Торговля мужской красотой
Однообразие самого тиранического свойства царит в Лондоне… шляпа, чьи поля всего на дюйм шире, чем надо, слишком короткий жилет или слишком длинное пальто навлекают на несчастного и наивного иностранца подозрения в вульгарности, которых вполне достаточно, чтобы исключить его из утонченных кругов этого веселого мегаполиса. Поэтому я начал свою карьеру с полной перекройки костюма, для каковой цели отдал себя в руки самых знаменитых знатоков. Мои волосы стриг Блейк, мои жилет и панталоны вышли из рук других не менее славных художников, каждый из которых был предан определенному направлению своей профессии. Мой шляпник – Локк, а Хоби – мой обувщик; и, как меня заверяют… "Все бессмысленно, напрасно, коль не найдешь хороший галстук, накрахмаленный и твердый, служит он основой моды". Один добрый друг-англичанин научил меня: "Ты смотри и мни руками – галстук будет идеальный". И правда, со мной произошли такие метаморфозы, что ты вряд ли меня узнаешь. Теперь я могу незамеченным пройти сквозь толпу денди; а несколько дней назад я вообще с гордостью подслушал, как один из самых прославленных этих героев похвалил то, с какой рачительностью были вычищены мои сапоги.
Как и Шатобриан, в этот же период страдавший от давления, которое оказывала на него навязчивая лондонская мода, маркиз де Вермон обнаружил, что его привычный статус парижского дворянина, обладающего безупречным вкусом, в английском обществе, существовавшем по собственным законам, подвергался сомнению. Стремление "вписаться" и найти "правильный" лондонский стиль, конечно, привело его к тем торговцам, что теснились в районе, ограниченном Оксфорд-стрит с севера, новой Риджент-стрит на востоке, Парк-лейн на западе и Пиккадилли на юге, и чья известность в качестве поставщиков браммеловской материализованной философии гарантировала их присутствие в маршруте любого, кто хотел стать денди. Как утверждает историк архитектуры Джон Саммерсон в своем авторитетном исследовании Лондона эпохи Георгов, эта часть городского центра была свидетельницей самых глубоких физических трансформаций XVIII века. Она спонтанно выросла на том месте, где в XVII веке была мозаика из больших классических дворцов вдоль северной части Пиккадилли и хорошо распланированных дорожек и зеленых насаждений к югу, там, где сейчас лежат Грин-парк и Сент-Джеймсский парк. На севере участок Сент-Джеймс уже оформился как площадь с чинно стоящими кирпичными домами, а во всех остальных местах линии новых домов пересекали более опасную заросшую лесом и кишащую разбойниками местность и небольшие очаги сельскохозяйственного производства. К началу XVIII века поля к северу и югу от Оксфорд-стрит были разделены на одинаковые прямоугольные участки аристократических поместий и утыканы белыми колокольнями быстро выросших новых церквей. Шли десятилетия, и старые напоминания о мелком производстве и покосившиеся деревенские дома с остроконечными крышами уступали место рядам опрятных кирпичных домиков, подобных тому, в котором поселился Браммел, и украшенных произведенными в большом количестве деталями в классическом стиле. Наконец, когда наступил новый век, извилистая "распаханная линия снесенных домов" прошла от нового Риджент-парка к Сент-Джеймсу, создав оштукатуренную границу между благородным средоточием модной жизни на западе и более шумным производственным и торговым районом на востоке. И в целом сеть торговых улиц служила мостом между желаниями и потребностями растущего местного населения и новыми доками выше по реке, воротами, через которые в город поступали плоды имперской экспансии и символы новой самоуверенности. В подобном организованном хаосе Саммерсон обнаруживает рациональную основу:
Лондон развивался не плавно и равномерно, а рывками, интервал между всплесками активности составлял примерно пятьдесят лет… Этот интервал сообразуется с циклами… в торговле XVIII века… Он очевидным образом связан с периодами, когда война сменялась миром, и менее очевидным образом – с ростом лондонского населения. Каждый всплеск… имел своего героя – выходца из определенного социального круга, представителя определенной ступени национального благосостояния, апологета определенного стиля.
Именно характер такого развития вкусов точнее всего отражает развитие Вест-Энда как средоточия модного потребления, предвосхищая его репутацию как эпицентра дендизма начала XIX века. Своими корнями он уходит в "неопределенность" и "просторечную грубость" стиля Реставрации, это попытка разметить границы, только что возникшие в результате движения городских элит на новые территории за пределами Вестминстера и Сити после эпидемий чумы и пожаров 1660-х годов. С начала XVIII века желание крупных землевладельцев сделать столицу своим постоянным местом жительства и увеличить доход от ренты своих лондонских поместий привели к более целенаправленному развитию сознательной архитектурной риторики (палладианский стиль) и концентрации тех, кто претендовал, что нашел свой стиль, в тех местах, которые гранды пожелали сделать своим домом. Период "утонченности" и "полноты", во время которого все большее количество менее знатных мелкопоместных дворян и благоустроенных "горожан" стали мигрировать в Вест-Энд, предшествовал "наполеоновскому строительному буму", во время которого "быстро растущий класс владельцев магазинов, ремесленников и рабочих" присоединился к элитам, громко требуя себе подходящего жилья. Таким образом, социальное разобщение, ставшее более материальным после застройки Риджент-стрит, также выразилось в разнице во вкусах, которые "начали становиться эклектичными, с одной стороны, и строго стандартизованными – с другой". Ключевой фигурой модных изменений был Браммел, который распространял свое влияние прямо в сердце этого развивающегося городского ландшафта. Выражаясь конкретнее, развитие стало возможно за счет тех розничных механизмов, которые были учреждены для того, чтобы способствовать местной знати в приобретении тонко проработанных внешних фасадов. Запросы аудитории, для которой играл Браммел, удовлетворяли предприятия, располагавшиеся на трех улицах: портные с Сэвил-роу, поставщики чулочных изделий, духов и предметов роскоши с Бонд-стрит и торговцы вином и табаком, шляпники и держатели клубов с Сент-Джеймс-стрит. Все три улицы на много лет вперед обеспечили себе статус центра притяжения для мужчин, желавших обновить гардероб. Историк архитектуры Джейн Ренделл выдвигает довольно смелую идею, что пассаж Burlington, расположенный в точке их схода, обслуживал и другие мужские потребности. Тогда как названные улицы сохраняли видимую благопристойность, в пассаже к амбициям дендизма примешивались плотские желания. Ренделл относится к пороку, скрывающемуся за респектабельным фасадом, с явным осуждением, и ярко живописует соблазны фланера:
Район вокруг пассажа Burlington был преимущественно мужской зоной. Бонд-стрит была центром дендизма и мужской моды. Здесь, в гостиницах и в апартаментах, например в Albany, стоящей параллельно пассажу, селились холостяки. Они проводили свободное время за выпивкой и азартными играми в мужских клубах… Неудивительно, что этот район был известен своими высококлассными борделями… Пассаж Burlington был тесно связан с проституцией, особенно его шляпные магазины… Застекленные витрины позволяли любоваться молоденькими продавщицами, обрамляя изображения "профессиональных красоток" на табакерках, продававшихся в табачных лавках, и выставлявшихся на витринах магазинов эстампов и гравюр.
Учитывая, что денди неизбежно был сфокусирован на своем теле больше, чем на чужих, тезис о том, что Вест-Энд сохранял свою магнетическую притягательность во многом за счет сексуальной торговли куртизанок и модисток, нельзя считать полностью описывающим ситуацию. Вероятно, он делает более колоритным эротический контекст потребительской культуры, но он игнорирует ключевую психологическую особенность денди, которая была реконструирована в последующих исследованиях мужского модного стиля: а именно его видимое пренебрежение интимными отношениями с кем бы то ни было, кроме его собственного отражения, и, соответственно, приверженность социальной сдержанности. Легенды о Браммеле и д’Орсе построены на допущении о половой сдержанности и сознательном дистанцировании денди-протагонистов от окружающих соблазнов, и эта разборчивость распространяется и на этикет в одежде и совершении покупок. Именно такой гомосоциальной риторикой себялюбия со свойственным ей воспеванием мужского вкуса и идеализированного мужского тела пронизаны практики и пространства лондонского квартала торговцев мужской одеждой начиная с 1810-х годов. Это не значит, что стоит сбрасывать со счетов факт существования гетеросексуальной проституции в этом квартале – в конце концов, мало какому уголку британской столицы удалось избежать ее воздействия, – но это довод в пользу более серьезного изучения значимости денди как потребителя и распространителя стиля, который стремится получить нечто большее, нежели сексуальное удовлетворение. Привлекательность лондонских торговых улиц была коммерческой, не только телесной, о чем свидетельствовал маркиз де Вермон, вспоминавший, как по приезде в город его поразили широкие тротуары, нескончаемый людской поток, экипажи, выпячивание своего богатства. Его воображение воспламенили потенциальные возможности для модного потребления и хвастовства, а не для любовных похождений. Приобретение роскошных товаров и одежды могло быть и зачастую становилось самоцелью:
Спускался вечер… когда я прибыл, и густой желтый туман погрузил все в сумрак. И все же удобство ваших тротуаров не ускользнуло от моего внимания. По ним… толпы хорошо одетых пешеходов обоих полов торопились по своим делам, несмотря на плохую погоду и приближающуюся ночь. Не пропустил я и бесчисленные элегантные экипажи и груженые повозки, которые мешали нашему проходу… В то время как богатство и разнообразие хорошо освещенных лавок слепили меня и отвлекали внимание.
На Олд-Бонд-стрит был представлен самый полный набор различных магазинов, которые поражали таких мужчин, как Вермон. Эта улица возникла в результате спекуляции недвижимостью, которой занимался сэр Томас Бонд после того, как в 1686 году на Пиккадилли был разрушен Клэрендон-хаус. Убегая на север среди полей в продолжение всего последующего столетия, к 1700 году она была расширена за пределы Клиффорд-стрит, где образовала Нью-Бонд-стрит, и достигла Оксфорд-стрит к 1721 году. К концу 1830-х годов она уже прочно ассоциировалась с мужчинами и элитой – к этому времени на Олд-Бонд-стрит насчитывались уже три компании, занимающиеся офицерской униформой, оружием, золотыми и серебряными позументами, придававшими требуемый элемент "показного блеска" костюму любого уважающего себя гвардейца. Четыре гражданских портных занимались основными элементами гардероба денди, в то время как один портной, занимающийся бриджами, один обувщик, два чулочника, два парфюмера и три шляпника изготовляли необходимые аксессуары. Прочие магазины предоставляли широкий выбор товаров, также необходимых для того, чтобы поддерживать лондонский праздный образ жизни. Торговцы вином и кофе, молочники, продавцы рыбы, пекари и мясники снабжали продуктовые кладовые аристократических домов, в то время как продавцы ковров и фарфора, обойщики, торговцы лампами и изготовители экипажей следили за тем, чтобы интерьер и поставляемые услуги отвечали моде. Помимо всех этих необходимостей, улица также привлекала тех, кто искал предметы традиционного джентльменского коллекционирования. Там, где не моделировали гардеробную, гостиную и столовую, обретались продавцы эстампов, торговцы картинами и несколько продавцов книг. По мере того как Олд-Бонд-стрит сменялась Нью-Бонд-стрит, усиливалась специализация: производители туалетных столиков, ювелиры, оружейники, седельник, прокатчик лошадей, производители зонтов, часовщик, изготовитель походного снаряжения, продавец экзотических безделушек, ножовщик и табачник боролись за клиентов с новыми портными, шляпниками и поставщиками книг и гравюр. Пара лавок модисток напоминали о том, что в мире существуют еще и женщины – им суждено будет завладеть этой улицей к концу XIX века, хотя может создаться впечатление, что утонченная репутация этой улицы, возникшая в начале XVII века, без изменений сохранилась и в XX веке. С впечатлениями Вермона сходен панегирик "Дорогой улице", опубликованный в 1937 году в журнале Country Life, слышится слабое эхо впечатлений Вермона:
На этой узкой, слегка изогнутой улице с ее постоянной процессией блестящих автомобилей и интересных людей сохранилось нечто, делающее торговлю почетным занятием, а не просто обменом денег на товар. Это можно почувствовать у витрин, в которых может демонстрироваться всего одна вещь, но это будет произведение искусства… Бонд-стрит романтична, потому что предполагает искусное мастерство и покупателя-знатока, потому что не все ее товары вывалены на витрины.
Если Бонд-стрит извлекала выгоду из своих полных вкуса фасадов (сюда не относятся вульгарные витрины продавцов эстампов) и того, что она прочно ассоциируется с "аристократическим" режимом потребления, улицы, прилегающие к Сэвил-роу с востока, были более скромными в своей приверженности исключительно произведениям дендистского искусства. Настолько, что несведущий фланер времен Регентства, блуждающий по лабиринту мостовых между Мейфэром и новой Риджент-стрит, легко мог бы не узнать об их существовании. Отчасти это связано с традицией, согласно которой в те времена портной приходил домой к клиенту, а не наоборот, а также с незримостью пошивного процесса, в котором закройщики, гладильщики и швеи были заточены в мастерские, расположенные в подвалах или на вторых этажах. Cитуация усугублялась географическим влиянием Риджент-стрит на общество. По мере того как запад и восток все четче разделялись на зоны потребления и производства, "нечистое" дело пошива, на котором был построен бизнес портных, неизбежно стало перемещаться в сторону более дешевой арендной платы и рабочих рук Сохо, подальше от изысков Парк-лейн. К тому же в то время идея витрины казалась портным, работающим для высших слоев общества, неуместной и даже вульгарной. Репутации строились на рекомендациях узкого круга знатоков одежды, а не на броских витринах. В эпоху, предшествующую появлению массовых профессиональных журналов, рекламирование и презентация заключались в демонстрации качества готовой продукции, которую надевал напоказ должным образом титулованный клиент, что требовало хорошего знания текущих вкусов аристократов и превосходного, интуитивного понимания уклада и привычек богачей. Поэтому большая концентрация портных в пределах старого района Берлингтон, с его либеральной россыпью арендаторов благородного происхождения, неудивительна.