Работали в редакции и так называемые "братья Тур", которые никак не были братьями, а только литературной фирмой: П.Рыжей и Л.Тубельский. Они приехали, кажется, из Одессы, у них было бойкое перо, и они стали фельетонистами "Ленинградской правды". От фельетонов они перешли к пьесам и стали присяжными драмоделами советского театра эпохи Сталина. Одна их пьеса, поставленная Московским Художественным театром, была вехой падения Театра. Главрепертком навязал ее Художественному театру.
Как я упоминал, кроме статей и корреспонденции "из-за границы" я должен был поставлять интервью от "знатных иностранцев", проезжающих через Ленинград. В редакции это называли "охотой за скальпами". В Ленинграде было несколько гостиниц, где обычно останавливались иностранцы. Лучшими из них считались "Европейская", "Октябрьская", "Англетер" и "Астория", которая была отведена для ответственных партийных работников Ленинграда. Но и они очень сдали и потускнели, как говорили старожилы Ленинграда, по сравнению с довоенными временами: сошла позолота, обтрепалась мебель, комнаты были запущены, горячая вода подавалась с перебоями.
В первую неделю "охоты за скальпами" я измучился и, главное, упустил двух иностранцев. Когда Н. П.Баскаков упрекнул меня за это, я ответил, что не могу разорваться: пока я обследую гостиницы у Московского вокзала, приезжий, остановившийся в "Европейской" или в "Англетере" уходит в город, а вечером может и уехать из Ленинграда.
– Что же делать? – спросил Н.П. Баскаков. – Чем мы можем помочь вам?
– Прежде всего, надо поставить телефон в квартире, где я живу, – сказал я. – Затем я принесу вам домашние адреса портье всех гостиниц, где останавливаются иностранцы, и пусть редакция бесплатно высылает газеты на адреса этих людей. Тогда зевков не будет.
Через три дня я имел в своей комнате старенький деревяный телефон, а портье гостиниц имели газету. Теперь по утрам я садился у телефона и ждал звонков:
"Говорит "Октябрьская", приехал А. Уезжает сегодня вечером в Москву". – "Говорит "Европейская", приехал В., уезжает завтра в Гамбург". Выслушав рапорты портье, я отправлялся на охоту. Первой моей жертвой стал датский поверенный в делах г-н Э. Скау. Дания признала Советскую Россию, и г-н Скау ехал в Москву для исполнения своих обязанностей. Я говорил с ним по-английски и очень легко получил интервью на 70-80 строк о возможностях и перспективах советско-датской торговли.
Так началась карусель, вертевшаяся до 1927-1928 гг. С кем только я не встречался и с кем только я не говорил! Были интересные люди и интересные разговоры, были и скучные люди и обычное официальное дипломатическое словоблудие.
И.М. Майский, вернувшись из отпуска, посоветовал мне завести связи с германским консульством. Оно помещалось в здании бывшего германского посольства на Исаакиевской площади. Здесь я познакомился с профессором Отто Гетцшем, ведавшим отделом печати при консульстве. В 30-х годах и позже это было криминальное имя, и мне за знакомство с Гетцшем приписали бы Воркуту или Колыму. Гетцш был директором германского "Института по изучению Восточной Европы", первого в Европе "советологического института". Институт издавал журнал "Восточная Европа", где вежливо, без ругательств, но весьма осведомленно описывались порядки в Советской России и просчеты советских вождей. Кроме того, Гетцш был видным членом Германской Национальной партии (крайней правой) и депутатом германского рейхстага. Он получил длительную научную командировку в Прибалтийские республики и в Ленинград, где был причислен к германскому консульству. Командировка, помимо прочего, дала ему возможность издать в 1923 г. дневники и отчеты царского посла в Берлине и Вене в 40-50 гг. XIX в. барона Петра Мейендорфа. Об этом издании, очень важном для изучения политики России в дни революции 1848-1849 гг. и Крымской войны, я узнал значительно позже, в 50-е годы, когда занялся изучением истории международных отношений середины XIX в.
Я несколько раз заходил за информацией в консульство к Гетцшу. В одну из встреч он предупредил меня, что вскоре в Ленинграде будет проездом в Москву германский посол в Советской России граф БрокдорфРанцау, и он, Гетцш, устроит мне интервью с послом:
"Составьте список вопросов, на которые редакция "Ленинградской правды" хотела бы получить ответы у посла. Я передам ему эти вопросы, и он даст на них письменные ответы".
Я был тронут. Граф Брокдорф-Ранцау был звездой первой величины на европейском дипломатическом горизонте 20-х годов. Внучатый племянник Бисмарка, министр иностранных дел Германии и глава германской делегации на Парижской мирной конференции 1919 года, отказавшийся подписать Версальский мирный договор и ушедший в отставку, граф БрокдорфРанцау после Рапалла был назначен первым германским послом в Москву. Интервью с ним сулило много интересного.
Я сообщил о предложении Гетцша И.М. Майскому и под его руководством и даже под его диктовку составил вопросы, охватывавшие экономику, внутреннюю и внешнюю политику Германии летом 1923 года. Это были месяцы оккупации Рура французскими войсками, катастрофического падения германской марки, нарастания экономической разрухи в Германии и угрозы германского октября. Редакция "Ленинградской правды" хотела получить мнение посла по самым важным и острым вопросам жизни Германии.
С этими вопросами в указанный профессором Гетцшем день я явился в германское консульство. Гетцш, прочитав вопросы редакции, заявил, что германский посол сейчас занят и просит меня подождать в приемной. Когда граф Брокдорф-Ранцау освободится, он ответит на вопросы. И я ждал. Ждал с 12 часов дня до 6 часов вечера. Время от времени Гетцш приходил в приемную и уверял меня, что граф Брокдорф-Ранцау еще занят, но что он непременно примет меня. Наконец около шести вечера в вестибюле консульства началось большое движение, топот ног, голоса, затем все стихло. И Гетцш, ворвавшись в приемную, крикнул мне: "Идем! Вы поговорите с послом на вокзале". На автомобиле германского консульства мы домчались до Московского вокзала и выскочили на перрон. Брокдорф-Ранцау был уже в вагоне. Гетцш подвел меня к окну купе и представил германскому послу:
– Господин Полетика, представитель "Ленинградской правды", хотел бы узнать ваши впечатления о Ленинграде.
– Enchante! Enchante! (Очарован!) – воскликнул посол и протянул мне руку в окно вагона (разговор шел на французском языке). – Петроград совершенно не пострадал. Советское правительство принимает все меры для украшения этого дивного города.
Тут раздались свистки кондукторов, гудок паровоза и вагоны мерно двинулись в путь. Посол любезно кивал головой из вагона и махал ручкой.
Мы с Гетцшем остались одни на перроне. Гетцш радостно воскликнул:
– Теперь вы можете напечатать, что имели интервью с послом. Граф Брокдорф-Ранцау восхищен красотой Петрограда и высоко ценит усилия советского правительства украсить этот дивный город.
– Конечно, я это напечатаю, – возразил я. – Но я напечатаю и другое: как вы сами предложили мне еще до приезда посла приготовить вопросы, которые интересуют редакцию "Ленинградской правды". Я составил эти вопросы под руководством и под диктовку члена редколлегии И.М. Майского. Посол мог ответить на эти. вопросы и мог не ответить, но держать меня в ожидании в приемной пять часов, а затем тайком сбежать на вокзал – это неприлично. Мы напечатаем всю эту историю в "Ленинградской правде", в том числе и наши вопросы с соответствующими комментариями.
– Сегодня вечером я буду у господина Майского и объясню ему в чем дело, – ответил Гетцш.
На этом мы расстались. Я вернулся домой и в тот вечер в редакции не был. На следующий день И.М. Майский рассказал, что Гетцш был у него накануне, принес извинения за то, что посол был очень занят и не мог поговорить со мной. Но в следующий раз граф Брокдорф-
– Ранцау сочтет приятнейшим долгом ответить на вопросы редакции.
В заключение И.М. Майский показал мне визитную карточку, на которой стояло "Отто Гетцш. Член рейхстага" и сказал:
– Он принес самые вежливые извинения.
– Но все же мы не получили интересного интервью, – ответил я.
– Нет, получили, – возразил И.М. Майский. – Когда посол вместо того, чтобы ответить на острые вопросы или отказаться ответить на них, потому что они слишком остры, держит вас, представителя "Ленинградской правды" шесть часов в приемной, а затем тайком удирает на вокзал, то фактически редакция получила ответ на свои вопросы о том, сохранятся ли правительство и существующий строй в Германии или нет. Позиция посла показывает, что в правящих кругах и в правительстве Германии сейчас нет уверенности в том, что существующий политический и социальный строй в Германии прочен. Вы действовали хорошо, но я и не ожидал ответа на наши вопросы. Слишком они были острыми.
Так я, ожидавший упрека за то, что упустил получить от Брокдорфа-Ранцау желанное интервью, получил первый урок в области высокой дипломатии.
За "интервью" с графом Брокдорф-Ранцау через несколько дней последовало интервью с американским сенатором Робертом Лафоллетом. Он был организатором и руководителем третьей в США (кроме двух традиционных исторических партий – республиканской и демократической) – фермерско-трудовой (рабочей) партии, которая выдвинула его кандидатуру в президенты США на президентских выборах 1924 года. Кто такой Роберт Лафоллет, я, начитавшись в июле-августе американских газет и журналов, знал хорошо. Но почему он приехал в сенатские каникулы в Советскую Россию и в Прибалтику, что погнало его к нам – свирепым большевикам со страшными бородами и с ножами в руках (так в американских газетах и журналах изображали советских граждан), когда он мог отдыхать в Майами или в Ницце, – вот это было вопросом. Я пришел к выводу, что Лафоллет поехал в Советскую Россию с какой-то определенной политической целью. Выяснить эту цель стало моей задачей.
Когда я явился в гостиницу "Европейская" и представился сенатору и его свите (с ним были, кажется, два конгрессмена), то решил провоцировать сенатора обычным для ленинградских журналистов и обывателей разговором о красотах и достопримечательностях Петрограда. На традиционный вопрос "Как вам понравился Петроград?" Лафоллет ответил, что Петроград ему очень понравился:
– Какие дворцы! Какие улицы, каналы! Тогда я перешел в наступление и спросил:
– Вы, конечно, приехали посмотреть наши театры? У нас замечательный классический балет в Мариинском оперном театре.
Сенатор взорвался:
– Какой там балет! – кричал он, и его коротенькая седая бородка тряслась от негодования. – Стал бы я ездить сюда ради балета! Я приехал посмотреть, может ли петроградский порт вывозить пшеницу в Европу и в каких количествах.
Свита Лафоллета попыталась остановить его, но мне уже было достаточно сказанного: американцы хотели узнать, будет ли Советская Россия опасным конкурентом США в вывозе хлеба, если не сейчас, в 1923 году, то в будущем. Но Советская Россия смогла вывозить хлеб, и при том в гораздо меньших количествах, чем накануне Первой мировой войны, лишь в 1924-1928 г. Сталинская коллективизация убила всякий экспорт хлеба из Советской России и сделала ее страной, и по сей день импортирующей хлеб.
В сентябре 1923 г. Петроград посетила еще одна группа американских конгрессменов: – сенаторы и члены палаты представителей, всего человек двенадцать. Приезд их сохранялся в тайне, и портье гостиниц сообщили мне о приезде этой делегации лишь в последний день пребывания ее в Петрограде. Мне сказали, что вечером в особом закрытом зале одной из гостиниц состоится нечто вроде встречи или банкета, на котором будут присутствовать и представители ленинградских властей. Портье гостиницы обещал впустить меня в этот зал вечером, к концу банкета.
Что и как там происходило и о чем шли разговоры, мне не пришлось узнать, ибо, когда я вошел в зал, то наткнулся на И.М. Майского, который, увидев меня, сказал, что мне не нужно брать интервью у членов делегации, так как он. Майский, уже беседовал с ними. Но сенаторы пригласили меня к столу. Я поблагодарил и отказался, чем заслужил одобрительный взгляд Майского. Я хотел уйти, но он задержал меня, сказав: "Подождите. Я хочу поговорить с вами, а потом отвезу вас в редакцию на машине".
Официальным устроителем встречи ленинградских властей с американскими конгрессменами оказался Уполномоченный Наркоминдела СССР по Ленинграду Вайнштейн, имевший короткое, но весьма бурное дипломатическое прошлое. В 1921 г. после признания английским правительством де-факто Советской России Вайнштейн был направлен в качестве советского дипломатического агента в Лондон. Здесь он очень быстро столкнулся с могущественным и упрямым министром иностранных дел Англии лордом Керзоном.
В эти годы (1921-1922) советское правительство приводило к повиновению епископов и священников католической церкви. Католический архиепископ Цепляк, выступивший против насильственных мер советских властей по отношению к католикам и против закрытия католических храмов, был посажен в тюрьму. Лорд Керзон обратился к Вайнштейну с дипломатической нотой, в которой требовал прекращения преследований католиков и освобождения архиепископа Цепляка. Вайнштейн ответил Керзону нотой, в которой отрицал право английского правительства вступаться за католиков в Советской России и требовать освобождения Цепляка, когда само английское правительство ведет войну с католиками в Ирландии, сажает в тюрьмы и даже расстреливает их, в том числе и католическое духовенство. Лорд Керзон потребовал отозвать Вайнштейна из Лондона. Пришлось это сделать. Его назначили уполномоченным НКИД в Ленинграде, чтобы показать Керзону, что Вайнштейн пользуется доверием советского правительства.
Через полчаса встреча с сенаторами закончилась и Майский повез меня на машине в редакцию. По дороге произошел такой диалог:
Майский: "Вы работаете у нас почти два месяца, и мы в редакции все время присматривались к вам. Статьи и корреспонденции вы пишете хорошо. Интервью вы тоже составляете политически грамотно. В ситуации с Гетцшем и с Брокдорфом-Ранцау вы держались хорошо. Наконец, вам удалось прорваться на сегодняшнюю встречу с сенаторами, которую Вайнштейн старался сохранить в тайне от газетчиков. Вы правильно сделали, что отклонили приглашение сенаторов присесть к столу".
Я: "Если бы я был приглашен на встречу заранее, то я, конечно, принял бы участие в банкете, но, захватив вас всех врасплох, я не хотел навязывать своего присутствия".
Майский: "Вы держались с достоинством. Редакция предложила мне переговорить с вами. Вы живете в Киеве и работаете, кажется, учителем в средней школе? Согласны ли вы перейти на постоянную работу и жить в Ленинграде? Вы будете делать то, что делали до сих пор".
Я поблагодарил Майского и сказал, что с удовольствием принимаю предложение редакции.
Мне был дан отпуск на поездку в Киев для ликвидации всех своих киевских дел и через день я умчался прямым поездом в Киев. Родителей я известил о перемене своей судьбы ("сменил участь", как говорили каторжники "Мертвого дома" Достоевского), уже вернувшись из Киева в Петроград. Родители, люди старого закала, были недовольны. Они смотрели на журналистику и на сотрудников газет как на "щелкоперов" и предпочитали, чтобы я остался учителем в Киеве или получил работу учителя в Петрограде. Я с трудом успокоил их, написав, что не собираюсь быть весь век журналистом, а сейчас, при наличии иностранных газет, это захватывающе интересно.
Однако чтение газет и журналов, писание статей и корреспонденции, интервью с иностранцами постепенно, по мере того как я привыкал к ним, становились все более и более будничной работой. Только новости, которые я читал в свободной прессе Запада, вызывали у меня неугасающий интерес. Читая множество газет и журналов, я изучал и понимал Запад и, понятно, проходил в эти годы аспирантуру по "текущей истории" свободного мира. Конечно, я не мог "болтать", рассказывать всем, что я вычитал в зарубежной печати, и это в редакции знали и понимали. К тридцати годам я все еще был упорно беспартийным: в редакции понимали, что я не карьерист, не лезу в партию, чтобы сделать карьеру. Баскаков говорил мне: "Мы даем вам читать все, так как вы для нас, для партии, пропащий, идейно развратившийся человек. Если мы посадим на ваше место какого-нибудь члена партии, то он тоже идейно развратится и к тому же не заменит вас. У вас знания, два факультета, дополнительная подготовка к профессуре, четыре языка, легкое перо газетчика. Вы думаете, легко достать вам замену? Все хотят сделать карьеру, все хотят "руководить" и "управлять" и для этого лезут в члены партии. А вы не хотите. Ну, тем хуже для нас: мы видим, что имеем дело с честным человеком".
Опишу здесь наболее интересные эпизоды моей журналистской работы.
Мне пришлось брать интервью у бывшего рейхсканцлера германского государства Вирта. Вирт принадлежал к левому крылу католической партии центра. Католик из Рейнской области, противник "пруссачества", сторонник и вдохновитель "Рапалло" (т.е. соглашения и союза между Германией и Советской Россией, заключенного в 1922 г.), Вирт приехал в 1924 г. в Россию в качестве представителя знаменитой оружейной фирмы Круппа. Версальский мирный договор 1919 года запретил фирме Круппа, главного поставщика оружия для Германской империи в 1871-1918 гг., производство оружия, и тогда фирма Круппа решила заняться производством тракторов и сельскохозяйственных орудий. С этой целью фирма Круппа просила советское правительство предоставить ей в концессию большой участок земли в Сальских степях на Кубани для создания там крупного совхоза в качестве опытного экспериментального поля для тракторов и других сельскохозяйственных орудий, производимых фирмой Круппа. Ходатаем по вопросу о земельной концессии на Кубани фирма Круппа и избрала бывшего германского рейхсканцлера Вирта, "духовного отца" Рапалло и человека сравнительно левого.
Вирт приехал и добился концессии для фирмы Круппа. Договор о концессии потерял силу лишь в 30-х годах, после прихода Гитлера к власти в Германии.
У Вирта было типично немецкое багровое лицо с рыже-морковными усами. Вид его был неотделим от мысли о пиве. Он вдохновенно рисовал картину будущего советско-германского сельскохозяйственного "парадиза" в Сальских степях. Я слушал и записывал. Интервью было напечатано в "Ленинградской правде". Но оказалось, что Вирт, кроме ходатайства о концессии для Круппа, имел, повидимому, и другие, более деликатные поручения, о которых я узнал лишь в 30 годы: он приезжал, чтобы добиться согласия советского правительства на обучение летчиков германской гражданской авиации (по Версальскому мирному договору Германии было разрешено иметь всего 100 летательных аппаратов и, кажется, 80 летчиков) в неограниченном количестве в советских военно-воздушных школах в Тамбове и в Оренбурге.