Племяш Ворошилова
Я за собой странностей не замечал. Да и кто признается, что он "с приветом"? Дураков нет. Ну, бывает заиграешься (я не о сцене) и уже не думаешь, что из этого получится: ведь в розыгрышах сценария нет, это экспромт, куда кривая выведет. А кривая она и есть кривая в отличие от прямой. Короче, во всем был виноват костюм.
В то время, когда я работал в Центральном детском театре, в магазинах появились черные двубортные костюмы из крепа. Польские. И половина мужского населения Москвы ходила вот в таких вот костюмах. Я тоже, посоветовавшись с женой, решил, что и мне нужно приобрести такой же костюм. К тому же они почему-то стоили не очень дорого. Купил. И вот я в этом новом костюме решил прийти в театр - надо же похвастаться обновкой! Таким нарядным и пришел в театр.
И тут я встретил нашу замечательную актрису, которая, увы, уже ушла из жизни и с которой я проработал много-много лет. И она, посмотрев на меня, спросила:
- Лева, ты чего такой торжественный? Как-то странно тебя видеть в костюме.
Дело в том, что я вообще не люблю ни костюмы, ни галстуки. И тут у меня как-то само собой родилась какая-то еще до конца не продуманная мысль, и я сказал:
- Тоня, давай отойдем в сторону... Дело в том, что... Только, я тебя умоляю, никому ни слова. Тоня, я же знаю, вы, женщины, так любите тут же разнести всякую новость по всему белу свету.
- Что ты, Лева! Никому ни слова, - заверила она.
- Тоня, - сказал тогда я, - Тоня, оказалось, что я - племянник Ворошилова, Климента Ефремовича...
- Как это случилось?
- Сам не знаю... Ко мне приехали люди и сказали, что у меня обнаружились какие-то родственные связи с семьей Ворошиловых. Я оказался самый молодой из Ворошиловых - я его племянник. И вот меня вызывают в Кремль. Сегодня после репетиции я должен поехать в Кремль, чтобы познакомиться со своим дядей Климентом Ефремовичем. Меня будут ему представлять.
- Как же это прекрасно! - воскликнула Тоня. - Ты представляешь, что у тебя теперь такой дядя! Теперь у тебя будут такие возможности...
- Нет-нет, Тонь, подожди, подожди, - перебил я ее. - Надо ведь еще познакомиться. Может, этот луганский слесарь такой строгий, что... Не дай Бог... Еще ничего не известно... Только, я умоляю тебя, никому, никому!
- Конечно, конечно. Лева! Я ведь понимаю...
И на этом мы расстались. Но буквально минут через пятнадцать все в театре почему-то стали со мной очень вежливо здороваться и даже называть по имени-отчеству вместо обычных "Левка, здорово! ", "Лева, привет! ". А я в ответ: "Здравствуй... Здравствуй... Здравствуй..." И тут я понял, что всё - началось!
После репетиции я выглянул в окно и... У меня часто так случается, что сами обстоятельства играют на мои розыгрыши. Почему так - сам не знаю... И я увидел, что перед входом в театр стоит огромный черный правительственный "ЗИЛ". А рядом с Детским театром находятся кассы Большого театра, и туда часто приезжают за билетами для гостей и делегаций на правительственных, мидовских и прочих министерских машинах.
Я вышел из главного входа театра и направился к этому "ЗИЛу". Подошел, поклонился водителю (стекло было опущено) и сказал:
- Простите, пожалуйста, я артист Дуров вот из этого театра...
- О! - воскликнул водитель. - Я вас узнал - вы же в кино снимаетесь.
- Да, - сказал я и попросил: - Посмотрите, пожалуйста, на окна нашего театра - там никто за мной не наблюдает?
Тот посмотрел и говорит:
- Там все окна просто забиты людьми. За вами наблюдают, наверное, человек сто.
- Вы знаете, - сказал я, - я вам потом все расскажу. А вы не могли бы красиво помочь мне до конца разыграть эту историю? Я сейчас сяду в вашу машину, и вы отвезете меня чуть подальше.
Шофер оказался догадливым.
- Все понял, - сказал он. - Сейчас.
Он вышел, обошел вокруг машины, открыл мне дверцу и широким жестом пригласил в салон. Мы сели, и машина тронулась.
- Мы сейчас тут кружочек сделаем, и я обратно. Ладно? - сказал шофер. - А то хозяин будет меня ждать.
- Спасибо, мне достаточно, - и в двух словах рассказал ему суть розыгрыша...
Он так дико хохотал, а потом сказал:
- Ну, Дуров, с тебя при встрече причитается - я ведь тоже участвую в этом спектакле.
Мы тепло простились, а вечером я позвонил другу-актеру, спросил, что нового. А он интересуется, как у меня прошла встреча. Я сказал, что все замечательно, все хорошо, и поинтересовался:
- А ты откуда об этом знаешь?
- Здравствуйте! - протянул он. - Да весь театр об этом только и говорит.
И когда я появился в театре, мне сказали:
- Лев Константинович, вас ждет Константин Александрович. - Стало быть, дошло уже до директора - очень грозного человека. Когда он вызывал, артисты шли к нему с большой неохотой: значит, за что-то будет выволочка.
Я зашел к нему в кабинет. Директор встал из-за стола и своим высоким голосом сказал:
- Ну, Лев Константинович, я вас поздравляю. У вас такая радостная новость!
И тогда я спросил:
- Какая?
- Ну, Лев Константинович, перестаньте! Мне-то уж вы можете сказать.
- Константин Александрович, - сказал я, - я вам вынужден признаться: это была шутка, розыгрыш. И все из-за того, что я купил этот дурацкий черный двубортный костюм, который, наверное, годится только для похорон.
- М-да... - сказал директор. - Шутки ваши мне не очень-то нравятся... - И добавил со значением: - Так ведь можно и дошутиться... Ну что, что еще от вас ждать, молодых? Ладно, идите. Племянничек! ..
Я вышел из кабинета. У дверей уже стояла большая толпа.
- Ребята, - сказал я, - делайте со мной что хотите. На колени могу перед вами стать, только простите: я вас разыграл.
Нет, не все на меня обиделись, многие просто замечательно приняли мой розыгрыш и хохотали сами над собой, что попались на такую наживку.
И только тут до меня дошел смысл слов нашего директора:
"Так ведь можно и дошутиться..." В ту пору это не казалось странным.
Леня Коробов
Леня Коробов был блестящий журналист, замечательный писатель-документалист и отличный рассказчик. Перед войной, будучи корреспондентом "Комсомольской правды", он брал интервью в Мюнхене у самого Гитлера. А когда в Москве открыли первую линию Метрополитена, он, чтобы взять интервью у Сталина, прорвался через цепь охраны, впрыгнул в вагон вслед за Сталиным и Кагановичем, и дверь за ним закрылась. Чекисты остались с носом.
Оказавшись лицом к лицу с вождем всего прогрессивного человечества, Леня во избежание недоразумений вытащил корреспондентское удостоверение, представился и сразу же взял быка за рога.
- Товарищ Сталин, - спросил он, пряча удостоверение и налаживая свой старенький фотоаппарат "лейку", - пожалуйста, ваше впечатление от метро?
Сталин поднял бровь и покосился на Леню.
- Харашо работаешь, камсамолец. И как это тэбя нэ прыстрелили? - удивился.
Леня не смутился - это был настоящий журналист: наглый и настырный.
- Значит, товарищ Сталин, метро вам понравилось?
- Паслушай, пачему ты мэня спрашиваешь? - начал раздражаться вождь всех народов. - Я здэсь хазяин? Я нэ хазяин. Здэсь таварищ Каганович хазяин. Вот у нэго и спрашивай.
Но спросить у товарища Кагановича Леня не успел. Поезд остановился у первой станции, и его под белы руки вывели из вагона двое в штатском.
В то время Леня был членом Осоавиахима (Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству). Учился летать и прыгать с парашютом. Один из воздушных парадов в Тушине открывало звено истребителей, которое вели представители трех поколений советских летчиков: Росинский - участник гражданской войны, Чкалов - легенда 30-х годов и Леня Коробов - будущее отечественной военной авиации. Говорят, Сталин остался очень доволен такой задумкой устроителей парада.
Потом, много лет спустя, когда Росинскому исполнилось девяносто лет, он вступил в партию. Леня встретил его в одном из арбатских переулков, где тот жил в собственном рубленом доме, который, как он говорил, ему подарил лично товарищ Ленин.
- Дед, - спросил Леня, - чего это ты вдруг на старости лет в партию вступил?
- А-а, это ты, трёкало? - старый летчик уже плохо видел и слышал. - Вот ты окочуришься, и тебя поволокут на какое-нибудь Востряковское кладбище. А мое месте теперь только на Новодевичьем.
- Так ты, оказывается, кладбищенский карьерист!
- Дурак, - сплюнул в бороду старик. - Меня еще Ленин назвал дедушкой русской авиации!
- Какой Ленин? - тут у Лени взыграло профессиональное честолюбие. - Это я тебя так назвал в "Комсомолке" после того тушинского парада! Забыл, что ли, старый?
Росинский еще раз сплюнул и отвернулся.
- Как ты был Ленька-трёкало, так им и остался, иди отсюда...
А вскоре Росинский и преставился. И неизвестно, где его похоронили.
С первых дней войны Леня - военный корреспондент в действующей армии. Случилось так, что во время одного из боев комбат струсил и пытался бежать. Леня пристрелил его и повел батальон в атаку. Бой был выигран, а Леню за этот подвиг наградили орденом Ленина. После этого он четыре раза перелетал линию фронта и выбрасывался с парашютом в расположении партизанского соединения Ковпака. Пятый перелет мог стоить ему жизни.
На этот раз Леня выбросился в районе лагеря Дмитрия Медведева, того самого, который опекал легендарного разведчика Николая Кузнецова и впоследствии написал замечательную книгу "Это было под Ровно". Леня скрыл от Медведева, что прилетел со своей неразлучной "лейкой". Иначе ее просто бы разбили. Появляться с фотоаппаратом в строго засекреченном лагере? С ума сойти! Но Леня никак не мог позволить себе упустить такой редкий случай и не сделать хотя бы несколько снимков. И он их сделал.
Он выбрал небольшой холмик, с которого весь лагерь был виден как на ладони, залег на нем и стал выбирать "сюжеты". Он щелкнул несколько партизан, которые отдыхали у стога сена с автоматами на груди, еще несколько жанровых сценок и тут увидел потрясшую его картину: в лагере появился сам Николай Иванович Кузнецов в форме немецкого обер-лейтенанта. К нему подошел улыбающийся Медведев, они пожали друг другу руки (эту сцену и запечатлел фотообъектив) и обнялись.
Тот, кто видел фильм "Подвиг разведчика", конечно же, запомнил образ главного героя, прототипом которого и послужил Николай Кузнецов. Он погиб в 1944 году в стычке с бандеровцами.
После войны Леня стал готовить книгу воспоминаний и показал те старые снимки Медведеву. Когда Дмитрий Николаевич увидел их, его чуть не хватил удар. Он долго молчал, а потом перевел дух и сказал:
- Ленька, ты сволочь... Жаль, что ты не попался мне с "лейкой" в лагере. Ты хоть представляешь, что было бы, если б самолет подбили и пленка оказалась у немцев?
- Как только мы взлетели, я положил кассету в рот, - объяснил Леня. - Если бы что, я б ее разгрыз.
- И зачем я пустил журналиста в лагерь! - не мог успокоиться Медведев, но потом остыл. - Да-а, этим снимкам цены нет. Уникальные снимки! И все же, если бы ты попался мне с ними тогда, не обижайся, но я бы все равно тебя пристрелил.
Но, слава богу, все обошлось, и Леня умер свой смертью. Он много работал. Из-под его пера не выходили эпохальные романы - он ограничивался небольшими документальными повестями. Он не вылезал из дома до тех пор, пока не заканчивал очередной опус. И только после этого шел "спускать пар". У него были сотни друзей и приятелей во всех газетах, журналах и издательствах. Он всех любил, и его все любили, поэтому и обращались к нему просто: Леня. Многие из его собратьев по перу даже и не знали его отчества. Да и выглядел он моложаво: сухощавый блондин, живой, подвижный и всегда веселый.
"Спускать пар" Леня начинал с комбината "Правда" и уже оттуда постепенно продвигался к Ленинскому проспекту - к своему дому. Последней его точкой был журнал "Библиотекарь", который располагался во дворе Ленинской библиотеки. Сюда он заявлялся "на бровях" и отметить встречу с соратниками уже, как правило, не мог. Друзья сажали его на такси и транспортировали к родному очагу.
Эти выходы "в люди" не остались незамеченными. Леня сперва пытался оправдываться: мол, когда он работает и неделями не высовывается из дома, его никто не видит, а стоит только расслабиться, как тут же начинаются укоризны. Наконец, когда ему надоело объясняться, его вдруг вызвал к себе Генеральный секретарь Союза писателей Александр Фадеев и стал стыдить и говорить что-то о моральном облике писателя... Леня выслушал его внимательно и вздохнул.
- Сан Саныч, - сказал он, - ведь невозможно работать. Я живу напротив Даниловского кладбища и из окна вижу высо-окую трубу... Ведь хочется написать что-то оптимистическое, в духе социалистического реализма. И только сосредоточишься, как из трубы: пфф! - клуб черного дыма. Вот и еще одного человечка нет... Ну где ж тут заразиться трудовым пафосом?!
- Хорошо, - успокоил его Фадеев, - я попрошу, чтобы тебе помогли сменить квартиру.
И действительно помог. А через два-три месяца ему снова докладывают: никак не утихомирится ваш Коробов и на новой квартире! Фадеев осерчал и снова призвал Леню к себе. И опять Леня выслушал внимательно горячую проповедь писательского начальника, и опять вздохнул.
- Сан Саныч, - сказал он, - ведь невозможно работать. Из своего окна я вижу высо-окую трубу...
- Хватит про трубу! - оборвал его Фадеев. - Ты мне о ней уже рассказывал.
- Нет, Сан Саныч, - мягко возразил Леня. - То я рассказывал про трубу Донского крематория, а это другая труба - на Хованском кладбище. Теперь я вижу из окна ее.
- Идиоты, - тихо выругался Фадеев и стал кому-то звонить.
Через некоторое время Лене дали квартиру - на Ленинском проспекте. Теперь друзьям было удобно транспортировать его до дома: недалеко и все время по прямой. А Леня сохранил о Сан Саныче самые теплые чувства.
Как-то он пришел в ресторан Центрального Дома литераторов, подсел к товарищам за столик и долго молчал.
- Что-нибудь случилось? - спросили его.
- Случилось... Несправедливость случилась. Был я сейчас на Новодевичьем - по ребятам соскучился. И ходил я между могилками, ну как вот здесь между столиками хожу. Знакомые все лица! Вот сидит... виноват, улыбается мне с портрета Григорий Маркович Ярон. Какой артист был! А вот... Да, Господи, всех рассадили... виноват, положили рядышком, чтоб не скучно им было, чтоб можно словом переброситься. А Сан Саныча-то за что. В уголок, отдельно от всей компании. Как будто все они сейчас не равны перед Богом. Обидно! ..
Полет орла
Первыми диссидентами в нашей стране были три студента школы-студии МХАТ: Петр Фоменко, ставший потом известным режиссером, спектакли которого с успехом идут и у нас, и за рубежом, Саша Косолапов и Гена Павлов, который потом стал режиссером на телевидении.
Они не были политическими диссидентами - они первыми выразили некий протест против того зашоренного общественного регламента, по которому жили люди. Он их бесил, и они придумали свой образ жизни, свои нормы поведения.
Когда они входили в школу-студию, то поднимали руки (а у каждого тогда был фибровый чемоданчик с книжками, тетрадками, полотенцем и всякой мелочью), роняли чемоданчики, бежали вперед животами, ударялись ими друг о друга, падали навзничь, лежали несколько секунд, потом вставали и дули друг на друга. А когда они дули на кого-то, то это означало, что они уважают его. И шли на лекцию.
Они никогда не улыбались. И уже не могли играть нормально отрывки из любого автора, будь то Шекспир, Островский - не имело значения. Они читали текст с мертвыми лицами, на сцене дули на своих партнеров, и все это производило странное впечатление. Очень странное.
Петю Фоменко отчислили, Саше Косолапову вроде дали закончить школу-студию, и он тут же поступил в театр им. Станиславского. Это был высокий роскошный брюнет, очень красивый. И вот премьера спектакля, в котором Саша играл главную роль. Саша выходит на сцену и не говорит ни слова. Вообще он был непонятным человеком: никогда нельзя было понять, сколько в нем "сидит" - или вообще ничего, или литр. Это не отражалось ни на его лице, ни на речи, ни в жестах.
Так вот он вышел на сцену и молчит. Партнеры стали подсказывать ему текст. Саша молчит, опять подсказывают, опять молчит, потом тихо говорит:
- Да замолчите вы! Все я прекрасно знаю...
Вышел на авансцену и уже громко в зрительный зал:
- Скажите, вам не стыдно это смотреть? - Повернулся к своим партнерам и спросил: - А вам не стыдно это играть? Занавес закройте, пожалуйста.
А они должны были играть какую-то современную пьесу. Разразился жуткий скандал, который кончился тем, что по всем театрам Советского Союза было разослано предписание: артиста Косолапова не принимать на работу ни в коем случае. Как актер он пожизненно дисквалифицировался за хулиганские действия на сцене.
Потом оказалось, что Саша - прекрасный художник-иллюстратор. Он выпустил массу книг со своими изумительными рисунками.
Как-то я встретил его на улице. Он шел, махая руками, как крыльями, имитируя полет орла и чуть подпрыгивая, как птица при разбеге. То ли он начал играть, когда увидел меня, то ли он все время так шел - не знаю.
Я сказал:
- Саша, здравствуй!
Он что-то пробормотал невразумительное:
- А...а...а... - и показал ребром ладони на свой рот. - Нет-нет-нет, Левочка! Боюсь, что я расплескаю... Я полетел!
И он "полетел" дальше. Вся улица с изумлением смотрела на него.
Но было это много позже. А когда мы учились в школе-студии МХАТ, эта тройка вытворяла черт знает что. Вдруг кто-то прибегает и говорит:
- Ребята, на улице Горького скандал: наши там такое вытворяют! .. Их сейчас заберут в милиции!
Мы, конечно, бежим туда и видим: на трех липах на улице Горького сидят наши добры молодцы. Они по-настоящему жрут кору, а милиционеры пытаются стащить их с деревьев. Саша Косолапов отбрыкивается от них ногой и бормочет: "Не троньте меня! Не мешайте! Я белочка! Я белочка! Я голодная белочка!" - и продолжает жрать кору.
Петя Фоменко верещит:
- Я зайчик! Я зайчик! Не трогайте меня - я голодный бедный зайчик!
Гена тоже что-то выкрикивает и жрет кору.
Их все-таки стащили и, как мы ни просили не забирать ребят, их увезли в "полтинник" - известное 50-е отделение милиции. Мы побежали туда. Не прошло и нескольких минут, как их выпустили и милиционер сказал:
- Всё-всё-всё! Сейчас их развезут по домам, и - всё!
Оказалось, что в кабинете начальник обвинил их в том, что они создали аварийную ситуацию на проезжей части центральной улицы Москвы. "Что вы вытворяете, сукины дети?! " - стыдил он их. Те молча и тупо смотрели на него, и он растерялся. Потом они все трое синхронно ударились затылками о стену, наклонились над столом и выпустили огромную лужу слюны. Начальник заорал на своих подчиненных:
- Не видите, кого вы мне привезли?! Они все больные! Развезите их по домам! Мне что, за них отвечать?