- Поехали, механик, - тихо сказал он Жаринову. Вдоль вагонов виднелись силуэты солдат, слышался неясный говор. Может быть, потому, что все говорили вполголоса, или оттого, что вот эти люди в полушубках через несколько часов прямо с ходу должны пойти в бой против танков, обстановка казалась тревожной.
- По вагонам, - приказал командир, и команда, тоже передаваемая вполголоса, покатилась вдоль теплушек.
Без сигнала Жаринов открыл регулятор. Лязгнули буфера. Поезд был не очень тяжелый и тронулся с места легко.
В будке стоял полумрак. Горели только крошечные фитильки у манометра и водомерного стекла: паровозные бригады строго соблюдали светомаскировку. К такому освещению успели привыкнуть; по ночам в зимние холода в будке машиниста закрывали и затягивали брезентом двери и становилось даже уютно. На этот раз не было ни мороза, ни уюта: будку продувал сильный ветер.
Жаринов держал большую скорость. Ветер бил сбоку, обжигая лицо, с воем врывался в будку. Люди молчали. Только время от времени раздавался голос Феди Нечушкина:
- Зеленый!
- Зеленый! - повторял Жаринов, и снова - только грохот вышел, всхлипывание тормозного насоса да вой ветра.
Промчался поезд километр-полтора, и опять голос Нечушкина:
- Зеленый!
- Зеленый!
Поезд шел с большой скоростью, и ничто не предвещало беды. Федор поминутно подбрасывал уголь в топку, и перед каждым броском лопаты кочегар Ефим дергал рычаг, рывком раздвигая топочные дверцы. Движения людей были ритмичны и синхронны, как у хорошо отлаженного механизма.
Если поезд пускают на правах курьерского - значит, и скорость машинист обязан держать максимальную. Жаринов взял от паровоза все, что могла дать машина. Пар опять начал садиться, но его это не очень беспокоило: уже показался входной светофор Подлипок, а дальше уклон до самых Луховиц, состав понесется по инерции, не расходуя пара. Пока снова придется открывать регулятор, давление поднимется до красной черточки на манометре.
Миновав Подлипки, Жаринов закрыл регулятор. Состав мягко покатился с уклона, набирая скорость. Машинист смотрел вперед, вслушивался в стук дышел, и то ли показалось ему, то ли действительно вмешался в этот грохот тонкий посторонний звук. Появился и исчез, но через минуту повторился: тоненький, одинокий, будто молоточком ударяли по бандажу.
Грохот паровоза для машиниста - не хаос звуков, а отчетливо улавливаемый каждый в отдельности голос десятков механизмов. Они не сливаются, как для непривычного уха, а слышатся совершенно раздельно, и, если исчезнет один из них или появится новый, машинист тотчас услышит. По выхлопу из дымовой трубы точно определит, какая отсечка, мгновенно услышит стук подшипника и без труда узнает, какой именно стучит, уловит любое изменение работы пресс-масленки по звукам трещотки. И если подозрительным покажется поведение любого из агрегатов, машинист будет слышать и воспринимать только звуки этого агрегата. Общий грохот ему не помешает выделить тот единственный звук, который интересует его в данную минуту. И ничего особенного в этом нет. Уловит же дирижер фальшь любого из десятков инструментов звучащего оркестра.
Высунувшись из окна, Жаринов смотрел на колеса и дышла, хотя в такой темноте ничего не мог разглядеть. И когда он так смотрел, ведущее колесо сверкнуло огненным кругом, будто приложили резец к наждачному точилу. Искры, похожие на бенгальский огонь, опоясали на миг обод колеса и исчезли. Снова стало темно, вроде ничего не случилось.
И тонкий звук, и эти искры, взявшиеся неизвестно откуда, для паровоза были посторонними, чужими и страшными. Возможно, они не повторятся больше, но столь же вероятно, что вот сейчас загремят дышла и их скрутит, изуродует непонятная сила.
Ветер противно завывал, и казалось, он тоже имеет отношение к огненному кругу.
Жаринов схватился за рукоятку тормозного крана. Это было инстинктивное, безотчетное движение, подобное тому, какое вызывает у человека чувство самосохранения при внезапной опасности. Но и логика подсказывала то же самое: надо немедленно остановиться, проверить машину.
Но как же останавливать такой поезд? Это ведь не автомобиль: остановил, обошел вокруг и поехал дальше. Остановить поезд - значит потерять много времени. Остановиться на перегоне - вообще стыд и позор для машиниста, а задержать такой эшелон… Потом сам себя загрызешь. От обиды и боли. Будто совершил предательство. Может быть, просто случайный камень или кусок железа невесть какими судьбами попал на бандаж и его метнуло по кругу, вышибая искры? Хорошо бы так. А если что-то серьезное? Случайный предмет мог застрять где-то и вот-вот свалиться на кулисный механизм или еще куда-нибудь да натворить дел. Надо останавливаться… Прибегут испуганный главный, командиры истребителей танков: "Что случилось? Почему встали?" Как отвечать им? Может быть, то время, которое он потеряет, только и есть в запасе у бойцов, чтобы занять огневые рубежи. Потеря его может стоить многих жизней. Этого времени может оказаться достаточно, чтобы прорвались к Москве танки.
Подобных мыслей у Жаринова не было. У него не было времени рассуждать. Но он как бы ощущал их в себе одновременно все, вместе взятые. Еще до того как сверкнул огненный круг, с той минуты, как он повел этот эшелон, они заполнили его и жили в нем. Не отчетливые мысли, выражаемые словами, а нечто единое, трудно объяснимое, рождающее чувство величайшей ответственности. Даже на подвиг идет человек, в критическое мгновение отдавая жизнь, не анализируя происходящего, не раздумывая, но и не безотчетно, как порою кажется, не в слепом порыве, а именно потому, что внутренне готов к подвигу и решение жертвовать собой или нет уже от него не зависит. Оно подготовлено заранее всем ходом его жизни, его натурой, всей суммой малых и больших явлений, порождающих любовь к Родине.
У Жаринова не хватило силы воли повернуть тормозную рукоятку. Он только сжал ее в кулаке от бессилия. Но ехать дальше, будто ничего не случилось, он не имел права.
По всем законам Жаринов должен был остановиться, но не позволяла совесть, не хватало духу. А оставаться в нерешительности, бездействовать тоже было преступлением.
Он крикнул:
- Факел!
Федя Нечушкин не знал, что произошло, не понимал, зачем вдруг понадобился факел. Но он был опытным и дисциплинированным помощником да и по голосу своего машиниста понял: приказ надо выполнить мгновенно.
Факел - кусок толстой проволоки с комком пакли на конце - как всегда торчал в бидоне с мазутом. Федя чуть приоткрыл топочные дверцы и сунул факел в топку. Вспыхнула пропитанная мазутом пакля.
С левой стороны будки, напротив сиденья помощника, есть дверь, ведущая на узкую боковую площадку, которая опоясывает котел буквой "П". Схватив факел, туда устремился Жаринов.
У паровозников существует правило, никем не установленное, но действующее с силой государственного закона: если во время хода поезда машинист оставляет свое место за правым крылом, его занимает помощник. А за освободившееся левое крыло помощника садится кочегар, хотя по закону такие перемещения не положены.
Кочегар Ефим видел, как Жаринов быстро прошел всю левую площадку, а затем Федя увидел его на правой стороне. Площадка не вплотную прилегает к котлу. Между ними остается узкое пространство. В это пространство близ бешено вращающегося ведущего колеса и протиснулся Жаринов, встав на ребро рамы. Стоять там было неудобно и рискованно. Рядом бились тяжелые дышла, дрожала и подпрыгивала опора под ногами, стараясь сбросить человека. Одной рукой он держался за площадку, а другой водил факелом, освещая колесо и связанные с ним детали.
Поезд несся с большой скоростью, и, хотя мороз был не сильным, ветер обжигал руки: впопыхах Жаринов забыл взять рукавицы. Он стоял скорчившись на краю у самого водоворота металла, его пронизывал ветер, на стыках и поворотах бросало из стороны в сторону. Жаринов старался держать факел так, чтобы огонь все время находился под площадкой и меньше бы нарушалась светомаскировка.
Поезд несся с уклона, набирая скорость. Федя Нечушкин стоял за правым крылом и нервничал. Высунувшись из окна, смотрел на машиниста, не понимая, что там происходит, и не зная, как быть, - Жаринов не позвал с собой, значит, идти туда он не должен. Будь другие условия, он не стал бы спрашивать машиниста, а сам побежал бы к нему на помощь. Но оставлять правое крыло нельзя. Нельзя оставить машину неуправляемой. Надо следить за сигналами, за ходом поезда. Со страхом вглядывался в светофор. Если придется затормозить, даже не резко, машинист может свалиться.
Он смотрел то на светлое пятно под площадкой, то на зеленый огонь светофора, боясь, как бы не появился красный свет, ожидая, когда, наконец, вылезет на площадку машинист.
Жаринову были хорошо видны ведущее колесо и все детали, связанные с ним. Нигде ничего подозрительного не оказалось. Никаких посторонних предметов не было. Как и положено, метался из стороны в сторону крейцкопф, билась маятником кулиса, стрекотала над головой трещотка пресс-масленки. Все звуки вокруг были правильными, законными.
Удержаться долго в таком положении невозможно. Но Жаринову не надо было больше оставаться на раме. Он убедился, что поступил правильно, не остановив поезд, и можно спокойно ехать дальше.
Он вылез на площадку, стараясь заслонить собой факел, чтобы огонь не так ясно был виден с воздуха. И пока вылезал, пламя с факела коснулось его ватного полупальто. Это был старый рабочий ватник, замасленный, пропитанный мазутом.
При тихой погоде могло бы ничего не произойти. Но раньше чем Жаринов успел закрыть ладонью то место, где начала тлеть ткань, порывом ветра раздуло искорки, и ватник вспыхнул. Огонь охватил не всю одежду сразу, а странным образом метнулся назад, на поясницу. Язычки пламени появились только на сильно промасленных местах, а по бокам от них расходились пятнами искры, как у раздуваемого фитиля.
Пока ватник только занялся, надо бы сорвать его с себя и отбросить в сторону. Но, видимо, в такой обстановке Жаринов не сообразил это сделать. А может быть, не решился. Дело в том, что горящий ватник на проклятом ветру превратится в костер у самого полотна железной дороги. А это было время, когда фашисты то и дело бомбили пути. Такой костер будет для них хорошим ориентиром, и они примут его как сигнал. Не могут не заметить огненный костер и из теплушек. Как они расценят это? На душе у людей и без того тревожно. Значит, надо бежать в будку не раздеваясь. За короткое время, пока добежит, ничего страшного с ним не случится.
В своих рассуждениях Жаринов ошибся. Он не мог представить, что может сделать ветер за это короткое время.
У машиниста был еще и другой выход. Сорвать с себя ватник, кое-как скомкать его, вместе с ним бежать в будку и там бросить в топку. Но п так поступить Жаринов побоялся. От того места, где он был, ему предстояло проскочить семь метров до передней площадки, спуститься на нее по четырем очень крутым, почти отвесным ступенькам, далеко отстоящим друг от друга, пересечь ее, взобраться по таким же ступенькам на левую боковую площадку и по ней пробежать двенадцать метров до будки. Расстояние, конечно, небольшое, но преодолеть его трудно. На всем пути стоят различные приборы и агрегаты, торчат рычаги, рукоятки, мимо которых и в нормальных условиях едва протискиваешься. На ходу поезда, когда человека бросает из стороны в сторону, не держась идти невозможно. Значит, правая рука будет занята, и горящий ватник придется нести одной левой, двигаясь очень медленно. Жаринов побоялся, что обгорят руки и пе хватит сил донести огненный ком до будки, все равно придется бросить его. Или еще того хуже, упадет он где-нибудь на ступеньках, не удержав равновесия, и ветер швырнет кусок горящей ваты на параллели, обильно покрытые маслом, на пресс-масленку: повсюду хватало масла, чтобы загорелась машина. А это значит - катастрофа.
Отбросив в сторону выгоревший факел, Жаринов ринулся по площадке вперед. Правой рукой он придерживался за поручень, а левой, спрятав ее в рукав, отжимал огонь вниз то от груди, то на спине.
Увидев в окно, что произошло, Федя Нечушкин рванулся на левую сторону, едва не сбив с ног кочегара, который еще ничего не видел. Ефим почуял беду и все-таки бросился не вслед за Федором, а на правое крыло, так как в будке он остался один, а поезд приближался к светофору.
Нечушкин успел добежать до передней площадки, когда вырос перед ним объятый пламенем машинист.
- Назад! - закричал тот помощнику.
Конечно, Феде надо было бежать обратно, потому что здесь, на ветру, на узкой площадке, он ничем не мог помочь. Он и ринулся назад, то и дело оборачиваясь. На голове, на груди и на ногах, ниже колен машиниста огня не было. А все остальное горело. И эта огненная масса неслась в будку.
Поезд приближался к станции. Кое-где из окон теплушек выглядывали люди.
Что делать с Жариновым в будке, было неизвестно. Сдирать ватник поздно. От него отрывались бы лишь клочья, да и занялась уже одежда под ним. Сорвать с дверей брезент и окутать им тоже нельзя. Пламя, конечно, погасло бы, но вся сила огня отдалась бы телу. Воды на паровозе всего полчайника. Вернее, воды много, целый тендер, но извлечь ее оттуда трудно. С наружной стороны тендера есть три водопробных краника. Встав на ступеньки и ухватившись одной рукой за поручень, можно открыть краник и подставить ведро. Но ждать, пока вода натечет, долго. Можно достать ее из люка, через который набирают в тендер, но, во-первых, он закрыт сеткой и ее не сразу вытащишь, во-вторых, надо иметь узкое ведро и веревку, в-третьих, люк находится в самом конце тендера, куда надо добираться через груды осыпающегося угля. Дело безнадежное.
Видимо, обо всем этом подумал Жаринов, пока бежал но площадкам, потому что, едва ворвавшись в будку, крикнул:
- Шланг! Качай воду!
Кочегар и помощник оторопели. Когда открывают инжектор и нагнетают воду из тендера в котел, она по пути подогревается до семидесяти градусов. Этой же горячей водой, специальным шлангом, поливают уголь. Шланг можно держать, только надев рукавицы, или тряпкой, иначе обжигает руки.
- Что стоите, шланг! - снова закричал Жаринов. Его окатили горячей водой, сбили пламя, сорвали одежду. До самого тела она прогорела только в нескольких местах. Кожа здесь обуглилась, кое-где покрылась волдырями.
Накинув на себя ватник Нечушкина, машинист встал за правое крыло. Впереди показалась станция Луховицы. Входной и выходной светофоры горели зеленым светом. На перроне стоял дежурный по станции с тусклым зеленым огоньком: поезд пропускали на проход. Жаринов не снизил скорости.
- Что же вы делаете! - взмолился Федор. - Надо остановиться.
- Ох, как надо, Федя! - ответил Жаринов, передвигая реверс еще на два зубца вперед.
Ему было больно. Особенно, когда одежда терлась о волдыри. Заходилось сердце, тошнило. Обожженных мест он не чувствовал, они вроде не болели. Сидеть не мог - стоя, казалось, легче.
Но просто стоять нельзя. Надо, в зависимости от профиля пути, то убавить, то прибавить пару, а регулятор открывается со значительным усилием, и работают не только мышцы рук, но спины и ног. Меняя отсечку, надо нагибаться. То и дело приходится тормозить или отпускать тормоз. И вообще надо много двигаться, а двигаться больно.
Станцию Воскресенск тоже прошли с ходу. Силы оставляли Жаринова. Он сказал:
- Следи за сигналами, Федя, ничего не вижу, мутит… Он не только не видел. Он уже ничего не мог делать. Федя понимал это.
- Может, в Раменском остановимся? - сказал он. - Там ведь медпункт прямо на вокзале.
- От Раменского до Москвы рукой подать, чего же теперь останавливаться… Дотяни как-нибудь, Федя… Вот садись на мое место.
Они привели поезд вовремя. Жаринова отправили в больницу. Там он пролежал два месяца. Заканчивал лечение дома.
Потом снова водил поезда. Через полгода ему опять не повезло. Это было зимой, во время очередной поездки. Он знал, какой опасный груз везет, и понимал, как он нужен фронту. Было темно. Не только потому, что выдалась темная ночь. На станциях, на перегонах и на самом паровозе огни не светили. Они горели, но не светили, потому что были закрыты черными дисками, и оставались только узенькие щелочки.
Поблизости был фронт. Александр Жаринов это знал. Он знал, что в вагонах патроны и гранаты и что другого пути из Москвы к этому участку фронта нет. Немцы тоже знали про этот единственный путь и не выпускали его из поля своего зрения. Разбитые вагоны валялись по сторонам от железнодорожного полотна.
Еще перед отправкой из депо к паровозу пришел военный комендант. Он попросил Жаринова постараться проскочить, потому что очень нужны бойцам гранаты и патроны. Просто позарез нужны. Он сказал, что солдаты и офицеры сейчас думают о нем. Конечно, не лично о нем, а о машинисте, который везет им патроны и гранаты. Они думают, удастся ему проскочить или нет. Может, потому так думают, что от этого сейчас зависит их жизнь. Он просил, если что случится, пусть Жаринов подумает об этих людях, и, принимая решение, помнит, что они его все-таки ждут.
Александр Жаринов повел состав. Время от времени помощник проверял, хорошо ли затянут брезент и нет ли щелей, чтобы не пробился свет от топки. Проехали больше полпути, когда все вокруг залило белым светом. Это немцы повесили "фонарь". Ударили зенитки. Они не давали вести прицельный огонь, и Жаринов увел состав невредимым из опасной зоны. Но случилось так, что маленький осколок попал в Жаринова. Можно бы не обращать внимания на такой осколок - он не больше кончика иголки, но дело в том, что он попал в глаз.
Было больно. Такую боль можно терпеть несколько секунд, ну, минуту. Потом боль перемещается на сердце. Жаринов не знал, что делать. Он прикрыл глаз ладонью и до конца спустил реверс. Бомбы опять падали, и никто не знал, когда это кончится. Он почувствовал на ладони влагу и не мог понять, слезы это или нет. Однако побоялся оторвать руку от лица и посмотреть. В том месте, где он ощутил влагу, ладонь стала липкой. Но это могло быть оттого, что рука у машиниста почти всегда в масле.
Жаринов велел помощнику не зевать, а смотреть, что делается вокруг. Он уже не обращал внимания на бомбежку. Вел поезд, переминаясь с ноги на ногу, время от времени пригибаясь, будто боль была не в глазу, а в животе. Но от этого боль не проходила.
Приближалась станция. Помощник сказал, что входной и выходной сигналы открыты и можно ехать напроход. Но Жаринову хотелось здесь остановиться: прямо на вокзале есть хороший медпункт.
Если бы не военный комендант, который приходил к паровозу перед отправкой поезда, Жаринов так бы и сделал. Но из-за этого коменданта пришлось теперь ехать дальше. Тем более, что дальше путь шел через лес и тут труднее обстрелять состав.
Груз они доставили вовремя, поездка закончилась, и Жаринова срочно отвезли в глазную больницу. Доктор осмотрел глаз и начал ворчать, что из-за своей беспечности люди сами себя губят. Вместо того чтобы сразу же обратиться за врачебной помощью, они все надеются на авось и приходят, когда им уже невмоготу.
Жаринова положили на белый стол, над которым двигался какой-то аппарат, потом навели на самый глаз электромагнит, что-то там загудело, зажужжало, и потом все смолкло. Вытащить осколок не удалось.