Пока приходится принять как непреложный факт: самые крупные и технически наиболее сложные военные операции, разрабатывавшиеся штабами Великобритании и Франции в первые полгода после вступления их стран во Вторую мировую войну, нацеливались не против Германии. Не "задирать" немцев, пока теплится надежда на озарение в том же Берлине. Линия Мажино позволяла отсидку до морковкина заговенья, если не лезть противнику на глаза и соблазнять его известной в армиях всего мира притчей: солдат спит – служба идет.
Со ссылкой на уязвимость своих авиастроительных заводов Париж отвел даже такой паллиатив, как английский план минирования Рейна. Консерваторы собирались заткнуть им, как кляпом, рот критикам ничегонеделания.
Что экономили в "странной войне" с Германией: живую силу, вооружения, боеприпасы, материалы, энергию, фантазию, – демократы мобилизовали для использования в других регионах. Под упомянутое решение высадить экспедиционный корпус в Финляндии было собрано 40 тысяч военнослужащих. Для десантов с моря сыскались транспорты, средства военно-морской и авиационной поддержки. И завяжем узелок на память: погода не смущала. Одновременно готовились авианалеты французских и британских ВВС с баз в Сирии и в Ираке на бакинский промышленный район и нефтяной порт Батуми. По официальной версии, демократии намеревались таким образом запечатлеть свою решимость помочь слабому (в данном случае Финляндии) и наказать возмутителя спокойствия (СССР). Не зря сказано: желание может горы свернуть. Второй фронт – в отсутствие реального первого.
Почему Польшу не удостоили "принципиальностью"? Почему задумали продемонстрировать Берлину свои мускулы не в боях с вермахтом, а нападая на Советский Союз? Догматик Сталин бил своих, чтобы чужие боялись. Демократов с Темзы и Сены прельщала другая модель: бей чужих, чтобы свои приуныли.
Баку и Батуми выбрали объектами для бомбардировок под предлогом пресечения поставок нефти в Германию. Отправка значительных объемов советских нефтепродуктов немцам была делом будущего. Нефть в рейх текла в основном из Румынии, попадала туда через Италию, Испанию, Швейцарию, Швецию, Балканы с Ближнего Востока или – прямиком или кружным путем – из США. Никому в Англии и Франции в голову не приходило их бомбить или, как в советском случае, в порядке подготовки к налетам проводить, понятно нелегальную, аэрофотосъемку целей, подлежавших поражению.
Особую ретивость развили французы. Если Англию занимало больше десантирование в районе Нарвика – Киркенеса (с потайной мыслью, сказав прости финнам, овладеть затем Норвегией), Франция жаждала войти "как нож в масло" на Кавказ. Прекращение Зимней войны до того потрясло Э. Даладье, что он подал в отставку с поста главы правительства Франции. Его преемник П. Рейно утвердил планы рейдов против районов Баку и Батуми, "в наказание" Советского Союза за неуважение к англо-французской экономической блокаде рейха. В операции военно-воздушных и военно-морских сил вовлекалась Турция, а также Иран. Несмотря на скепсис Лондона, операция должна была со дня на день стартовать, и тут подвел Гитлер – развернул наступление на Францию.
Негативный общественный резонанс как в момент проведения, так и по окончании миссии С. Уэллеса был Рузвельту назиданием. За слухами, будто администрация ищет "мира любой ценой", по некоторым данным, стояли англичане. Н. Чемберлену президентский посланец не потрафил, У. Черчилля он принял за пропащего алкоголика. Позиция Вашингтона по экономическим вопросам показалась консерваторам вызывающей, хотя американцы приоткрыли лишь свои исходные экономические требования. 23 марта 1940 года Рузвельт публично констатировал, что шансы на установление мира в Европе ограничены.
Согласно "личному предположению" Р. Шервуда, Рузвельт в глубине души надеялся, что Англия и Франция окажутся непобедимыми на Западе, а Советский Союз будет сковывать Германию на Востоке, и тем самым возникнет тупик, который сохранится до тех пор, пока немецкий народ не сочтет для себя полезным покончить с политикой "пушки вместо масла" и восстать. И воцарится мир без того, чтобы у американцев возникла необходимость выбираться из своего воздушного замка.
Возможно, Рузвельт верил сплетням, что немцы живут впроголодь и грезят восстанием. Но не позднее чем с поражением Франции – скорым, сокрушительным, унизительным – президенту открылось, что Гитлера не остановят ни уговоры, ни подачки, ни предупреждения, что на него способны подействовать только сила более мощная, чем имелась у рейха, решимость более несгибаемая. В сознании Рузвельта забрезжила концепция, которая позднее примет вид формулы "безоговорочная капитуляция агрессоров".
В программной речи по радио, произнесенной 19 июля 1940 года, четыре месяца спустя после "миссии Уэллеса", Рузвельт отверг мир с Третьим рейхом на основе переговоров, поскольку он "будет продиктован теми же трусливыми соображениями, которые продиктовали капитуляцию в Мюнхене, то есть страхом перед силой нацистов и опасением того, что, если эта сила будет ликвидирована, Германия перестанет играть роль буферного государства между Россией и Западом". Здесь и отбой, что касается Германии, умиротворению, и размежевание с мюнхенцами из числа демократий (не исключая американских), и становление "нового курса" во внешней политике отныне не только в теории.
Эту эволюцию могли стимулировать данные о заинтересованности Гитлера в сговоре с Англией. Но если даже допустить маловероятное, что такие данные выпали из поля видимости администрации, Рузвельт и его советники должны были задуматься над загадкой Дюнкерка, связать воедино позволение британскому воинству эвакуироваться с континента и последовавшие за этим дипломатические демарши Берлина.
19 июля 1940 года Гитлер предложил англичанам выход из войны на условиях признания совершенных Германией захватов и, между строк, сплочения сил Запада в борьбе с общим противником. Последнее, во избежание недопонимания, пояснялось через Ватикан. В дневнике германского морского штаба (21 июля 1940 года) упоминается "влиятельная группа" в Англии, интересовавшаяся деталями мирного урегулирования с Германией.
Угрозе вторжения на Британские острова – операции "Морской лев" – был придан внушительный вид в августе – сентябре 1940 года, после того как Черчилль, пришедший на смену Чемберлену, не откликнулся на прощупывания Гитлера. Под этот план со всей Германии и оккупированных стран было собрано (и частично приспособлено к плаванию с людьми и военной техникой на борту по тихой воде) около 4000 судов, барж, буксиров, катеров. Расчет количества транспортных средств производился из задачи высадить в первые два дня 138 тысяч человек и в последующие двенадцать дней еще 110 тысяч офицеров и солдат. Но Гитлер никак не связывал себя формальным решением действительно показать флаг на британском берегу. Перенося сроки "10-дневной готовности" с августа на сентябрь, с сентября "до более поздней даты", он давал указания Редеру "сохранять угрозу вторжения, даже если самого вторжения не будет".
Последнее распоряжение фюрера касательно "Морского льва" пришлось на 24 января 1944 года с отнесением даты начала исполнения на двенадцать месяцев. Все вернулось на круги своя. Генералы ворчали, стоило ли отвлекать столько сил и материальных средств на проект, задуманный как "средство политического давления", чтобы повысить восприимчивость Великобритании к предлагавшемуся ей из Берлина миру. Свою роль прикрытия подготовки к нападению на Советский Союз "Морской лев" давно отыграл.
Британским государственным деятелям, историкам, публицистам нет нужды изобретать "поворотное значение победы" на Ближнем Востоке, в Северной Африке или где бы то ни было еще, когда в их активе есть такой неоспоримый и, с точки зрения воздействия на ход мировой войны, неоценимый успех, как выигранная "воздушная битва за Англию". Это было – без натяжек и передержек – первое поражение гитлеровской военной машины, первый сбой в стратегии блицкригов, первое вынужденное отступление, смешавшее не просто графики отдельных операций. Нацистам пришлось перетасовывать стратегические приоритеты в концепции завоевания континентального и глобального превосходства.
При характеристике здесь происшедшего и совершенного не претенциозно звучит понятие "перелом". Британцы вправе, кроме того, добавить: Англия отразила атаки "Адлера" в противоборстве с агрессором один на один. Офицеры, сержанты, солдаты – все, кто держал в трудную осень 1940 года на своих плечах английское небо, – исполнили свой национальный долг. Им, не дозволившим обрушить это небо на землю, выпало высечь первый верстовой знак на долгом тернистом пути к общему триумфу объединенных наций.
В великом познании, утверждают французы, много печали. Если бы рядовые защитники Великобритании военных лет ведали, как редко призывы к стойкости, героизму, самопожертвованию, адресованные им, политики обращали к самим себе, печалью дело бы не обошлось.
Во всякой войне и в каждой стране, ее ведущей, слова и цифры униформируются не меньше людей. Положение обязывает политиков мыслить на несколько темпов вперед и непрерывно пропускать через себя варианты развития, не предназначенные для видимого, переднего края. Камень преткновения, однако, не в этом. В политике, как и в искусстве, решает чувство меры. При его дефиците и тем паче отсутствии все может мгновенно превратиться в свою противоположность: гибкость – в беспринципность, сомнения – в раздвоение души, двоедушие – в предательство самого себя и дела.
Поэтому не обойтись без тщательной и многократной инвентаризации и ревизии военного наследства – клятв в верности, заверений в дружбе, обязательнейших из обязательств. Положение и должность, имя и репутация – ничто не страхует от сюрпризов, большей частью, к несчастью, во вкусе циников и отпетых пессимистов.
Объявление войны было для многих тори чем-то вроде, повторим, последнего "серьезного предупреждения" Германии. Замиряться в октябре – ноябре 1939 года, по горячим следам "польского похода", мешала взбудораженность общественного мнения. В декабре полегчало – появился новый громоотвод: СССР напал на Финляндию. А множившиеся симптомы нежелания французов воевать с "главным противником" и вовсе побуждали доверять сакраментальный вопрос – "быть или не быть" – уже не только дневникам, но и озадачивать им коллег по военному кабинету.
Где-то в канун Рождества прошла первую пробу формулировка: любые идеи (предложения) достойны изучения, поскольку они служат сохранению свободы и независимости Британской империи. Инициатором новых раундов дискуссий был Галифакс.
С оккупацией вермахтом Норвегии и Дании споры получили подпитку. После 10 мая 1940 года они велись беспрестанно с упором на качество условий, которые можно выторговать у Гитлера. Условий для Британской империи, а не для кого-то еще. Галифакс, Чемберлен, Батлер и ряд других министров отстаивали тезис: было бы глупо не принять условий, которые не угрожают свободе и независимости Великобритании. Черчилль допускал возможность определенных жертв для сохранения в неприкосновенности "существенных элементов нашей (британской) жизненной силы".
Какие элементы и что понимать под неприкосновенностью, Черчилль не уточнял. 25 мая 1940 года он озадачил кабинет неожиданным маневром: отпадение Франции как союзника не катастрофа, оно может быть компенсировано экономической и финансовой поддержкой США, при наличии такой поддержки Англия в состоянии противостоять германской агрессии.
Как, однако, поступить, если французское правительство односторонне прекратит вооруженную борьбу: рвать союз с Францией, подождать, чем кончатся ее переговоры с Германией, или самим примоститься к этим переговорам с какого-нибудь бока? Был ли Дюнкерк невидимыми нитями связан с бурными дебатами в британском кабинете, достигшими своего апогея 26–28 мая, на которых определялся дальнейший курс Англии в войне?
Вне сомнений, личный приказ Гитлера, отданный в полдень 24 мая Рундштедту: остановить войска в 24 километрах от Дюнкерка и тем позволить эвакуацию личного состава британского экспедиционного корпуса, – был продиктован преимущественно политическими расчетами. Попытки замкнуть это критически важное решение на оперативно-технические обстоятельства не выдерживают проверки фактами. Выпадение из войны Франции избавляло англичан от обязательств перед неудобными союзниками. Сама Англия де-факто разоружалась: ее солдаты и офицеры отплыли домой без оружия и техники. Оставалось подбить бабки, вскинув длань не для нацистского приветствия, а для почти дружеского рукопожатия через Канал.
Доведенные до сведения англичан условия прекращения состояния войны, по некоторым данным, перекликались с идеей партнерства при наведении "стабильного порядка" в Восточной Европе. Заминка в реагировании Лондона могла сойти за некое обнадеживающее предзнаменование, приглашавшее еще до подписания перемирия с Францией в Компьенском лесу заняться прикидками, как быстрей разделаться с СССР. Первоначально Гитлер примерял вариант – немедленная переброска соединений вермахта с запада к советской границе и практически с колес наступление по всему фронту. Внешний предлог – включение в состав Советского Союза трех Прибалтийских республик несовместимо с договоренностями 1939 года и является угрозой рейху. Йодль и затем другие генералы убедили фюрера в неосуществимости подобного замысла.
За несколько дней до привала войск Рундштедта у Дюнкерка Гитлер заявил в присутствии Гальдера: "Мы ищем точки соприкосновения с Англией на основе раздела мира". Вскоре после эвакуации англичан с континента Гитлер в кругу близких сотрудников заметил: "Армия – становой хребет Англии и ее империи. Если мы разобьем экспедиционный корпус, империя погибнет. Поскольку мы не хотим и не можем стать ее наследниками, мы должны оставить ей шанс. Мои генералы не поняли этого". Ожидания, что дюнкеркский аванс настроит англичан на примирительный лад, высказывали осторожный Вайцзеккер, близкий к Герингу генерал Йешоннек и другие.
Но похоже, премьер У. Черчилль оттачивал на Гитлере тактику, с которой предстояло затем иметь дело Сталину и реже Рузвельту: "обещать, как метко заметил еще в XVIII веке французский моралист, соразмерно расчетам и выполнять обещанное соразмерно опасениям".
Между бескомпромиссной войной и компромиссным миром перекатов не счесть. В исполнении Черчилля вражда могла приобретать почти дружественные оттенки, а дружба – весьма враждебные. Он мог раздумывать над использованием химического оружия для отражения немецких десантов на Британские острова и держать в загашнике оливковую ветвь на случай, когда Лондон вырвется из тянувшей его ко дну трясины.
Для мая-июля 1940 года, однако, верно: У. Черчилль проявил недюжинную волю, не уступив массированному давлению ни домашних пораженцев (от лорда Галифакса и герцога Виндзорского до некоторых церковников и лейбористских парламентариев), ни пестрой компании рвавшихся в советчики и "умиротворители" зарубежных деятелей типа бывшего президента США Гувера и сенатора Тафта, Дж. Ф. Даллеса и Линденберга (тогда – председатель архиреакционного комитета "Америка прежде всего"), посла Дж. Кеннеди, Пия XII и диктатора Франко, короля Швеции и швейцарских министров. Любителей, родственных К. Буркхардту, – легион.
Не здесь ли кроется разгадка ребуса: французские вооруженные силы, не уступавшие по численности, составу, вооружению немецким и располагавшие девятью месяцами для приведения себя в полную готовность, сломались за какие-то пару недель? Убедительней многотомных сочинений маститых военных историков и отставных военных поныне звучат слова Э. Моурера – журналиста, сотрудничавшего с шефом американской разведки У. Донованом. В записке, подготовленной по поручению основателя управления стратегических служб, Моурер писал: прежде всего, французская нация "сломалась морально"; высокопоставленные офицеры, богатые промышленники и видные политики были "настроены враждебно к Третьей республике; многие были склонны считать, что авторитарный режим типа итальянского и немецкого функционирует лучше; он спасет позиции привилегированного класса и, конечно, избавит Францию от необходимости защищать самое себя. Если суждено быть войне, то пусть это будет война против безбожных большевиков. Другими словами, под конец половина, а может быть, и большинство влиятельных французских граждан стало верить именно в то, в чем хотел их уверить Гитлер".