Подобным же образом, когда находившийся в Бухаресте российский генеральный консул Л.Г. Кирико по предписанию российского посла в Константинополе потребовал от тамошнего почт-экспедитора Российской почтовой конторы проводить перлюстрацию "некоторых лиц", О.П. Козодавлев 28 мая 1815 года доложил императору, что экспедитор не мог исполнить такого требования по ряду причин: перлюстрация учреждается по особым высочайшим повелениям; Бухарестская почта не имеет перлюстрации, ни знаний о том, как она производится, ни нужных для этого материалов. Поэтому министр предлагал командировать в Бухарест "знающих сие дело и надежных чиновников из Московского почтамта", отпустив необходимую сумму из доходов почтового ведомства. 16 июня это предложение было утверждено Александром I.
Обстановку перлюстрации этих лет прекрасно характеризует уже упоминавшаяся переписка министра внутренних дел О.П. Козодавлева с управляющим Московским почтамтом Д.П. Руничем. Особенно прелестна здесь некая патриархальность поведения двух высоких чиновников. Министр не то чтобы требует от подчиненного ему чиновника большего объема сведений, а апеллирует к его опыту, дружеским чувствам и призывает к большей инициативе. В одном из первых посланий, в сентябре 1813 года, Осип Петрович мягко напоминал, что "выписки, доставляемые вами ко мне всякую почту, без сомнения интересны, <…> но их переписка перлюстрируется по моему предписанию и открыта при вашем предшественнике". Далее он восклицал: "Неужели и любезный мой Дмитрий Павлович не может по соображениям своим обратить внимание на чью‐нибудь переписку? <…> Что до политических рассуждений касается, то полезно ведать, как об них у нас, а не в чужих краях рассуждают. Я бы желал, чтобы вы обще с г [осподино] – м Рушковским обратили на сие самое строжайшее и деятельнейшее внимание". Одновременно министр успокаивал своего подчиненного в отношении сохранения тайны: "Тайна, и самая непроницаемая тайна, долженствует быть наблюдаема; все таковые выписки у государя предаются огню, а также и у меня, а потому и следов никаких не остается. Разве бы случилось, что нужно такую выписку оставить для справок, что однако ж весьма и весьма случается редко, то таковая огню не предается; отпусков никаких не оставляется. Все сие для соблюдения верной тайны и вам делать надлежит". В заключение он предлагал, чтобы "по первому зимнему пути" И.А. Рушковский приехал в столицу и лично обговорил с ним все необходимые вопросы.
В свою очередь Рунич жаловался начальству на трудности выполнения "деликатной работы". Тут и осторожность многих москвичей, не доверяющих почте, и пересылка в огромном пакете на имя кого‐либо из чиновников ряда писем разным лицам, и необходимость "снимать несколько оберток и делать слепки со многих печатей" при невозможности долго задерживать корреспонденцию на почте, а в результате "самомалейшее остается на перлюстрацию время". Тем не менее он заверял своего покровителя, что не оставит "всех усилий" своих, чтобы "соответствовать… желаниям вашего превосходительства". В последующем письме он предлагал министру для удобства проведения перлюстрации издать распоряжение по Петербургскому и Московскому почтамтам о запрещении почтовым чиновникам пересылать в своих пакетах "многие десятки писем", и тогда "никакое уже письмо не укроется от надлежащего наблюдения".
Через пару лет министр опять просил "любезного Дмитрия Павловича" "обратить самое живейшее внимание" на перлюстрацию. Министра особенно интересовало в тот момент, что и как говорят в Москве об иезуитах (за три недели до этого был издан указ Александра I о высылке иезуитов из обеих столиц), а также "и о других разглагольствованиях".
Тут же почтмейстеру протягивался "пряник" в виде обещания показать его письмо вместе с перлюстрацией государю, ибо, подчеркивал министр, "мое правило есть все подобное доводить" до его сведения. А далее Осип Петрович "отворял" подчиненному свое сердце, преисполненное любви к императору: "Сверх того, что я ему предан и люблю его от всего сердца, почитаю я для него нужным все знать, что говорят и как рассуждают". Как тут не вспомнить, что О.П. Козодавлев был не только важным чиновником, но и довольно известным литератором. Замечу также, что наряду с перлюстрацией министр просил Д.П. Рунича сообщать ему для государя, о чем в Москве "говорят и как рассуждают". Московский почт-директор, как видно из переписки, охотно выполнял и это пожелание.
Власть теперь интересовали главным образом суждения и слухи "о правительстве и лицах в оном находящихся", а также факты злоупотреблений и притеснения частных лиц. Так перлюстрация приобретала некий благородный оттенок. В обстановке, когда воровство чиновников было обыденным делом, когда в салонах цитировали лаконичное описание Н.М. Карамзиным положения в стране – "Воруют‐с!", люди, вскрывающие чужие письма, могли успокаивать свою совесть сознанием важности и нужности этого занятия.
Министр вновь напоминал о сугубой секретности перлюстрации. "Надобно, – писал он, – чтоб никто не боялся сообщать через почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайны". Для этого предлагалось все задержанные письма, копии и выписки, а также "рапорты по оным", когда надобность в них исчезнет, уничтожать, "так чтобы и следов сих дел не оставалось". Впоследствии, 31 января 1827 года, главноначальствующий над Почтовым департаментом князь А.Н. Голицын вновь просмотрел все секретные бумаги, касающиеся перлюстрации, сохранив только те из них, "кои признаны были еще нужными для справок, руководства и исполнения", остальные же были "преданы огню".
Таким образом, перлюстрация все больше становилась инструментом политического розыска и политического контроля. Правительство по мере формирования общества, отделяющего себя от государства, все более желало знать, о чем действительно думают его подданные. Поэтому первой заботой было сохранение строжайшей тайны секретного учреждения. Даже высокие сановники, получив в свое подчинение дело перлюстрации, были вынуждены выяснять у своих подчиненных правовые основы этого занятия. Например, личный друг Александра I князь А.Н. Голицын, добавив в 1819 году к своим многочисленным постам должность главноуправляющего Почтовым департаментом, просил литовского почт-директора А.И. Бухарского сообщить ему, "с которого времени, по каким предписаниям и на каковом основании и правилах" перлюстрация производится в подведомственных тому учреждениях. Подобное же донесение составил для князя петербургский почт-директор К.Я. Булгаков.
Из записки Булгакова от 12 февраля 1820 года князю Голицыну известно, что к этому времени секретная экспедиция перлюстрировала присылаемые от министра иностранных дел К.В. Нессельроде "все письма без изъятия", "иностранные письма до востребования к приезжим из‐за границы и к людям, коих имена первый раз встречаются", вскрывала большие пакеты, "в которых заключаться могут книги", просматривала пакеты с газетами и "вложениями других писем, из коих могут быть и к иностранным министрам", вела наблюдение "за перепискою иностранных министров и агентов здесь пребывающих, исключая шведского посланника". Чтение писем всех иностранных купцов, предусмотренное еще распоряжением графа Ф.В. Ростопчина, не осуществлялось. К этому времени количество секретных экспедиций сократилось. Они были закрыты в Гродно, Минске, Белостоке, Изяславле и продолжали свою деятельность в обеих столицах, в Вильно, Бресте и Радзивилове.
Именно К.Я. Булгаков, ставший почт-директором Санкт-Петербургского почтамта в конце 1819 года, придал новый энергичный импульс делу перлюстрации. Человек по натуре своей весьма деятельный, не довольствовавшийся привычным ходом дел, он писал брату Александру 9 января 1820 года: "Между нами сказать, много мне здесь будет работы; многое надобно переменить…; все идет тихо, слабо, а это мне очень не по нутру". 21 октября 1821 года Константин Яковлевич подал большую записку А.Н. Голицыну о состоянии дел с почтовой цензурой иностранных изданий и в секретной экспедиции, где проводилась перлюстрация. Здесь, в частности, указывалось, что в прошлом в секретной экспедиции "все корреспонденции иностранных миссий, на каком бы языке они ни писались, переводились <…> и представлялись на французском языке", но это постепенно "отменилось по недостатку в чиновниках". К тому же объем работ по перлюстрации должен был неизбежно увеличиться после заключения с Пруссией нового почтового соглашения, по которому иностранная почта должна была ходить не два, а три раза в неделю. Чтобы секретная экспедиция имела возможность выполнять "с совершенным успехом все лежащие на ней обязанности", отмечал почт-директор, "нужно бы дать новое ей образование, прибавить несколько чиновников и определить им оклады, более сообразные их занятиям". Для "скорейшего производства дела" предлагалось вместо двух иметь трех перлюстраторов, чтобы в случае болезни, "коим, по занятиям своим, сии чиновники подвержены бывают, не могло воспоследовать остановки". Конкретно штат секретной экспедиции намечался состоящим из экспедитора, занимающегося отбором корреспонденции, а также переводчиков "с немецкого, английского, гишпанского, португальского и итальянского языков на французский… и с немецкого, грузинского и греческого на российский язык", трех перлюстраторов, чиновников для переписки бумаг и двух сторожей.
Поэтому, подчеркивал Булгаков, отпускаемая для секретной экспедиции сумма в 10 тыс. руб. "недостаточна <…> даже в настоящем ее положении, в коем, по мнению моему, оставаться ей невозможно" из‐за той поспешности, "с каковою дела в оной производиться должны, дабы не задерживать раздачи и отправления писем". Необходимую для секретной экспедиции сумму петербургский почт-директор определял в 22 тыс. руб. Записка была включена во всеподданнейший доклад, состоявшийся 26 ноября 1821 года и утвержденный "во всех отношениях".
Кроме постоянной перлюстрации в нескольких почтовых конторах, производилось вскрытие писем по высочайшему разрешению и в случае необходимости по конкретным поводам. Так, в конце 1821 года новороссийский губернатор и градоначальник Одессы граф А.Ф. Ланжерон потребовал от одесского почтмейстера доставлять ему письма людей, подозревавшихся в соучастии в деле фальшивомонетчиков. С помощью этих писем граф надеялся обнаружить место пребывания главаря шайки. Почтмейстер отказал и доложил малороссийскому почт-директору, а тот – князю А.Н. Голицыну. В результате во время всеподданнейшего доклада 8 января 1822 года последовало повеление "требуемые письма отсылать графу Ланжерону".
Еще одной проблемой стала пересылка в почтовых пакетах иностранных газет. В марте 1823 года радзивиловский почтмейстер доложил о получении пакетов, адресованных шведскому консулу в Одессу и графу А.С. Потоцкому в Умань и содержавших, как обнаружилось, иностранные газеты. По этому случаю Александр I повелел 21 марта петербургскому, московскому и литовскому почт-директорам, "удостоверяясь чрез перлюстрацию тех пакетов, которые содержат газеты заграничные, потом заделать оные, призвать получателя, объявить, что… по подозрению… в сем пакете… находятся недозволенные газеты" и что пакет нужно вскрыть при экспедиторе или почтмейстере. Если получатель откажется от вскрытия, то пакет отправить обратно. Если согласится, тогда взыскать деньги за пересылку, выдав ему газеты.
В начале 1825 года Александр I отдал распоряжение, чтобы чиновники "черных кабинетов" каждый раз после просмотра почты отправляли А.Н. Голицыну "реестр [список] всех писем ими перлюстрированных". Целью этого, видимо, было установить реальную нагрузку перлюстраторов. Эксперимент был прекращен 15 января 1827 года, когда Николай I согласился с доводом Голицына, что это требование "отнимает чрезвычайно много времени у чиновников Секретной экспедиции".
4. Николай I и служба перлюстрации
14 ноября 1825 года в Таганроге умер Александр I. Согласно закону о престолонаследии, императором 27 ноября был провозглашен цесаревич Константин Павлович. Здесь впервые мы имеем документ, официально раскрывавший новому государю тайну перлюстрации. 29 ноября главноначальствующий над Почтовым департаментом князь А.Н. Голицын направил ему в Варшаву донесение:
В некоторых почтамтах и пограничных почтовых конторах производится перлюстрация. Копии или выписки с писем всех лиц, дипломатический корпус составляющих и иностранных консулов, равно и переводы, если оные случаются, с писем грузинских царевичей и находящегося в Калуге султана Арунгазы, доставляются к управляющему Министерством иностранных дел; с прочих же писем, как заграничных, так и внутренних, вскрываемых по особым повелениям, подносимы были мною копии и переводы блаженной памяти государю императору. О находящихся ныне у меня таковых бумагах приемлю смелость испрашивать высокомонаршего разрешения Вашего Императорского Величества, благоугодно ли будет указать мне, хранить их у себя до прибытия Вашего, всемилостивейший государь, в столицу или отправить к Вашему Императорскому Величеству.
После двух недель междуцарствия 14 декабря на престол взошел Николай I. При новом императоре внимание к перлюстрации не только сохранилось, но и значительно усилилось. Этому, конечно, способствовало восстание декабристов 14 декабря 1825 года и осознание властью необходимости реорганизации всей системы политического розыска. По сути, речь шла о переходе от политического сыска к политическому контролю. Весной 1826 года граф А.Х. Бенкендорф, будущий начальник III Отделения и шеф Корпуса жандармов, представил Николаю I проект "Об устройстве высшей полиции". Здесь был и абзац, посвященный перлюстрации: "Вскрытие корреспонденции составляет одно из средств тайной полиции и при том самое лучшее, так как оно действует постоянно и обнимает все пункты империи. Для этого нужно иметь лишь в некоторых городах почтмейстеров, известных своею честностью и усердием. Такими пунктами являются Петербург, Москва, Киев, Вильна, Рига, Харьков, Одесса, Казань, Тобольск". При этом, как представляется, Бенкендорф видел задачу перлюстрации не только в прямом выявлении злоумышленников и нарушителей законности, но и в определении градуса общественных настроений. Он писал: "Общественное мнение для власти то же, что топографическая карта для начальствующего армией". Это, кстати, совпадало и с мыслями ряда общественных деятелей. Известный поэт, друг А.С. Пушкина П.А. Вяземский по этому поводу отмечал, что всегда писал откровенно "в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает через перехваченные письма, что есть, однако же, мнение в России, что посреди глубокого молчания господствующего на равнине нашего общежития есть голос бескорыстный, укорительный, представитель мнения общего".
Уже 26 декабря 1825 года Николай I обсудил с А.Н. Голицыным запрос радзивиловского почтмейстера К.К. Гирса: надо ли ему перлюстрировать почту, идущую за рубеж из Петербурга, Москвы и Вильно. Было принято во внимание мнение литовского почт-директора А.И. Бухарского, что в Радзивилов письма из обеих столиц доставляются экстрапочтой и немедленно отправляются за границу. Поэтому почтмейстеру и его помощнику "в почтовые дни весьма мало остается времени для перлюстрирования писем". Чтобы не вызвать подозрений у публики, приходится проводить просмотр писем "ночью по большей части". Иностранная же корреспонденция, приходящая в Радзивилов, перлюстрируется в Вильно.