В церкви, куда они вошли следом за батюшкой, никого не было, кроме пяти или шести скромных женщин в платочках и одного хромоногого молодого монашка. Монашек стал помогать батюшке: принес толстую книгу, разложил на лакированной подставке темного дерева, зажег свечи. Батюшка все ходил к алтарю и обратно, все не начинал, потом вынул из-под сутаны мобильник, позвонил, коротко переговорил, спрятал обратно. Вскоре появился еще священник, с маленькой кинокамерой. Они не знали, как себя вести, и стояли истуканами в страшном напряжении. Батюшка приблизился к ним и сказал мягко: не волнуйтесь, я буду говорить, что надо делать, а пока дайте мне ваши кольца, вы же приготовили кольца. Кольца они приготовили. Он взял их, положил на красивое эмалированное блюдце, в руках у него оказалось кадило, понемногу раскачивая его, он стал произносить нараспев слова молитвы. И как только он начал, они враз успокоились и стали не просто слушать, а вслушиваться в каждое слово, внимая батюшке всем сердцем. Женщины запели слаженно и нежно, у обоих от умиления слезы выступили на глазах. Они ходили вокруг деревянного пюпитра, как им велел батюшка, с венцами на головах, которые он им надел, и с зажженными длинными, белыми с золотом венчальными свечами в руках, второй священник снимал все на пленку. То, что они были одни в церкви и что это было для них одних, да еще оставалось в церковном архиве, превращало непривычную процедуру в особенную, редкостную, возвышавшую их в собственных глазах, отрывая от грешной земли, и души их летели туда, куда взлетали женские голоса, сливавшиеся в единый неземной звук. Когда батюшка протянул им кольца на красивом блюдечке и велел обменяться ими, пальцы жениха задрожали, и он едва не выронил свое, но удержал и надел на палец невесты-жены. Укоризненно-опасливый взор ее поменялся на благодарный. Когда все было кончено, батюшка забрал у оператора кассету и передал жениху со словами: это вам, и венчальные свечи заберите с собой на память, поздравляю со свершением таинства. – Я что-то вам должен, с неловкостью спросил он. Ничего , ответил батюшка, ничего, но можно, если хотите, пожертвовать на храм. Он достал из бумажника и положил на блюдечко тысячу. Подумав, достал и положил еще одну тысячу. Рублей, разумеется.
На обратном пути они молчали. Оба чувствовали, что с ними случилось что-то очень хорошее, отчего жизнь непременно повернет в другую сторону, и они сотворили это вдвоем, вдвоем поправили судьбу, и сердца их были переполнены той же лаской, что у батюшки. Ближе к дому она сказала: зря ты вторую тысячу дал, хватило бы одной, так было от души, а так вышло, что посчитал и дал. Он в ярости повернулся к ней и – отвернулся. Он должен был сдержаться в эту минуту, и он сдержался.
Она ушла от него через четыре месяца. Забрав дочь и бросив: видеться будете через суд, подавай и получай разрешение, деньги на ребенка, хочешь, сам отдавай, не хочешь – я подам на алименты, но учти, что укажу настоящий доход, а не тот, с какого ты платишь грошовые налоги. Он швырнул ей кассету: ты это забыла, посмотришь на досуге. Она швырнула ее ему обратно: мне не нужно, тебе нужно, ты и смотри. Когда она ушла, он от ярости изломал свечи в крошку.
Пьяный, позвонил матери и, обозвав алкоголичкой, пообещал покончить жизнь самоубийством. Он повторял обещание еще несколько раз на протяжении двух лет, доводя мать до исступления. Ему некому было это сказать. А мать знала, что, кроме нее, его некому было выслушать.
Через два года мать умерла.
А он перестал говорить о самоубийстве. Кому говорить – не глисте же.
ЧЕРЕПАШКА
Ну Верка, ну ты что, ну Верка, ее же все знают, ну та, которая мужа убила, активно говорила в телефонную трубку бывшая лифтерша, повышенная в новые времена до статуса консьержки, уютно расположившись в своем закуте в выброшенном кем-то царапаном кресле, под абажуром настольной лампы, как какая-нибудь старая барыня на вате, и Званцев в который раз подумал, что жизнь проходит мимо и ничего он в ней не знает, включая Верку, убившую мужа, которую знают все. Здрасьте , оторвалась от трубки громкоголосая тетка в ответ на его полупоклон, устраивая поудобнее свои обширные телеса в кресле, у которого не было одного подлокотника, выдран с корнем, иначе не поместилась бы, сообразил Званцев.
Званцев был сед, худ, впал щеками, на них серебрилась вчерашняя щетина, модники назвали бы ее гарвардской , он был не модник, раздражение на коже, пришлось сделать перерыв в ежедневном бритье. Похоже, они с лифтершей-консьержкой ровесники, но он чувствовал себя моложе, и потому что сохранил былую стройность, и одет был по-прежнему в джинсы и тонкую замшевую курточку, и походка легкая, длинные ноги еще носили его о-го-го, тьфу-тьфу. Он свободно взбегал к себе на третий этаж, никогда не пользовался лифтом, и девушки, в основном из положения сзади, обращались к нему на улице: молодой человек.
Сильвер дернулся, он, дернувшись вслед за ним, покрепче намотал поводок на руку, дальше они пошли спокойнее, хотя Сильвер, из стремления к захвату в собственность как можно большей территории, упрямо метил каждый угол, попадавшийся по дороге. Собаки точно люди – у этих тоже чуть не каждый день слышишь про передел собственности.
Сильвер был болен, но визит к врачу предстоял уже повторный, в первый ставили капельницу, делали укол, давали лекарство, пса спасли, он ожил, и сейчас требовалась всего-навсего проверка, насколько дело пошло на поправку.
Молодость задержалась в Званцеве по причине всегда молодого его окружения. Замечательные сопляки и соплячки, когда-то в аккуратных брючках и юбочках, затем в чем-то типа туристского, в тяжелых бутсах и кроссовках, в мятых платьях кантри, длинные простецкие шарфы туго намотаны на шею, как перед казнью, и, наконец, голая грудь и голый пупок, с массой колечек в ушах, что у мальчишек, что у девчонок. Он принимал форму , потому что принимал содержание . Они вострили ум в неожиданных вопросах, озорных спорах, интеллектуальном хулиганстве. Энергетические потоки, сталкиваясь, расходясь и вновь сходясь, порождали поле, наэлектризованное озоном, обжигавшим мозг, выжигавшим мусорную мелочь, освобождая пространство для крупной игры смыслов. Вернее, и мелочь шла в ход как пища огня наравне с крупняком. Горение, переплавка, пламенность – молодежь поголовно была влюблена в него. А он, снисходительный, ироничный, знающий, загорающийся, блестящий, если в форме (еще одно значение понятия формы ), принимал это как должное, не фиксируясь на нем.
* * *
Сеть собачьих клиник "Белый клык" удобно раскинулась по городу. Почти во всяком районе можно найти. И, разумеется, в центре. Он жил в центре, будучи потомственным москвичом, клиника была в нескольких кварталах от него.
Они протопали с Сильвером в знакомую неказистую подворотню, оказавшись в неказистом, хотя и чисто убранном дворе, и через минуту очутились внутри неказистого здания. Там все сияло. Когда попали сюда впервые, Сильвер аж присел, что при его вольнолюбивом и гордом нраве случалось нечасто, настолько был поражен красотой места. Белизна – как в человечьей операционной, и предметы, и люди с иголочки: красивое бюро, за ним красивая администраторша, на стеллажах за красивыми стеклами блестят красивые медикаменты, а также продукты повышенного качества, специально для выздоравливающих питомцев, сплошь красивые врачи и медсестры в белоснежной униформе. Внимательные – смотрят вам в лицо. Ласковые – улыбаются вашей зверюге. Доброжелательные – беседуют с животными и людьми негромкими, мягкими голосами.
Он сразу понял, что денег сдерут по полной программе. Красота должна оплачиваться дополнительно.
И измерение температуры в интимном месте под хвостом, и ковырянье докторского пальчика там же, и капельницу, вместе с прочими нарушениями собачьего прайваси , ошарашенный Сильвер воспринял как данность. Тем более что люди с приятными статями сполна отдавали дань и его собачьим статям. Ах, какой же ты у нас красавец, и какойумник, и какой терпеливец, нахваливали они его, и в похвалах не содержалось грубой лести, а содержалась констатация факта. Короче, Сильвер полюбил клинику, можно сказать, с первого взгляда и сейчас, мгновенно узнав помещение, от радости завилял хвостом, немного повизгивая, как пацан, а не как солидный пес.
Уже знакомая докторша была занята с другим пациентом, к незнакомой идти не хотелось, все-таки той известен анамнез , они с Сильвером решили обождать.
Народу было немного: одна пара с разъевшимся до неприличия ротвейлером, похожие как близнецы мать и дочь с кошкой в корзине и парень под два метра с рослым далматинцем. Сильвер, не пропускавший на прогулках в сквере ни одной дворняги, равно как и высокопородной псины, ни одной вороны или голубя, а также ни одного бомжа, чтобы не облаять, тут ошарашено молчал, замерев в скульптурной позе сидя, и лишь изредка зевал, что связано у собак, так же, как у людей, с гипоксией мозга , проистекающей, если не патология, от скрытого волнения.
Ввалилась пестрая компания из троих. Пестрая – поскольку двое юношей и одна девушка и одеты в пестрое. Веселясь, перекидывались ничего не значащими для других, но значащими для них словечками. Из нрзб, как писал в своих работах, Званцев поймал: феня не пройдет. Расшифровал, что в этом культурном заведении их жаргон не пройдет. Из дальнейшего контекста, однако, вытекло, что не феня , а Феня , с большой буквы – имя четвертой подружки, которую они принялись вызванивать по мобильнику, сначала не соединялось, потом соединилось, после чего девушка сообщила спутникам, что Феня вскорости прибудет. В руках у девушки была картонная коробка из-под обуви, похоже, там сидела кошка. Девушка по временам всматривалась в нее и тихонько дула – род нежности, отметил Званцев.
Девушка была высокая, тоже в джинсах, как и Званцев, и тоже с голым животом, как его студентки, но постоянно одергивала, оттягивала вниз короткую цветастую майку, возможно, слегка нервничая, как и Сильвер. Она и один из юношей заняли два стула у противоположной стены, поставив между собой обувную коробку. Второй юноша ушел, совсем или покурить, парочка продолжала пересмеиваться, Званцев попытался понять, кто есть кто друг другу, то есть в какой они все втроем степени близости, но у него не вышло. Юноши его не заинтересовали, тем более что удалившийся унес с собой часть информации, какая могла бы что-то прояснить, а девушка заинтересовала.
У нее были прямые, слегка откинутые назад плечи, ровная мальчишеская спина без талии, лифчика она не носила, трикотаж подчеркивал очертания тела, светлые пряди, похожие на закрученную проволоку, нерасчесанные и даже как будто немытые, закрывали часть лица и шею, она медленно поправляла их время от времени длинными пальцами, корни волос темнели, что выдавало искусственную, а не естественную белокурость, небольшие черные глаза под широкими черными бровями походили на угли, голые смуглые руки были в постоянном движении, их пластика обольщала. Строго говоря, она не была хороша собой, но больше смотреть было не на что, и Званцев смотрел, стараясь, чтобы было незаметно. Она и не замечала, не обращая на него внимания, занятая своим.
Врачи разобрали пациентов, их с Сильвером врачиха все не освобождалась. Она выходила из кабинета, взглянула, узнала, извинилась, сказала, что сложный случай, и просила немного обождать. Он уже раздумывал, не пойти ли к первому освободившемуся, но в этот момент пригласили обувную коробку, и они с Сильвером остались одни.
Девушка с обувной коробкой вернулась быстро, минуты через три. Второй юноша тоже вернулся, теперь они ходили гуськом из угла в угол, что-то тихо и односложно спрашивали друг у друга и больше не смеялись. Девушка, обнимавшая коробку, как ребенка, опять поставила ее на стул, примостилась на корточки возле и молча уставилась в нее. Званцеву не было видно выражения лица, но по тому, как она гладила длинными пальцами возле глаз и ниже, он понял, что она плачет. Сделаешь черепаший суп, сказал второй парень и криво улыбнулся. Девушка подняла на него глаза, но сказать ничего не успела – в дверь протиснулась похожая на раскормленную американку, какими они становятся, злоупотребляя "Макдоналдсами", Феня, шире лифтерши-консьержки, даром что юна, не старше восемнадцати. Девушка поднялась с корточек к подруге и повисла на ней, еле слышно всхлипывая: Фенечка, все, все кончено… – И ничего нельзя поделать, спросила та растерянно. Ничего, ответила эта. Она снова склонилась над коробкой, вытащила оттуда миниатюрную черепашку, трагически погибавшую от какой-то невидимой и неведомой травмы, и, капая на нее слезами, то ли вытирала мокроту с панциря, то ли гладила ее длинными пальцами, как давеча гладила свое лицо, вытирая с него слезы.
Вызвали Сильвера. Осмотр не занял много времени. Сильвер вылечился, как Званцев и предполагал. Молодая врачиха давала какие-то советы, Званцев почти не слушал, торопясь покинуть врачебный кабинет в надежде, что, может, девушка задержалась, и он еще увидит ее. Холл был пуст, если не считать парня с далматинцем, расплачивавшегося у стойки администратора за визит. Сильвер вежливо занял очередь за далматинцем.
* * *
Званцев расстался со своими студентами год назад внезапно, подав заявление об уходе в связи с переходом на пенсию. Он не собирался этого делать. Он это сделал. Он знал, что рвать надо сразу, покровит и перестанет, иначе будет кровить долго, кровить и гнить, умерщвляя жизнеспособное, чего пока, благодарение Богу, оставалось в достатке. Отвращение к завкафедрой и к тому, что тот сотворил с кафедрой, долго копившееся, в одночасье достигло предела, и если что-то немедля не предпринять, его просто разорвет, какой-нибудь инсульт или инфаркт – и лживое, скользкое выражение глаз начальника: ушел от нас… Какой он там эпитет придумает, хрен с ним, думать за него не хотелось. Предел положил последний опус, полоса в насквозь негодяйской газете, где автор с ностальгической хрипотцой вспоминал научные дружбы едва ли не со всеми великими, налгав с три короба. Это делалось везде, во всех сферах: люди, дождавшись смертей старших современников, не имеющих отныне возможности возвысить голос и опровергнуть ложь, принялись внаглую переписывать историю и свою в ней роль, сочиняя что им угодно, как великие с ними общались, как поощряли, видя в них надежду и опору, и тому подобное бесстыдство. На кафедре оставалась пара стариков, помимо Званцева, но они были так унижены новым порядком, воплощенном в начальстве, так раздавлены и обескровлены, что послушно потакали прохиндею. Званцев держался за счет удаленности. Званцев презирал завкафедрой, и тому это было известно. Он появился на кафедре, когда Званцев пятнадцать лет проработал там. Званцев знал ему цену, но не в его правилах было вмешиваться в кадровые назначения. Интриги его не касались. Сколько он видел за минувшие годы примеров, подтверждавших максиму: при работе крепкими локтями слабеют пальцы, которыми вы держите карандаш. Максима принадлежала не ему, его лучшему другу, лучшему писателю из всех живущих, он не забывал называть его имя, когда делился максимой со студентами. На свете столько прекрасного, чем стоит заниматься, – не тратить же драгоценное время на ничтожество. А получилось, что он потакает ничтожеству, чем тот не преминул воспользоваться.
Все произошло в ускоренном режиме.
Студентка на занятии подняла руку и звенящим голосом произнесла: интересная новость, оказывается, вы двое, вы и он, всегда были единомышленники, и когда защищали гонимых, и когда ошибались, принимая сторону гонителей, это правда? – Это ложь, холодно уронил Званцев. Почему же тогда вы молчите, продолжила студентка так же пылко, вы ждете, когда вас не станет, и он опубликует эту ложь в мемуарах, как опубликовал вчера в газете, это отец мне рассказал, что там все вранье, а не вы, вы промолчали, почему?
Званцев попал в тупик. Он знал про себя, что птица певчая, а не ловчая. Этим оправдывался сам перед собой, когда помалкивал. А если ошибался?
На следующее утро он прощался со студентами. Студентка рыдала. Чем они были для него – понял, простившись с ними.