Обычно считается, что из всех своих сестер Александр выделял Екатерину Павловну (Като). Однако есть и другие свидетельства – о доверительной дружбе, которая с детства объединяла Александра с Марией Павловной. Трудно, конечно, ссылаться на А. Коцебу как на авторитетный исторический источник, и все же приведем его воспоминания: "Незадолго до кончины императора он (Александр I. – Е.Д.) однажды сидел за столом у своей сестры, великой княжны Марии Павловны, и, будучи погружен в задумчивость, машинально играл ножом. "Qu’avez-vous, mon frèrе? – спросила она его: "vous êtes aujourd`hui si rêveur". – Он ничего не отвечал, нежно пожал под столом ее руку, и глаза его наполнились слезами".
Во всяком случае, навестив ее в мае 1807 г. в Веймаре, он в более чем живых тонах описывает их встречу в письме к Екатерине Павловне, по сохранившейся с детства привычке именуя Марию "Клеопова": "Дорогая Бискис, можете ли Вы представить себе мое счастье, я нахожусь с Мари, с Клеопова? Она столь хороша, насколько это вообще возможно, и абсолютно такая же, какой мы с ней расстались. Дикая радость, которую мы оба испытали от встречи, не поддается описанию. Ребенок ее очарователен и даже не воняет. Но что по-настоящему восхитительно, так это то, как Клеопова живет, и очаровательный дворец, в котором она обитает".
Особого рода отношения (возможно, более непосредственные, во всяком случае, лишенные какой-либо политической коннотации) связывают ее с братом Константином, письма к которому она пишет с обилием русских вкраплений, позволяя себе тем самым большую вольность стиля.
Николай становится для нее собеседником, пожалуй, с 1816 – 1817 гг., – в пору, когда и государственные и личные дела приводят его в Берлин и тем самым в Веймар, – и Мария Павловна словно заново знакомится с братом, которого, покидая Россию, она знала еще мальчиком. Вначале она берет на себя отчасти роль его посредницы в отношениях с невестой, принцессой Шарлотой Прусской, будущей императрицей Александрой Федоровной, которая в юности, оказывается, была весьма шокирована пристрастием своего жениха к военным парадам. "Вы являетесь предметом большинства наших разговоров с Николя, который привязан к Вам и думает о Вас больше, чем посмел бы Вам о том сказать; работая над собой и самосовершенствуясь, он пытается вселить в Вас уверенность еще большего счастия; отныне воспоминание о Вас неразделимо связано со всем, что он предпринимает, и я думаю, что мне позволено уже предположить: законные чувства воодушевляют его и придают ему силы. Моя матушка уже любит Вас, и Вы это чувствуете сами; доверие, которое Вы выказали в письмах к ней, нравится ее сердцу, а именно к нему и надо всегда обращаться. ‹…› Народ аплодирует плану вашего союза…"
Впоследствии, уже в период его царствования, она постоянно, и в разговорах, и на деле, защищает его от нападок, создавая, казалось бы, идеализированный образ брата, "великодушного и справедливого", рисуя его в тонах мечтательных и чуть ли не сентиментальных. "Бедный Николай" – так с явным сочувствием пишет она о нем в своих письмах и дневнике, считая, что "участь его очень печальна" с тех пор, как он занял "страшное место" того, о ком она "будет скорбеть до конца дней своих" (т. е. Александра). Примечательно, что именно в день 14 декабря 1825 г. Николай напишет ей письмо, как будто бы и задавшее образ "бедного Николая", впоследствии поддерживаемый Марией Павловной: "Моли Бога за меня, милая и добрая Мария! – Пожалей о несчастном Брате, жертве Божественной воли и воли обоих Братьев; – пока я мог пытаться избежать этой участи, я молил о том Провидение, ныне я делаю то, что диктуют мне мое сердце и обязанности. Константин, мой Император, отверг присягу, которую принесли Ему я и вся Россия; я был Его подданным, и я вынужден был Ему подчиниться. Наш Ангел должен быть доволен, желание его исполнилось, каким бы горьким, каким бы ужасным оно ни было для меня. Моли Бога, повторяю тебе, за своего несчастного Брата; ему необходимо это утешение, и оплакивай его! ___ Во имя Бога, не оставляйте меня; не оставляй меня, любезная Сестрица, подумай о нашем общем положении; любезная Мария… умоляю Вас! – да поддержит Господь Матушку в том, что ей осталось еще вынести! ‹…› Я не могу более входить в детали и силы мои иссякают, Ваше сердце, милая и добрая Мария, все поймет. Тысячи нежных приветов Принцу, дорогим Племянницам, и тысячу уважительных приветов Великому Герцогу, Великой Герцогине. И это от всего сердца и души и на всю жизнь.
Ваш преданный и нежный друг и брат Николай".
Характерно также, что когда А.И. Тургенев сообщил Марии Павловне, что брат его Николай собирается опубликовать во Франции работу о декабристах (имелись в виду "Россия и русские"), впервые Мария Павловна, которая, как уже было сказано, относилась к Тургеневу с большой дружбой и уважением, рассердилась и резко высказалась, что считает это "предательством с его стороны".
Впоследствии своему сыну Карлу Александру Мария Павловна постоянно внушала мысль о том преимуществе, которое все они имеют, будучи близкими родственниками столь "возвышающегося над всеми человека", как его дядя Николай, "непререкаемый пример для подражания". Внушая сыну принцип – держаться во внешней политике России, которая есть "самый надежный союзник" для великого герцогства Саксен-Веймар-Эйзенах, – сама она также всегда его исповедовала. Так, во время революции в Веймаре 1848 г., когда возникла серьезная опасность того, что Веймарское великое герцогство окажется присоединенным к Саксонии, она умоляла Николая I (как в свое время умоляла Александра I) сделать все возможное, дабы "воспрепятствовать осуществлению этого замысла и защитить наш Дом". В ее рабочей комнате присланный ей в подарок портрет Николая висел напротив портрета Петра Великого, символизируя тем самым преемственность, о которой однажды, как известно, написал и Пушкин.
Слегка перефразируя слова Екатерины I о семье своего сына, можно сказать, что, несмотря даже и на личные, и на политические разногласия, в сущности, это была "дружная семейка", в которой все заботились друг о друге и где существовал почти религиозный культ семейных уз. Лежавшие в его основе принципы верности и дружбы определяли атмосферу времени их взросления. Этим же, по всей видимости, объясняется и неоднократно повторенное в дневниках и письмах утверждение Марии Павловны, что Бог дал ей великое счастие иметь в своих братьях своих лучших друзей. К этому добавлялось еще и пожелание матери, о котором Мария Павловна не раз вспоминает как о ее последней воле: чтобы ее дети, где бы они ни находились, всегда держались вместе, – то, что сама Мария Федоровна называла "собираться в пучок" ("former faisceau").
Характерна в этом смысле запись А.И. Тургенева в дневнике: "В 12-м часу утра явился к Великой княгине. В 2 часа прислала за мной карету, отдала письмо к Императрице, говорила о России, об Императоре со слезами. "Поведение братьев достойно незабвенного" – лучшего ни о ком сказать нельзя, и опять слезы блеснули в глазах ее. Поручила поклониться Карамзину, уверена, что он не переменился ни в чувствах, ни в образе мыслей. Вот что удержал в памяти, смотря на милые черты ее, изображающие глубокую горесть, ум и душу высокую!"
Возможно, не случайно и то, что народная легенда соединила ее имя с именами ее братьев, а ее отъезд в Германию уподобила схиме и отшельничеству. Cогласно легенде, незадолго до появления Федора Кузьмича в Сибири в 1833 г., под Иркутском у мощей св. Иннокентия объявилась Мария Павловна, велевшая народу поминать за здравие брата ее Михаила Павловича. Митрополиту Серафиму (Глаголевскому) тогда же было отправлено ее письмо: "Уведомляю Вас, что я жива и здорова; по Вашем святом благословении нахожусь во святой Сибири. Однако Вы, св. Отец, благословили меня, только не знали, кого благословляете, чью дочь. А теперь я Вас уведомляю, что я была Государя Павла Петровича. Бог меня сотворил, а Государь меня родил Павел Петрович, вместе с Маменькою моею любезною, а с его женою Государынею Мариею Федоровною в Зимнем дворце. Но я была у них на Божьем желании отдана и находилась в таких местах, что не могла открыть себя, чья я дочь, и принимала мучения со всех сторон.
Покорнейше Вас прошу, св. Отец, уведомить также самого Государя о моем приключении, дабы он меня взял во дворец, знаю, что надобно быть теперь в Империи…"
Интрига царственного эпистолярия
Пора уже, наверное, задаться вопросом: что именно составляет нерв переписки Александра и Марии Павловны, которую "ненавязчиво" дополняют письма к Марии Павловне Елизаветы, постоянно сетующей на обилие корреспондентов у своей невестки, не оставляющих ей собственных сюжетов для общения. Что собственно нового узнаем мы из нее о событиях и делах давно минувших дней?
И здесь следует констатировать, что переписка эта во многом является шифром, ключ к которому подобрать не слишком просто. При чтении ее невольно возникает множество вопросов. Что означает патетика и эмфаза писем Александра и Марии первых лет (более ярко выраженная у Марии Павловны, чуть менее – у Александра)? Являются ли бесконечные признания в любви и верности знаком риторической традиции или же выражают нечто, имевшее жизненную реальность? Ведь порой даже создается впечатление, что из этого каскада фонтанирующих чувств полностью исключен молодой муж. О нем Александр вспоминает, уже написав письмо, и свой привет пишет другими чернилами на полях. Словно то скорее письма возлюбленных, чем брата и сестры. Откуда проистекает эта музеизация памяти, когда вещь другого становится священной, а подарками служат портреты, перчатка, колокольчик (о, дети эпохи сентиментализма!) и даже стальная кастрюль? Откуда это вопиющее противоречие – ощущение семейного счастия и глубокой горести? ("Мой Муж все прежний, и в этом отношении мне также желать более нечего! Единственной моей печалью остаются мои воспоминания, но именно они мне и дороги"). И не следует ли здесь искать также и литературные источники?
Еще один вопрос касается феномена протеизма, в принципе свойственного почти любой переписке, но в обмене письмами царственных особ близко смыкающегося с проблемой придворного эпистолярного этикета. Последний, будучи достаточно хорошо известен в своих внешних формах, в глубинных формах бытования изучен очень мало. И действительно, из публикуемых здесь писем возникает несколько иной образ Александра I, чем тот, что сформирован у нас иными источниками. Но при этом вопрос остается открытым: насколько адекватен Александр тому образу, который создавала в своих письмах Мария Павловна и который он сам создавал в своих письмах к ней? А ведь, судя по переписке, их многое объединяло: он ненавидел перемены и потому уверял ее в неизменности своей любви ("…Вы знаете, как я ненавижу изменения. – А потому можете быть уверены, что будете любимы Вашим Александром так же, как были любимы прежде, то есть от всего сердца"). Ср. ответ Марии Павловны: "Вы пишете мне о монотонности Вашего обычного образа жизни; я же этому, любезный Друг, весьма рада, и это – из чистого чувства эгоизма: пока Вы сохраняете свои привычки, я могу всегда, несмотря на свое удаление, знать, чем Вы заняты в течение дня" (письма от 15 января и 17/29 апреля 1805 г.) Другое, что их объединяло, – нелюбовь к светской жизни: "Я заранее сочувствую тому, мой любезный Друг, сколько комплиментов и поздравлений Вам придется выдержать, и заранее боюсь, как бы у Вас от них не побежали по телу мурашки, разве что это благородное свойство исчезает, как только покидаешь Cara patria". Но и Мария Павловна постоянно признается, насколько светская жизнь Веймара мало ее занимает.
Еще одна проблема данных писем, в особенности раннего периода, заключается именно в том, что сколь много в них говорится о чувствах, столь же мало – о впечатлениях и событиях внешней жизни (весь "событийный ряд", напротив, мы находим в переписке с Марией Федоровной как самого Александра, так и Марии Павловны). "Ничего не говорю Вам, добрый мой Друг, об обстоятельствах нынешнего времени. Маменька взяла этот труд на себя. Я же предпочитаю выразить Вам свою привязанность и дружбу, которые исчезнут лишь с моей смертью". Такого рода риторика для писем Александра вообще характерна. А ведь мы знаем, насколько эти годы для него были насыщены событиями. Событийны в высшей степени были ранние годы и для Марии Павловны, сразу же по приезде в Веймар оказавшейся не только в лоне герцогской семьи, но также и окруженной цветом литературного общества Веймара того времени. Но в письмах к брату об этом – всего лишь одно сдержанное и отчасти самоироничное высказывание о "немецких Афинах". Впрочем, и Александр, сам скупой на описания, однажды все же не удержался, чтобы не упрекнуть сестру в лаконизме описаний ее жизни в Веймаре: "Если я и могу в чем-то упрекнуть Ваши письма, то только в том, что Вы недостаточно рассказываете мне о себе; довольны ли Вы, хорошо ли себя чувствуете в этом знаменитом Городе" (письмо от 31 марта 1805 г.).