Когда шеф отдыхает, а ты вроде не при деле, одолевает скука. Летом в Крыму иногда смотришь на море и думаешь: хоть бы ты замерзло. В Астрахани прибавлялось еще и чувство бессилия и тревоги. Никакие кабаньи тропы не внушали нам столько чувства опасности, как здесь – астраханские поймы. У катера мы вынуждены были оставлять Леонида Ильича, дальше он отправлялся с егерями. Потом пересаживался в плоскодонку, которую лодочник толкал шестом. Темнота, река, заросли… Ни охраны рядом, ни врача. В Завидове мы хоть местность знали, егеря – свои, солдаты спецбата по окружности.
Лодочник с егерем бесшумно доходили до мостиков, где пролетали или садились на отдых птицы. Каждого гуся, в которого целился Генсек, опытный егерь тоже держал на мушке, и если гусь оказывался только подранен, без промаха добивал его. Поэтому добыча всегда оказывалась внушительной, за утреннюю зорьку – десятка два гусей или уток. Леонид Ильич возвращался довольный. И мы вздыхали спокойно.
Возвращался он часов в одиннадцать дня. То есть целых восемь часов охраняемый был вне нашей досягаемости.
Об охотничьей страсти Брежнева знал весь мир. Руководители компартий социалистических стран, чтобы завязать или укрепить доверительные отношения с нашим Генсеком, устраивали для него роскошную охоту. Так бывало в Болгарии, Чехословакии, Югославии, Германской Демократической Республике. Охота обставлялась торжественными обрядами. В ГДР, например, начало ее возвещали охотничьи рожки, музыканты исполняли марш открытия.
Когда Брежнев совершал удачный выстрел, громче всех аплодировал Хонеккер.
После окончания охоты трубили отбой. Разжигали большой костер, рядом с которым раскладывались охотничьи трофеи, возле которых выстраивали охотников. Каждый показывал свою добычу, после чего торжественно объявлялся король охоты. Надо ли говорить, что всегда им оказывался Леонид Ильич. Охота превращалась не просто в добычу мяса, а в азартное спортивное соревнование.
Конечно, услуга была: Леониду Ильичу выбирали надежную кабанью тропу; если же ставили на вышку, то рядом подкладывали подкормку, так что кабан выходил обязательно. Но в остальном подставок, или, как мы говорим, "туфты", не было: повторяю – Брежнев стрелял безупречно.
Меня всегда умиляли азарт и радость побед больших начальников. Иногда не понимаешь: догадываются ли они об особых условиях или о форе для них. Это относилось не только к Брежневу, самолюбие и тщеславие которого было легко усладить. Но ведь и Алексей Николаевич Косыгин, человек строгих нравов, не терпевший мишуры возле себя, тоже поддавался на подобные подарки. Мне рассказывали, как он лечился в Железноводске и с большим азартом играл там в бильярд. Самым большим мастером оказалась заведующая санаторной библиотекой, – которая выигрывала едва ли не у всех мужчин, местных и приезжих. Алексея Николаевича и все его высокое окружение она мастерски "заводила": легко вела в счете до семи шаров, затем позволяла сравнять счет и на 7:7, в "равной игре", проигрывала. Если позволяла себе победить в одной партии, то проигрывала в двух следующих. Алексей Николаевич уходил довольный. Уезжая из санатория, он подарил часы директору санатория, главврачу и… заведующей библиотекой.
С одной стороны, смешно: игра в поддавки и – государственная благодарность за это. С другой – она тоже создавала ему замечательное настроение, влиявшее и на самочувствие, и на выздоровление. Разве это – не в масштабах страны?
В конце семидесятых здоровье Генерального секретаря ухудшилось. Поздравляя "с полем", он уже не пригублял рюмку. Уже во время стрельбы ослабевшие руки не прижимали плотно к плечу знаменитое ружье с оптическим прицелом. После выстрелов ружье давало отдачу назад, и ему прицелом разбивало лицо. Возвращался в Москву – разбиты в кровь то нос, то бровь, то лоб. Для врачей и медсестер, да и для нас потом – волынка, врачи старались как-то замазать, забелить раны. Он останавливался перед зеркалом, рассматривал себя и как-то по-детски жаловался неизвестно кому:
– Ну вот, опять. Как теперь с подбитым глазом на работу идти!
Врачи пытались запретить ему охотиться, отговаривали и мы. Однако он упрямо не желал лишать себя, может быть, последней в жизни радости.
Однажды, в первый день охоты на кабанов, он стрелял из машины и разбил себе бровь. На другой день стрелял с вышки и разбил переносицу. Обе раны – довольно тяжелые, в кровь. Самое неприятное, что буквально через день-два предстояла поездка в Прагу и Братиславу. Врачи долго возились с его лицом, во время всей поездки по нескольку раз в день замазывали раны.
После этого случая Леонид Ильич сам с грустью понял: он больше не стрелок.
Но от охоты не отказался. Так же сидел на вышке или в машине, так же выжидал зверя, но… не стрелял. Ружье он передал нам, "прикрепленным". Мы стреляем, а он рядом переживает.
Последний раз он "охотился" за сутки до смерти.
После смерти всякого вождя память о нем стирается, изничтожается. Отбрасывают в сторону, в тень, всех тех, кто окружал его. Чтобы они не напоминали о "бывшем". В этом было одно из угождений новых верноподданных.
Кому мог помешать Щербаков, старый опытный егерь, десятилетиями служивший верой и правдой своему делу, знающий огромное хозяйство как свои пять пальцев, живущий и работающий далеко в стороне от всех событий?
Мы перезванивались иногда. Как-то он сообщил мне:
– По-моему, готовят документы о моем уходе на пенсию.
Ему только-только перевалило за шестьдесят.
– Подожди, я выясню.
Министерство обороны всегда держало со мной связь. Ко мне как раз в это время обратился помощник министра обороны:
– Что теперь будет с охотничьим хозяйством – при нас останется или отберут?
Я обратился к Горбачеву, он сказал:
– Пусть останется как загородная резиденция. Я перезвонил помощнику и упомянул о егере.
– Нельзя ли оставить его как бы консультантом? Он же все знает.
– Нельзя. Коллектив против…
Помощник министра обороны извинился передо мной.
А я – перед егерем. Я знал, что не коллектив против, а новый директор, "новая метла". Я позвонил:
– Извини, Василий Петрович, извини, ничего не смог сделать.
Отношение к людям
…Не знаю почему, Брежнев любил охотиться со мной. Возвращаемся из леса на базу.
– Ты не можешь со мной завтра поехать на охоту?
– Мне неудобно, Леонид Ильич. Завтра Володя Собаченков меня меняет.
– Ты не волнуйся, я у него спрошу.
В общем-то, какая проблема? Генеральному распорядиться, Собаченкову бы позвонили: "Завтра не приезжай". И все дела. Но Леонид Ильич чувствует неловкость, бестактность даже.
На другое утро бреется, я – рядом. Появляется Володя Собаченков. Брежнев просит:
– Володя, ты не будешь против, если Володя со мной поедет?
– Что вы, Леонид Ильич, конечно.
Брежнев продолжает испытывать неловкость.
– А ты знаешь, я тебя одного отпущу на охоту. Тебе же и самому интереснее. Возьми егеря.
Этот эпизод очень точно характеризует взаимоотношения Генерального с окружением из низов. К людям он привыкал, привязывался, держал их на близкой дистанции – ни кичливости, ни барства не позволял. Простота в общении была более чем естественной. В этой близости и привязанности к рядовым людям были и плюсы, и, как ни странно, минусы.
У него было три сменных водителя, два – старых и один – молодой. Молодой как-то загулял, видимо, очень был пьян, потому что на улице ловил какого-то шпиона. В итоге его "замели" в милицию.
Через несколько дней Брежнев поинтересовался:
– А почему Бориса нет?
Я сказал, что его с работы уволили, объяснил, что к чему.
– Выясни, – попросил Генеральный.
– А чего выяснять – все ясно.
– Если ничего больше не было, позвони ему на работу, пусть вернут.
Через несколько дней Боря снова за рулем. Леонид Ильич спрашивает:
– Ну, ты чего там, какого шпиона-то ловил?
– Да, было дело… – водитель замялся.
– Выпил немного? – снова спросил шеф.
– Да, было…
– Ну вот, видишь, пришлось звонить тебе на работу.
– Спасибо, Леонид Ильич, больше этого не повторится.
Брежнев положил руку ему на плечо:
– Ладно-ладно.
В том, что Генеральный заступился за своего шофера, беды нет, тем более человек оступился первый и последний раз и ничего страшного, в общем, не совершил. Когда я говорил о минусах, имел в виду другие факты, их было достаточно. Например, личный врач Брежнева Николай Георгиевич Родионов оказался человеком крайне недисциплинированным, отлынивал от работы, а главное – врал совершенно беззастенчиво. Леонид Ильич его спрашивает – нет, исчез. Мы разыскиваем везде, где можно, – нет. У него родственников и знакомых много, пойди найди. Звоним Чазову: "Евгений Иванович, у вас Родионова нет?" Начальник 4-го кремлевского управления отвечает: "А что, нет его?"
Наконец объявляется, не моргнув глазом, объясняет Леониду Ильичу:
– Я был у вашей мамы.
– Я звонил, тебя там не было.
Это повторялось постоянно, к нашему удивлению, никаких мер не принималось. Родионов привязал шефа тем, что, несмотря на запреты медицинского руководства, выдавал Леониду Ильичу снотворные и прочие лекарства практически в неограниченном количестве – столько, сколько тот попросит. "Заменят его на медсестру", – говорил мне в шутку Рябенко.
Шутка сбылась. Медсестра Н. взяла потом полную власть над Леонидом Ильичом, Родионов оказался отодвинутым в сторону, и это вполне устроило доктора, он стал свободен.
Но самый невероятный пример – парикмахер Леонида Ильича. Его звали Толя. Как я уже говорил, он должен был приходить дважды в день – утром и после обеда, но часто запаздывал, а иногда не появлялся вовсе, потому что часто пил. Леонид Ильич ждет – нет его. Сердится, ругается, ругает нас, охрану:
– Ты предупреди его, если еще раз повторится…
Парикмахер принадлежал хозяйственному управлению ЦК КПСС. Я звонил Павлову, который заведовал этим управлением, но ничего не менялось.
– Позвоню сам Павлову, чтоб выгнали! – горячился Леонид Ильич, но быстро отходил и часто сам подтрунивал над Толей: – Ну, как праздник провел?
– Да ничего, собрались, "шарахнули".
– Стаканчик-то опрокинул?
– Да побольше.
Но не в том даже главная беда, что запивал и не приходил, а в том, что являлся утром с похмелья. Он брил опасной бритвой. Это могло плохо кончиться.
Дикость! Первое лицо могучего государства, а уровень взаимоотношений и безответственности хуже, чем в жэке.
Эта личная, на бытовом уровне, история – точный слепок того, что происходило в стране. Мягкость и всепрощенчество главы государства приводили к общему упадку и началу анархии в стране, к тому, что такие партийные лидеры, как Рашидов, Медунов и прочие (а ведь Андропов докладывал о них), чувствовали себя в безопасности.
Бывал ли суров и строг? Бывал. И как почти всякий большого уровня руководитель, которому некогда и незачем вникать в детали и мелочи, бывал и неправ.
Однажды у нашей кремлевской буфетчицы был день рождения. Смена выпала не ее, но Брежнев попросил накануне, чтобы она пришла. Я передал просьбу секретарю. Но тот не нашел ее, сменная буфетчица сказала ему по телефону: "Вы ее в такой день и не найдете". Секретарь не стал даже искать, но, главное, мне не доложил.
Как только мы утром приехали в Кремль, прямо в коридоре увидели буфетчицу, но – не ту…
– А где эта? – спросил Брежнев.
– Не знаю, – ответил я то, что отвечать никак не полагается.
– Не знаю, не знаю, – пробурчал он и прошел к себе в кабинет.
Через несколько секунд у секретаря раздалось два звонка: мне. Я вошел.
– Ты чего?! Почему?! – он сорвался и минуты три меня чехвостил. По спине потекла струйка пота.
Вышел, перевел дыхание. Через полминуты – опять два звонка. Вхожу – все сначала:
– Почему ты так относишься к моим указаниям?! Расхлябанность! Ты обманул меня, не доложил! Я же хотел ее по-человечески поздравить!
Я пытался как-то объясниться, но он не слушал:
– Ты не владеешь информацией!
В основе всего было доброе желание, он приготовил, видимо, какой-то подарок, и вдруг…
Мог иногда ввернуть и мат. Но когда ругал кого-то официально, держался также официально – обращался холодно, по фамилии и даже на "вы". Если же честил, как свой своего, тогда – по имени и с матерком.
Но злобы никогда в нем не было ни к кому. А главное, я говорил уже, был отходчив. В конце того злополучного дня я перед отъездом на дачу принес ему папку.
– Ну, как дела? – спросил он.
– Да тяжело, Леонид Ильич, тяжело…
– Вот как я тебе врезал, будешь знать, – сказал примирительно.
Был заботлив. Если судить по конкретным практическим делам, может быть, он не так уж и много сделал для подчиненных, но ведь никто у него ни о чем и не просил. Валено его чисто человеческое участие: всегда интересовался у всех наших, как дома дела, кто как живет, даже список просил составить – кто в чем нуждается. Интересовался и сам, и через начальника личной охраны. Не знаю, вышколенность это или воспитание, но все отвечали: спасибо, у нас все есть.
В целом народ у нас был действительно хороший, не попрошайки. Тот же Толя-парикмахер в этом смысле был чрезвычайно скромный, он стриг Брежнева с конца шестидесятых и ни разу ни на что не намекнул, хотя зарплата была невелика (он получал ее по основному месту работы – в ЦК), стриги он в городском салоне, одних чаевых больше бы имел, а семья у него – трое детей, жена, родители. Жили они в небольшой трехкомнатной квартире. Ни дачи, ни машины. Леонид Ильич от кого-то узнал о его заработке, позвонил Павлову, зарплату повысили.
Думаю, Брежнев тут не очень сам себе противоречил. Конечно, надо бы гнать Толю за его загулы, но уж если шеф решил его держать, то не за мелкие же деньги.
В отношении всяких просьб со стороны – мы его оберегали, все письма, записки отправляли в приемную ЦК. "Достать", "добыть" – таких просьб Леонид Ильич не любил даже от детей.
Если сослуживцы или родные просили меня, скажем, достать лекарства, тут я старался помочь – через личного врача Генерального.
Без всякой моей просьбы Леонид Ильич распорядился, и я получил в Крылатском трехкомнатную квартиру – 45 м на четверых.
В 1980 году умерла Светлана – жена, и он, Брежнев, помог организовать похороны.
Кажется, единственное, чего он не прощал, – сплетен о себе, о своей семье. Не любил болтунов.
До меня работал "прикрепленным" полковник Борис Михайлович Давыдов – зам. начальника личной охраны. Профессионал, всю жизнь прослужил в охране. Кто-то на него "накапал", грубо говоря, Брежнева на него науськали, и Генеральный, даже не поговорив с ним и далее, я думаю, толком не разобравшись, распорядился убрать полковника – "не пускать на объект". Я тогда был офицером личной охраны, подробностей не знаю, но думаю, что кто-то просто сыграл на слабых струнах Брежнева, донесли, что вот, мол, он за вашей спиной разносит слухи… Была ли какая-то правда в доносе – не знаю, но вызвать, выслушать человека, безусловно, было нужно.
Сплетен – не любил, а анекдоты о себе, более-менее мягкие, которые мог слышать только от родных и близких, переносил вполне нормально.
Жаль, что он не ушел вовремя и в памяти у всего мира остался как дряхлый маразматик, развалина. А ведь главными чертами этого человека были, как ни странно, лихость, бесшабашность, молодечество. При всем том, что, скажем, нянчился со своим избыточным весом, он даже в дряхлые годы сохранил характер отчаянного ухаря. Такое вот противоречие внешнего облика и внутреннего содержания.
Когда еще был в силе и по многу часов преследовал раненого зверя, в мороз, через снежные завалы, никогда не надевал рукавиц. Уже одряхлев, осенью, выходил часто в непогоду безо всякой верхней одежды.
– Леонид Ильич, – просит доктор, – наденьте куртку.
– Тебе надо? Надень.
Я прошу:
– Наденьте, холодно.
– Отстань.
Или в Крыму. Доктор уговаривает:
– Я вас прошу, не надо сегодня плавать – шторм, холод.
– Да ладно, не волнуйся.
Идет, плавает часа полтора.
Когда садился за руль машины, никаких ограничений скорости для него не существовало. Начальник охраны сидит сзади со мной, просит:
– Леонид Ильич, можно потише?
– Ты чего, боишься, что ли?
Со времен войны Брежнев водил машины разных марок и любил лихую езду. Однажды он домчался до Завидова, если точно, это 148 километров, за 50 минут!!
Когда началась и стала быстро прогрессировать болезнь, он начал терять и силу, и реакцию, но не отдавал себе в этом отчета, по-прежнему садился за руль, и для охраны наступали непередаваемые минуты – и у Рябенко, и у меня спины были мокрые. Один раз мчались после охоты из Завидова. Брежнев – за рулем.
– Что-то вправо меня тянет…
Водитель сидит рядом.
– Скорость, скорость снижайте и вправо, вправо!
Оказалось, лопнуло правое переднее колесо. Как он удержал на такой скорости руль – уму непостижимо.
В другой раз, в Крыму, проснулся, снотворное еще не выветрилось, он сел за руль иномарки, посадил рядом двух женщин-врачей и помчался из Нижней Ореанды в охотничье хозяйство. Это случилось без меня. Он еще не отошел ото сна, на крутом повороте не справился с управлением, но успел нажать на тормоз, и переднее колесо буквально повисло над обрывом.
Несколько раз ему (а значит, и нам) просто повезло.
С машинами иностранных марок – как с охотничьими ружьями: руководители держав знали пристрастия Генерального, и у него скопилось немало замечательных подарочных автомобилей. Английский черный "роллс-ройс", который он любил больше других (подарен был ему давно, еще до меня), два немецких голубых "мерседеса", японский "президент", "кадиллак", "линкольн".
– "Линкольн" – жидковат, – говорил он, что это обозначало, не знаю.
Это все были его личные машины. Чтобы они не застаивались, он старался соблюдать очередность езды на них.
Как человек военный, считал: садиться за руль служебной машины он не имеет права, она тебе не принадлежит. Хочешь сесть за руль – бери личный автомобиль. Когда была плохая погода – дождь или гололед, мы старались его обмануть и предлагали служебный "ЗИЛ", заранее зная, что он за руль не сядет. Он отказывался, стоял на своем и иногда назначал иномарку сам:
– В прошлый раз на какой машине ездил? На "линкольне"? Давай "мерседес".
Когда ехали на государственной машине, часто не давал водителю покоя, подгонял:
– Прибавь скорость! Ты же не молоко везешь.
За неделю до того, как наши генеральные секретари отправлялись в Крым на отдых (и при Брежневе, и при Горбачеве), в один-два вагона загружали ЗИЛы", "Волги" и отправляли заранее на юг. При Леониде Ильиче грузили еще и пару иномарок: обязательно черный "роллс-ройс" и еще что-нибудь в придачу. Иногда сразу после прилета в Симферопольский аэропорт он садился за руль.
Если за баранкой водитель, до Ялты мы доезжали минут за 40, до Нижней Ореанды – за 1 час 10 минут. Если же за руль садился Леонид Ильич, а с ним рядом – Виктория Петровна, он при ней особенно не лихачил, мы добирались до места за 1,5–2 часа.