Одним словом, устроился я было совсем комфортабельно и дней 5 благодушествовал, но затем природа, очевидно, вспомнила, что она "не терпит пустоты", и принялась наполнять мою землянку водой. "Один день лил дождь сорок дней, сорок ночей, другой день лил дождь сорок дней, сорок ночей, а на третий день у меня уже был всемирный потоп. Проснувшись утром, я увидел, что моя кровать торчит в воде, как Ноев ковчег среди океана, а рукав шинели, которой я покрываюсь, ехидно свесился вниз и всасывает воду не хуже патентованного фильтра. Тогда уже я рассердился всерьез и переселился в офицерскую землянку, где и обретаюсь до настоящего времени". Офицеров нас здесь пока только трое, а землянка большая и со всеми новейшими техническими усовершенствованиями: с. 2-мя окнами из настоящих стекол, с печью, дверью, полом из толстых плах и даже мебелью: два стола и скамейка, да наши походные кровати. Величиной она не меньше нашей столовой.
Таким образом уладил я квартирный вопрос.
Ну, что же еще о наших невзгодах? Завелся у нас, конечно, и" внутренний враг". У ребят он, как они говорят, величиной "с воробья", – у нас же не поспевает достигнуть величины и черного таракана. Раньше мы с ним боролись кустарным способом – вручную, – теперь же перешли к машинному способу обработки. Получили машину, которая обрабатывает его сухим паром, с примесью формалина, убивая в зародыше. И теперь перевес явно на нашей стороне. Пока смена моется в бане – белье уже готово. Занятно было глядеть на ликующие рожи ребят и слушать их злорадные восклицания: "Так его, хорошенько".
Таким образом, мы справились и с этим.
Ну, а что решительно отказывается повиноваться "победоносному русскому воинству" – так это только наша погода: не погода, а слезливая старушонка какая-то. Только что, глядишь, придет в хорошее настроение, принарядится в белое платье, – ну, думаешь, – зима, – ан на утро встал – опять уж плачет; грязь разведет неимовернейшую. Вот и сейчас: у добрых людей на носу Рождество, а у нас с носа только дождевые капли капают. Ну, да носовых платков у нас довольно, сапоги непромокаемые, так что это неудобство – больше эстетического свойства: словно как-то без снега Рождество – не Рождество. Чудно немножко: у нас в Коврове, конечно, по расписанию последних лет, полагается на первый день Рождества – 20 мороза с ветром, и вы, наверное, с содроганием будете вспоминать, как вашего любезного сына в окопах снегом заносит, а мы здесь – хоть бы маленького морозца к Рождеству на свою долю у Господа Бога вымолить не можем.
Ну вот уж, кажется, и все об наших бедствиях; больше ничего о них придумать не могу, да и письмо кончать пора. Начал я его – поздравлением с Рождеством, а кончу поздравлением с Новым годом. Все равно, вероятно, раньше не дойдет…
Твою просьбу, Мама, я исполню, – относительно псалма. Послал вам 50 рублей. 25 из них отдайте Зине – я ей должен, рублей 10–15 – употребите на подарки ребятишкам, – хоть и запоздают они, ну – лучше поздно, чем никогда, а остальными распорядитесь, как хотите. Ставьте на письмах № и число, чтобы я знал – все ли дошли и долго ли были в пути, и напишите – когда попадет к вам это письмо".
Отмечаю: прапорщик спокойно посылает 50 рублей домой – ползарплаты служащего!
Из 14-го впечатляющего письма, которое касается продовольственного снабжения армий Брусилова и офицерского меню не только на передовой, но и на запасных позициях:
"Февраль 18-е.
Дорогие мои.
За последнюю неделю мне крупно повезло: получил целую кучу писем и 2 посылки – 1 от комитета и 1 от вас. А я, как на грех, все это время довольно порядочно занят и в результате у всех в долгу. Теперь немножко освободился и начинаю выплачивать этот долг конечно с вас. Итак: посылки до нас, как видите, доходят и даже довольно аккуратно. И мы, офицеры, и солдаты получаем их довольно часто. Было страшно приятно получить посылку от вас, именно потому, что она из дому. Что же касается до ее содержания, то все присланное – мне одинаково приятно, как выражение вашей заботливости обо мне и, увы, одинаково не нужно.
Дорогие мои, – то, что мы здесь, на позиции, ни в чем не нуждаемся – к сожалению, не одни слова, а самая горькая действительность. Замазать этот грустный факт и рассказать вам по-газетному, высоким стилем, о том, как мы "герои-защитники родины" зябнем и мокнем в сырых окопах, по неделям совершенно без питья и без пищи, моя совесть мне не позволит. Опишу вам чистосердечно хотя бы то, что у меня имеется сейчас, чтобы дать вам понятие о том, как мы живем.
Я стою на позиции, в самой что ни на есть передней линии, в 800 шагах от австрийцев, а между тем у меня в землянке имеется одеяло, которое мне с месяц тому назад привезли из Ровно. На жердяной кровати послан соломенный мат. Таким же матом обита стенка около кровати. Печка, окно (стеклянное), дверь – все, как у порядочных людей. Слабее всего дверь: переделана из старых ящиков тройной фанеры. Из этой же фанеры сделан стол. На столе – керосиновая лампа. Керосин нам присылают каждый день. Из съестных припасов у меня пока имеется "только" следующее: колбаса копченая, сыр швейцарский и рыбные консервы. Были яйца, но сегодня утром я их съел, был шоколад (не вами присланный – тот оказался очень свежим, а потому, чтобы не высох, был уничтожен нами еще третьего дня); шоколад же, купленный здесь, мы доели вчера.
Недавно были портвейн и красное вино (конечно – понемногу, примерно по бутылке). Меню нашего обеда сегодня:
1– е Лапша; кулебяка с капустой.
2– е Котлеты с макаронами.
3– е кофе
На ужин: осетрина холодная.
Обедом сегодняшним мы слегка недовольны: "Опять эти макароны. Я начинаю подозревать, что наше собрание свою макаронную фабрику открыло". Итак, как видите, мы здесь "слегка" избалованы.
Нет, слава Богу, у нас недостатка и в табаке. Я курю Стамболи, 85 копеек. Солдат же завали махоркой. Ее выдают ребятам такую массу, что за невозможностью ее выкурить, они часть продают, при случае, здешним крестьянам по 2 коп. за осьмушку.
Одним словом, вы видите, что 18 месяцев войны не пропали даром. Армия научилась устраиваться и применяться к обстоятельствам. Чего мы массу съедаем, так это сапог, белья и проч. Все это нам каждую неделю везут, везут без конца и всего этого нам, благодарение Господу, пока хватает…
Далее. Вы интересуетесь, в каком виде ваша посылка до меня дошла. Сухари слегка перемололись, но вкуса своего не потеряли, шоколад очень хорош, ландрин и зерна в целости, журнал тоже. Картины из него украшают теперь стены моей землянки, создавая не совсем обыкновенную смесь пещерного жилища с кабинетом культурного человека.
На твой вопрос, Мама, – чего бы мне прислать, – ей Богу, затрудняюсь ответить. Шлите больше писем, – это кажется, единственное, что мне нужно. Да вот разве еще книг. Если бы вам удалось прислать мне, скажем, полное собрание соч. Чехова, – был бы этим страшно обрадован. Правда, есть у нас и книги (недавно, например, перечитал "Война и мир"), но больше все случайные и неважные.
Хотелось бы прочитать мне кое-что по философии. Например, – "Диалоги" Платона (Хотя, конечно, этого в Коврове не достанешь)… На 1-й и 2-й день Рождества, если не ошибаюсь, долетали до нас далекие отголоски боев верстах в 3-х северу от нас – под Чарторийском. Местечко это, дотла сожженное и разбитое нашими снарядами, как вы знаете, вероятно, из газет, 5 раз переходило из рук в руки. Бой был ожесточенный. Гул наших орудий не прекращался двое суток. Одним словом, хоть боев у нас и не было, но боевых впечатлений у меня накопилось достаточно. Как-нибудь я посвящу им целое письмо. Время мы здесь праздно не проводим: занимаемся с солдатами, делаем окопы, заграждения, а в настоящее время я получил ответственную задачу для моих архитекторских способностей: строю баню на позициях для нашего батальона. Работа в полном ходу, и баня выйдет отличная. Эскизик её, который я, как и путный архитектор сделал, посылаю, Батя, тебе. Кроме того, в последнее время, мы, офицеры 1-го батальона, затеяли написать ряд брошюрок для солдат. Писал и я: "Из-за чего мы воюем с немцами". Теперь уж дописал; как-нибудь, пожалуй, вам пришлю.
Ну вот, пока, пожалуй, что и будет. Ты, Мама, спрашивала про белье. Пока его у меня много, а если и не хватит, так здесь всегда и все можно достать. Поздравляю вас с масленицей. Не знаю, как вы, а мы здесь ели блины 3 раза, с сметаной (привозной из Москвы) и осетриной. Сегодня принесли коньяк, мадеру и портвейн. Учитесь и завидуйте.
Ваш Женя".
Потрясающе! – собрания сочинений Чехова не хватает в землянке, о Платоне мечтает…
15-ое письмо было адресовано младшему брату:
"Колька.
Получил я все твои письма.
В благодарность за них расскажу я тебе случившуюся у нас маленькую историю. В тот день, когда у австрийцев было Рождество, фельдфебель 14-й роты, идя по лесу с позиции в штаб полка, увидал вдруг в стороне от дороги, что в лесной чаще мелькают синие шинели австрийцев. Насчитал он их пять человек и разглядел, что один из них был австрийский офицер. Перепуганный фельдфебель, у которого и револьвера-то не было с собой, бросился бежать в штаб. Но бедные австрияки, по-видимому, испугались еще больше него и думали только, как бы им спрятаться от нас. Это были австрийские разведчики. В ночь под Рождество, когда у них, как и у нас, во всех домах зажигаются елки, их послали в разведку. Они проникли за нашу линию, а потом заблудились и с рассветом уже не могли вернуться обратно и должны были скрываться в лесах. Когда в штабе узнали, что у нас бродят австрийцы, сейчас же была наряжена погоня. Наши разведчики и команда охотников облазили весь лес, но австрийцев так не нашли.
Все мы уже начали думать, что фельдфебелю со страху показалось, но на другой день по телефону пришло известие, что один офицер соседнего с нами полка тоже встретил их в лесу, в нескольких верстах от нас. Но и там их поймать не удалось. А больше об них уже не слыхали; должно быть, они все таки пробрались к своим, если только не замерзли и не лежат где-нибудь в лесу. Как ты думаешь, как провели они эти двое суток, чем питались и как спали ночь? Ведь костра они, конечно, не посмели разложить, а в разведку с собой провизии ведь не берут. Как чувствовали они себя, когда увидели, что за ними, голодными, усталыми и озябшими, охотятся, как за красным зверем?
Да, брат, я думаю, что если только кто-нибудь из них уцелеет до конца войны, так уж это Рождество останется у них в памяти до конца жизни. Так вот какие штуки бывают на войне. Рыбу я тут не ловлю и на лыжах не катаюсь, да и снег у нас бывает редко, а река у нас тут есть недалеко. Называется Стырь. Осенью, до моего приезда, наши разведчики ловили в ней рыбу. По военному: глушили ее ручными гранатами. Рыбы в этой реке много, и они, бросив туда ручную бомбу, частенько вытаскивали щук фунтов по 12, сомов, язей, лещей. В наших болотах много диких коз, кабанов, а зайцев – так видимо-невидимо. Солдаты наши ходят охотиться за козами и частенько их убивают. А одну, так раз поймали руками. У австрийцев поднялась стрельба, она с перепугу и махнула прямо через наши окопы. В них как раз были наши солдаты. Они ее за ноги и ухватили.
А недели 2 тому назад приходит ко мне мой фельдфебель и говорит: "Ваше благородие. Нукося, какую я сейчас глупость сделал". – "А что?" – "Да как же, – дикого кабана из под носа упустил". – "Как это?" – "А так. Слышу я, что пост наш часто застрелял, бросился туда. Гляжу (дело было на рассвете), а вдоль проволочного заграждения, сгорбившись, кто-то и бежит. Эко думаю, счастье нам Господь послал, – ведь это австрияк. Сам себя не помня, к нему и покатил, да через проволоку колючую – раз… Штаны изорвал, запутался – ну, думаю, уйдет австрияк. А он как захрючит! Поднимаюсь, гляжу, а это кабан. Да здоровый, черт. А со мной ни винтовки, ни револьвера. Аж взвыл я от досады. Ну, уж и напустил я дыма на часового: вот дьявол, молдован, в 30 шагах с пяти выстрелов в кабана не мог попасть. Так мой кабан и ушел, а пудов ведь на 6 был. Всей бы роте на два дня свинины хватило".
Прочитал я про твоего восьмифунтового налима. Думаю, беда вся в том, что он за тебя сконфузился. Был он, наверное, налимишко этак на полфунта, а как увидал, что ты его всерьез за большого считаешь, – сконфузился, да и убежал скорее до восьми фунтов дорастать. Ну, не горюй, – вырастет, – авось опять к тебе попадет. Напиши мне, сколько сот налимов ты еще переловил и на сколько пудов.
В последних строках моего письма шлю я любезной кухарке моей Дарье Алексеевне с любовью низкий поклон от белого чела до матушки сырой земли и желаю ей на много лет здравствовать, в делах всякого благополучия и во всем преуспевания. А еще мой низкий поклон Веерке и Шурке, и тете Мане, и тете Тане, и всем сродникам их. А еще поклонись ты от меня Клавке Ширяевой и скажи, что скоро я ей чего-нибудь напишу.
Ну, вот и все.
Брат твой В. Герасимов".
Предпоследнее письмо было написано на листках, вырванных из записной книжки:
"Май 23-е.
Дорогие мои.
Вчера, по выздоровлении, я вернулся в полк и попал, как Чацкий – "с корабля – на бал". Ещё подъезжая к последней станции, я уже слышал отдаленные звуки артиллерийской подготовки, а потом ехал 25 верст до полка – все время при звуках артиллерийского боя. Подъезжая к расположению полка (мы стояли в резерве), я увидел, что полк уже выстроился в полной готовности к наступлению. Успел только наскоро явиться к полковнику, был опять зачислен во 2-ю роту, но уже младшим офицером, так как ротный к-р был уже назначен другой; наскоро переоделся, заменил шашку более скромной лопатой и скатал шинель в скатку. Через час наш батальон был двинут на поддержку уже дерущемуся полку.
Теперь пишу при интересных условиях: наша рота стоит пока в резерве – в тех окопах, где наши стояли зимой. Наступающие части впереди, шагах в 800 – у австрийских проволочных заграждений. Со всех сторон гремит наша и австрийская артиллерия. Сплошной гул, отдельных орудийных выстрелов почти не различишь. От этого грохота у всех нас болит голова. Мимо нас несут "оттуда" и идут легко раненые и контуженные. К нам сюда залетают только редкие снаряды, потерь пока, слава Богу, никаких, но передним приходится туго. Часа 1 тому назад двинули вперед нашу 1-ю роту, а теперь у нее уже около 40 человек потерь убитыми и ранеными. Через час-два, вероятно, наступит наша очередь. Настроение спокойное и сосредоточенное. Если им суждено сегодня умереть то это – счастливая смерть в день великого общего наступления. Горжусь нашими солдатиками: идут спокойно и умирают безропотно. Мимо нас пронесли десятки (может быть, и сотни) раненых, и я не слышал ни одного стона.
Родные мои. Чувствуете ли вы, что в этот день мы здесь деремся и умираем за вас и за общее дело! Известия об этом, слава Богу, до вас дойдут еще не скоро и вы сейчас, наверное, спокойны. Знай вы, что творится здесь сейчас – сколько сердец сжималось бы тревогой. Не могу больше писать: артиллерийская стрельба замолкла, несколько времени было затишье, а теперь поднялась отчаянная ружейная и пулеметная трескотня. Должно быть, наши пошли в атаку. Сейчас узнаем по телефону. Пока прощайте, мои дорогие, Бог даст – до следующего письма. Если даже наше дело не завершится победой, – не думайте о нас плохо: помните, что мы были честны и сделали, что могли.
Ваш Женя".
Приписка:
"Май 24.
Операция закончена и вся наша рота уцелела. Ночью работали под огнем и – почти чудо – ни одного человека не потеряли. Сейчас получили благодарность корпусного командира – благодарит нашу и соседнюю дивизию за проявленную стойкость. Правда, мы австрийской стены не пробили, но не в этом и была наша задача. Зато сейчас пришла уже телефонограмма, что южнее нами уже одержаны крупные успехи – несколько десятков тысяч пленных, около 300 офицеров, орудия, пулеметы и т. д.
Мы сейчас в резерве, а скоро, говорят, оттянут нас назад. Бой еще идет, но это только отголоски вчерашнего боя. Недавно пришел денщик – принес письма, накопившиеся за время моего отсутствия. Как мне совестно перед вами, что я так редко вам пишу, хоть отсюда и нелегко писать.
Из Ровно я был эвакуирован в Киев, так как руке стало было хуже, но пробыл там недели полторы и поправился. Теперь рука зажила и чувствую себя хорошо. Побродил по Киеву, побывал в лавре. Жизнь в Киеве кипит, но я как-то совершенно не воспринимал ее, она казалась мне какой-то ненастоящей. Было, сверх ожидания, не весело, а как-то тоскливо и немножечко противно и тянуло скорее уехать отсюда. До свиданья, мои дорогие. Рад вам сообщить, что теперь довольно долго можно быть спокойным за меня.
Ваш Женя".
А последнее письмо прапорщика было доставленное денщиком уже после гибели Герасимова в Брусиловском прорыве:
"Май 26.
"Ура. Мы ломим -
Гнутся шведы".
Вечером третьего дня, вскоре после того, как я вам отправил предыдущее письмо – у нас начал обозначаться отход австрийцев. Замолкла их тяжелая артиллерия, постепенно начала замолкать легкая, а потом стихла совершенно – и только ружейные пули продолжали как-то высоко и неуверенно летать над окопами. В их тылу послышались 2–3 сильных взрыва – они взорвали склады патронов, задымились в разных местах сжигаемые деревни, и вскоре в наших руках были 1-я, 2-я, 3-я линия их окопов. Наш батальон переведен немного вправо – в резерв, и уже по дороге нам начали попадаться небольшие партии пленных австрийцев, оставленных ими для прикрытия отхода. К наступлению темноты наши были уже верстах в 5 за австрийскими окопами. Вчера, в 5 ч. утра, нас двинули опять на другой участок, а потом в погоню за австрийцами. Остановились мы в 10-том часу вечера. Сегодня австрийцы опять уже отходят. 2 наших батальона дерутся сейчас под Колками – идет борьба за Стырь. Вечером австрийцы, вероятно, отойдут. Наш батальон после суток под огнем и 2-х дней похода сегодня отдыхает. Вот когда у нас настоящая Пасха. И солдаты, и мы повеселели и не теряем веселости, несмотря на большие переходы. Вчера немного смочило дождем, а сегодня отличная погода и мы чувствуем себя как на пикнике. Валяемся под соснами на травке, пьем чай с шоколадом и конфетками (весьма одобряем присланный мне Мишкой шоколад) и отъедаемся за прошлое и за будущее (вчера остались без обеда и без чая – закусили только вечером).
Мимо нас проводят изредка и сегодня проводят партии австрияков. Почти все они – пьяные, жалуются на большие потери от нашего артиллерийского огня. Основательно обстроились они здесь на зиму. На брошенной ими позиции 4 линии окопов с проволочными заграждения (перед первой линией окопов заграждения очень сильные). Сейчас пришло известие – Колки взяты, и мы уже за Стырью. Дело идет хорошо. До свидания мои дорогие, кланяйтесь всем.
Ваш Женя".
После прапорщика осталась брошюра, которая была писана для солдат, о чем упоминается в 14-м письме. Приводим этот простой, но выразительный текст, который ясно высвечивает и причины Первой мировой, и позицию русских патриотов:
"ИЗ-ЗА ЧЕГО ВОЮЕМ МЫ С ГЕРМАНИЕЙ
Спроси у нас любого солдата: "А что, братец, из-за чего воюем мы с немцами?" Иной ничего не ответит, – так и не знает, за что он отдает свои силы и свою жизнь. Иной, который толковый, скажет: "Из-за того, что Австрия напала на Сербию, а мы не захотели сербов дать в обиду, – пошли на Австрию войной. За австрийцев тут вступились немцы, а за нас – французы и англичане. Отсюда все и пошло".