, если она не в шелковой сорочке" (А.Суворину, 19 января 1895 г.).
Эти строки, чудом удержавшиеся в "полном" СС, и другие, глубоко спрятанные от "советского" и мирового читателя строки, "открытые" совсем недавно, отражают в присущей Чехову закодированной форме еще одно его пророчество - о той значительной роли, которую предстояло играть сексу, правде о сексе и о реальных сексуальных отношениях в литературе и искусстве XX и последующих веков.
Чтобы понять, каким был Чехов во времена его первых шагов на литературном поприще, нужно представить себе высокого, стройного, широкоплечего молодого человека редкой, вернее - редчайшей земной красоты с рельефными и в то же время очень подвижными мужественными чертами лица и светящимся, даже сверкающим взглядом слегка по-тюркски прищуренных глаз из-под соболиных бровей вразлет. По свидетельству современников, ни одна фотография и ни один портрет не могли передать очарования его облика. "Неуловимым" назовет его лицо великий портретист В.Серов. "Он был красавец", - просто и лаконично скажет о нем знаменитый художник К.Коровин. Несколько пространнее выскажется А.Куприн: "Я увидел самое прекрасное и тонкое, самое одухотворенное лицо, какое только мне приходилось встречать в жизни".
К двадцати двум годам он был избалован женским вниманием и общением, в том числе интимным, и этот опыт легко угадывается в "Цветах запоздалых" - повести о великой любви, повести, стоящей особняком в ряду его творений, подписанных псевдонимом "Антоша Чехонте". Ну а к моменту знакомства его с подругой и соученицей сестры Марии по Высшим женским курсам - Дуней (Евдокией Исааковной) Эфрос он был зрелым двадцатишестилетним мужчиной, сознающим свою мужскую привлекательность, а может быть, и неотразимость. По свидетельству Марии, Дуня действительно увлеклась Чеховым. Да и ему она не была безразлична.
По стечению обстоятельств этот ранний роман Чехова сто (!) лет находился за пределами внимания его многочисленных биографов. Сначала распространению информации о нем препятствовала Мария Павловна, считавшая, что его подробности, с одной стороны, дискредитируют ее подругу, а с другой - выставляют в неблагоприятном свете ее гениального брата. До конца дней своих она противилась публикации писем Чехова Билибину - единственных документов, в которых отразились эти события, и только после ее смерти они появились в чеховском томе "Литературного наследства" (1960). Однако к этому времени Суслик, снова захвативший в свои крысиные лапки идеологические вожжи в советской империи, затеял глубоко эшелонированную кампанию по "обезъевреиванию" русской и мировой культуры, и в этих условиях исследование связей "истинного арийца" - "этнически чистого" Чехова с еврейкой оказалось на одной пятой (включая "соцлагерь") части суши просто невозможным.
У истории несостоявшейся женитьбы молодого Чехова есть своя предыстория. В начале 1886-го он писал брату Александру - так, между прочим: "Я еще не женился и детей не имею". Мысли о скором браке стали навязчивыми, как это часто бывает в жизни, после женитьбы приятеля - П.Розанова. 12 января Чехов, согласившийся быть шафером, хорошо погулял на этой свадьбе, и той же зимой намеревались жениться В.Билибин и А.Янов. В письме к "женатому коллеге" П.Розанову Чехов писал обо всем этом не без приятельской зависти, спрятанной в шутку и традиционно иронические пассажи по поводу преимуществ семейной жизни. Но это была и автоирония: