- Тошнит…
- И головка, наверное, болит?..
- Болит…
- Ничего, скоро станет легче, - сдерживая волнение, Юрий Васильевич погладил девочку по голове. - Горная болезнь быстро проходит. Только нужно привыкнуть к высоте.
А когда Маринка успокоилась, отошел в сторону и спросил растерянную мать:
- Почему больной ребенок на улице? Почему на ночлег не устраиваетесь?
Женщина растерянно молчала. Одноблюдов позвал к себе дежурного инструктора:
- Помогите Петровой устроиться в домике и побыстрее!
Трудно с маленькими детьми: им не до дисциплины и требований инструкторов. Многие из тех, кто уже устроился, так и не дождавшись ужина, засыпали. Других, наоборот, нельзя было утихомирить. Дети капризничали, просили воды и плакали, если взрослые отходили от них.
…- Спи, доченька! - доносился шепот из одной палатки.
- Сказочку! - требовал капризный детский голосок.
Юрий прислушался.
- …Встретилась птичка-пеструшка с серым козликом и говорит ему: "Ты хочешь водички попить?" И птичка рассказала бедному козлику, как до ручейка добраться, до того, который течет за нашей палаткой… Спи, доченька, спи, а утром встретим с тобой серого козлика…
Девочка заснула только тогда, когда устроилась так, чтобы видеть, как придет к ручейку серый козлик.
Постепенно все стихло. В густой траве за палаткой, где только-только прошуршала длиннохвостая ящерица, кто-то осторожно засвистел. Юрий Васильевич оглянулся и заприметил костлявого паренька без рубашки. Возле него стояла седая женщина и что-то шила. Услышав за спиной шаги, она повернулась. Одноблюдов узнал в ней мать рудничного геолога Митрофанова.
- Товарищ начальник, - нерешительно обратилась женщина и, не закончив фразы, умолкла.
- Чем могу быть полезен? Спрашивайте, не стесняйтесь.
- Скажи, сынок, они уже там? - И нерешительно показала вниз.
А там внизу был Баксан и ущелье, по которому всего несколько часов назад они выбирались вверх. Ночные тени медленно расползались по широкой долине. И только снежная шапка двуглавого великана Эльбруса еще отсвечивала нежным фиолетовым цветом.
Одноблюдов закурил и долго, так что старушка начала беспокоиться, мысленно разговаривал с собой: "Эльбрус… Аш-Гамахо… "Гора, приносящая счастье". Счастье… И какое же оно, это счастье, если там фашисты…"
Юрий Васильевич не хотел огорчить старую женщину.
- Положение тяжелое. Наша армия пока отступает, да и немцы близко. Сегодня вы видели, как над ущельем кружился самолет-разведчик? - Его пальцы вздрогнули. Нелегко было смотреть на седую женщину, которая напомнила ему мать. Он тяжело вздохнул и, подбирая нужные слова, сказал: - Одного Эльбруса им мало. Фашисты попытаются выйти и к перевалам…
- И что же с нами будет? - не дослушав объяснения начальника перехода, вмешался в разговор подошедший фельдшер с торчащими усами.
Он был полный, не по летам подвижный. Даже на привалах, когда люди падали от усталости, он все время был в бегах: то в одном, то в другом конце лагеря. То послушает у ребенка пульс, то перебинтует кому-то ушибленную руку, а если выкроится минутка-другая, сбегает за земляникой. Но когда заходила речь о фашистах, не пропускал случая, чтобы не вставить и свое слово. Так было и на этот раз. Услышав разговоры Юрия Васильевича со старушкой, он тотчас же спросил:
- Неужели фашисты раньше нас окажутся на перевале?
- Кто вам такую ересь сказал? - поправляя темляк ледоруба, рассердился Одноблюдов и, взяв фельдшера под руку, произнес громко, чтобы слышала и старая женщина: - Не забывайте, внизу еще стрелковые части полковника Купарадзе и бойцы истребительного батальона Чепарина.
Фельдшер помялся, потом достал из кармана смятый листок и подал Одноблюдову:
- А это видели?
Юра молча взял небольшую листовку и ладонями принялся ее разглаживать.
- Откуда она у вас? - спросил он строго.
Фельдшер рассказал начальнику перехода, как, разравнивая площадку под палатку, нашел в камнях намокшую немецкую листовку, видно сброшенную пролетавшим накануне самолетом.
- Хотел порвать ее, - продолжал фельдшер, - но потом передумал. Решил вам показать…
Теперь Одноблюдов, не слушая старого фельдшера, рассматривал распростертого орла со свастикой и большие расплывчатые буквы. Полного текста не было, слева не хватало части листовки, но тем не менее смысл понять можно было.
"…Немецкому командованию точно известно, что Красная Армия разбита, а большевистские комиссары гонят вас в горы на верную смерть… Население обязано вернуться на рудники и помочь великой армии рейха строить новую жизнь…"
Внизу подпись: "Генерал Конрад".
- Ловко сочинили этот, как его?
- Ауфруф, - подсказал старый фельдшер.
Одноблюдов задумался. Потом поднял глаза, усмешка сошла с его лица.
- Ну и благодетели!.. Думают, советские люди так и поверят этому вранью и встретят их хлебом-солью. Ничего, скоро фрицы поумнеют… И начнут соображать, куда их Гитлер затянул, - продолжал Одноблюдов.
Он аккуратно разорвал немецкую листовку на две части, в каждую по очереди насыпал табаку и, свернув толстую, как сигара, самокрутку, подал фельдшеру:
- На курево сгодится, берите…
В это время с ледника Юсеньги прозвучали выстрелы.
- Витя! Ты слышал? - окликнул Одноблюдов Кухтина, возившегося у костра.
Минута - и наступившую за этим тишину разорвал страшный гул. С ледника сорвалась большущая глыба льда и, рассыпаясь тысячами обломков, покатилась вниз. Прошла еще минута, загремело и на склонах горы Когутай так сильно, будто все горы разом рухнули и понесло этот гул по всей земле.
"Как гремит!" - подумал Одноблюдов и предложил Кухтину выйти на разведку склонов Когутая.
- Хорошо, - понимающе кивнул Виктор. - Только вот думаю, как быть с людьми и оружием.
- Возьми с собой несколько человек, - посоветовал ему Одноблюдов, - возьми и двустволку.
- Двустволку?
- А что поделаешь? - развел руками Одноблюдов. - За неимением другого оружия и двустволка может сгодиться.
Вглядываясь в темные силуэты скал, черневших справа от Когутая, Одноблюдов после короткого раздумья добавил:
- Не забудь прихватить с собой и фонари. Возможно, дотемна и не вернетесь…
В хлопотах и сборах вечер прошел незаметно. Летний день в горах длинный, теплый, даже жаркий. Зато ночь приходит сразу, холодная, особенно под утро.
На поляне горит костер. Скрестив по-восточному ноги, у огня сидят старики, курят, разговаривают между собой и часто поглядывают на небо, словно прося у него хорошей погоды.
Поодаль на черной бурке - мальчишка-сван в серой шапке из мягкой овечьей шерсти. Он нежно гладит большого лохматого пса, который мирно дремлет, свернувшись клубком у его ног.
- Ты что ж дурака валяешь, Габриэль? - подойдя к костру, просопел сутулый балкарец в широченной войлочной шляпе. - Твой ишак будет? - размахивая хворостинкой, показал в сторону палаток.
Габриэль медленно поднял голову, повернулся и утвердительно кивнул.
- Мой.
- Так почему твой ишак в палатку спать идет?
У круглолицего мальчика был осел как осел: упрямый, ленивый. Как остановится, то хоть стреляй - не сдвинешь с места, или сойдет с тропы - тогда никакими силами его назад не повернешь. Так было по дороге на Приют.
Ишак Габриэля выбрасывал и не такие "коники": заходил в палатку и устраивался как в собственном сарае. Выгонят его из одной палатки, он с укором посмотрит на обидчика, помашет своим ободранным хвостом, а через минуту его потешная морда с длинными ушами видна уже в другой…
Вот и сегодня он устроился в приглянувшейся палатке. Мальчик нехотя поднялся и с безнадежным видом пошел за ишаком.
Понемногу замирала жизнь в Северном Приюте. Усталость брала свое, лагерь засыпал. Только альпинисты еще бодрствовали: обходили поляну, заглядывали всюду, где могла понадобиться их помощь: подбросят дров в костер, поправят растяжки на палатках, проверят, все ли дети хорошо устроились.
Когда начальник перехода принимал рапорт дежурного по лагерю, подбежал Моренец:
- На морене люди.
Из-за скал показался Малеинов со студентами-ленинградцами, проходившими в Тырныаузе преддипломную практику. Одноблюдов посмотрел на часы.
- Десять минут десятого. Хорошо вернулись, почти вовремя.
Ребята шли цепочкой, организованно. Впереди - инженер Проценко, которого руководство комбината выделило в помощь альпинистам. Последним, как и положено на спусках, шел инструктор.
Малеинов снял очки, аккуратно протер их платком и стал лаконично докладывать об обстановке и о подходах к леднику Юсеньги.
- Тропа хотя и слабо, но видна. Идти можно.
- Вы что, до самой воды дошли?
- Конечно. Даже глубину промерили. Тебе там до пояса.
- Значит, выход только один - переправляться вброд?
- Зачем вброд? Можно и по бревну, - мягко ответил Малеинов.
- Бревну? А откуда оно взялось там?
- Видно, остатки старой деревянной кладки. Бревно, правда, трухлявое, но для переправы сгодится.
- Вы что, перебросили бревно через поток?
- Не только перебросили, мы уже возвели небольшую кладку из камней для подхода к бревну.
- Вот и чудесно.
Одноблюдов отошел немного в сторону, присел на камень, подозвал к себе Малеинова и тихо спросил:
- Стрельбу слышал на ледопаде?
- Слышал.
- Ну и кто, по-твоему, поднял ее? Неужели и на перевале фашистские егеря?
- Поначалу и я так подумал, но, когда выбрался на гребень, увидел наших разведчиков с ручным пулеметом. Как я понял, командование Закавказского фронта готовит на перевалах линию обороны.
Малеинов что-то хотел добавить, но вдали показались огоньки. Колыхаясь, они приближались к лагерю.
Одноблюдов, напряженно вглядываясь в темноту, заметил силуэты людей.
"Наверное, Виктор!" - подумал он и стал пересчитывать людей. Шесть человек. А где еще два? Неужели с группой беда?..
Минут через пять Кухтин с ребятами уже стоял в кругу альпинистов и, заметив беспокойство на лицах товарищей, улыбнулся:
- Не волнуйтесь, все в порядке. Ребята сейчас придут с трофеем - подбитым туром.
У всех отлегло от сердца.
Виктор преспокойно вставил папиросу в обкуренный мундштук и заговорил:
- Знаете, Юрий Васильевич, что за шум был на Когутае? - И, не ожидая дополнительных вопросов, сам ответил: - Туры, самые обыкновенные дикие козлы. Скалы там сыпучие, из обломков. Когда с ледника ударил пулемет - туры врассыпную, кто куда. Поползла осыпь, полетели камни, начался камнепад.
Отблески пламени играли на лице Кухтина. Глубоко затянувшись папиросой, он закашлялся: отсыревший табак горчил и драл горло.
- Наверное, и Алеша слышал стрельбу, - немного погодя добавил Кухтин.
Все повернулись к Малеинову. Ветер распахнул штормовку, но Алексей, облокотившись на теплый камень у костра, уже спокойно посапывал. В накинутой на плечи теплой куртке подошла жена Одноблюдова.
- Будем ужинать?
- С удовольствием! Аппетит волчий, - улыбнулся Моренец.
Не дослушав Колиной тирады, Мина растолкала спящего Малеинова.
- А ты что, поститься собираешься?
- Еще чего не хватало! - Малеинов вскочил с места и замахал руками. - Я ведь голоден как волк.
Он достал из кармана кусок сахару с налипшими на него крошками хлеба и стал грызть.
- Раз ты такой голодный, собирайся быстрее, - Мина повернулась и стала подгонять остальных.
На лужайке, возле палатки Одноблюдова, уже был расстелен плащ. На нем - еда: в крышках котелков разогретая тушенка, большие ломти черного хлеба, рыбные консервы, банки со сгущенным молоком и даже ветчина.
- Ну и попируем сегодня! - не удержался Моренец. - Еще бы горячего чая попить.
- Не волнуйся, Коля, будет и чай. - Мина подошла к костру и вскоре вернулась с котелком в руках.
- Совсем горячий… - И стала разливать по кружкам.
А тут оказалось, что нет кружки у Двалишвили.
- Эх ты, горе-альпинист, - посмеялась Мина и достав собственную походную кружку, подаренную ей мужем при первом восхождении, протянула Грише: - Бери.
Скрипя ботинками, подошел Сидоренко. Теперь альпинистская команда была в полном сборе. Заговорили обо всем сразу: о Москве, фронтовых друзьях-товарищах, о разных восхождениях…
Только Сидоренко сидел задумчивый и время от времени широкими ладонями растирал ушибленное колено. Еще на подъеме Гриша Двалишвили заметил, как тяжело ступает Саша.
- Что с тобой? Почему хромаешь?
Саша прищурился, махнул рукой.
- Пустяки… Оступился и ногу подвернул.
- Зачем неправду говоришь?
На привале у родничка Гриша снова подошел к Сидоренко.
- Скажи по-честному, что у тебя с ногой? Сидоренко расшнуровал сначала один ботинок, потом другой - на обеих ногах не было пальцев…
Так и шел он вверх, и, видимо, никто, кроме матери да Юры Одноблюдова, старого Сашиного товарища, не знал печальной истории с его пальцами…
После ночной трапезы настойчивый Гриша Двалишвили стал просить Сашу рассказать о том, что случилось у него с пальцами:
- Ты же обещал…
- А раз обещал, - поддержал Гришу Кухтин, - не упорствуй, рассказывай.
- Это было поздним летом 1938 года, - начал Сидоренко. - В центре Тянь-Шаньских гор. Мы тогда поднимались на неизвестную вершину, где еще не ступала нога человека. На восьмые сутки из всей экспедиции профессора Летавета нас осталось только трое: Женя Иванов, Леонид Гутман и я.
Погода не баловала нас. В грохот лавин вплетались громовые раскаты шквального ветра. Ветер свистел, хрипел на все голоса, бросая в лицо колючие комья смерзшегося снега с мелкими песчинками, которые сразу застывали ледяной коркой…
На высоте 6800 метров я перестал чувствовать пальцы ног. Началось самое страшное - апатия, тошнота, шум в ушах и другие признаки горной болезни… - Сидоренко на мгновение горько стиснул губы. - Еле двигались. Каждый шаг стоил неимоверных усилий…
- А потом? - спросил Гриша.
- Потом? На одиннадцатые сутки мы достигли высоты шести тысяч девятисот метров. Выше, как нам казалось, уже ничего не было. Разве что темное небо и тучи, плывшие чередой над нами.
Мы были счастливы своей победой и безымянную вершину назвали пиком 20-летия комсомола…
Сидоренко говорил тихо, короткими, отрывистыми фразами, но говорил так, что нельзя было и слова пропустить. Рассказывая о своем восхождении, он тогда еще не знал, что покоренный им безымянный пик, названный именем комсомола, и предвершинный гребень самого северного в мире семитысячника, по существу, одна и та же вершина. Именно ее позднее и назвали в честь победы над фашистской Германией - пиком Победы.
То, что это одна и та же вершина, было установлено в результате последующих восхождений на пик Победы, в частности группы заслуженного мастера спорта СССР Виталия Михайловича Абалакова.
Когда в Москве в торжественной обстановке Виталию Михайловичу вручали золотую медаль, кубок и специальный жетон, учрежденный в честь успешного штурма грозного семитысячника, он снял с лацкана пиджака памятный жетон и протянул его присутствовавшему на вечере Сидоренко.
- Это тебе, Саша, за пик Победы.
Не предполагал Сидоренко и того, что высота покоренной им ледяной громады, возвышающейся над могучим хребтом Кокшаала, не 6900, как думал он, а 7439 метров - почти на 500 метров больше высоты Хан-Тенгри, которая с давних пор считалась наивысшей точкой Тянь-Шаня…
Когда Саша окончил рассказ, стало сразу тихо. Только слышно было, как убаюкивающе журчал за палаткой ручеек и где-то далеко под перевалом трещал лед.
- А теперь твоя очередь что-нибудь рассказать, Леша, - подморгнул Сидоренко Малеинову.
Леше, как называли Малеинова все, кто знал его в горах, было о чем рассказать. Искатель по натуре, следопыт, он всякий раз выбирал новые, никем не хоженные маршруты. И что ни поход, что ни вершина - что-то новое, свое, необычное, малеинское. Летней поры ему не хватало, и он принимался осваивать горы в самый трудный период - зимнюю непогоду. Это он с братом Андреем первыми в стране прошли на лыжах через самые высокие перевалы Главного Кавказского хребта, в 1932 году через Цаннер, в 1939 году - через Местийский, Каракая, а перед самым началом войны - через Семи, Башиль и другие. Поднимался на лыжах он и на вершину Лекзыр-Тау.
Общительный, разговорчивый, Алеша умел увлечь своей жизнерадостностью, веселым нравом и чувством юмора, которое его не покидало даже в самые тяжелые дни. Прямо поразительно, как он ухитрялся запоминать тысячи подробностей, смешных историй, мельчайших штрихов, без которых трудно представить себе захватывающую картину восхождения.
Поднялся Коля Моренец, подошел к костру, бросил несколько сухих веток. Коля очень любил стихи, песни и сейчас вспомнил о них.
- Ребята, вы, наверное, знаете, сколько на склонах Баксанского ущелья растет кустов барбариса. Их пунцово-красные продолговатые ягоды очень похожи на капельки крови…
В боях под Смоленском, Москвой, где участвовал и Николай Моренец, да и в горах, погибло немало Колиных друзей-альпинистов, они-то и навеяли ему грустные строки.
- Хотите, - после некоторого раздумья спросил Моренец, - прочту вам свой "Барбарисовый куст"?
Николай выпрямился, вынул руки из кармана, перелистал несколько страничек самодельного блокнотика и стал читать:
…Мне не забыть той долины -
Холмик из серых камней
И ледоруб в середине,
Воткнут руками друзей.Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст.
Парень уснул и не слышит
Песен сердечную грусть…
- Здорово у тебя, Коля, выходит! - вздохнул Кухтин.
Моренец словно и не слышал Виктора. Он стоял у костра, смотрел на вспышки пламени, а потом после небольшой паузы продолжал:
Тропка, как ленточка, вьется,
Гордая речка шумит,
Кто-то в долину вернется,
Холмик он тот посетит…Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст.
Парень уснул и не слышит
Песен сердечную грусть…
- Вот бы на эти слова музыку подобрать, - не удержался Малеинов.
Его слова оказались пророческими. В феврале 1943 года, когда советские альпинисты снимали с Эльбруса фашистские штандарты и водружали советские флаги, стихи Моренца прозвучали песней над высокими горами. А после войны "Барбарисовый куст" стал одной из самых популярных песен среди альпинистов и туристов нашей страны.
- Ну что ж, ребята, - подняв капюшон штормовки, сказал Одноблюдов, - не мешает и подремать перед выходом.
Но подремать почти не пришлось. С полуночи небо стало хмуриться. На вершинах, словно башенки, примостились лохматые облака. А когда перед рассветом подул с юга теплый ветер, густые массы облаков поползли в сторону Донгуза.
- Гроза будет, Коля, - высунувшись из спального мешка, процедил сквозь зубы Сидоренко. - По ногам чувствую - болят на перемену погоды.
Сидоренко помолчал, затем вытащил из рюкзака карманный фонарь и посветил:
- У тебя волосы шевелятся.