Я вернулся к Микеладзе. Разговаривая, формулируя мысль, он, не прерывая речи, отводил иногда взгляд в сторону, и, устремив глаза мимо вашей головы куда-то вдаль и словно увидев там нужную ему мысль или образ, возвращался к вам взглядом и смотрел на вас твердо и убежденно. Уже тогда, в первых с ним разговорах, я почувствовал силу его характера, точность и убедительность суждений. Потом-то я уразумел окончательно, что даже его спокойный ответ, даже терпеливое разъяснение заключали такой волевой посыл, что буквально парализовали способность спорить, - вы торопились найти оборонительную позицию, но, покуда искали ее, он выдвигал перед вами новые доводы и вы уступали, чувствуя его право вести вас, внушать свое отношение к музыкальному сочинению, и к исполнителю. Он был старше нас - людей одного поколения с ним. Не только годами, а еще больше опытом, зрелостью.
С того времени мы встречались уже постоянно - в классах консерватории, куда меня иногда пропускали по запискам профессоров на занятия по истории музыки или анализу формы, или в дирижерский класс Гаука. А вечером снова встречались - в симфонических, в филармонии. Ленинградская филармония для всех - и музыкантов и просто любителей - была в ту пору больше, чем концертной организацией. Общественную роль, которую в Москве десятилетиями играл драматический театр - Малый театр, МХАТ, - в Ленинграде издавна выполняли концерты. В Большом зале каждой вечер встречается, как говорится, "весь город", весь город обменивается мнениями о предстоящих и о прошедших концертах. В 1920-х годах, о которых я говорю, это чувствовалось особенно сильно. За пультом, сменяя друг друга, являлись дирижеры - и советские и приезжие, среди них - первоклассные мастера. В кулуарах царила атмосфера подлинных творческих дискуссий - загорались споры, определялись критические оценки. Среди музыкантов и прежде всего среди своих - консерваторцев Микеладзе пользовался высоким авторитетом. Помню его с партитурой в руках среди молодых дирижеров и композиторов, настойчиво защищающего свое мнение, стремящегося всех и вся убедить в своей правоте. Он высоко ценил в музыкантах профессионализм и не терпел пренебрежительных или снисходительных отзывов о тех дирижерах, которым не хватало внешней импозантности или внешнего артистизма, но у которых качество исполнения отвечало высоким требованиям. И наоборот, всегда наставительно предостерегал от увлечения броскими внешними манерами, которые имеют порой успех у неискушенной или маловзыскательной публики, был далек и от снобистского третирования всех, кто "не Клемперер" и "не Бруно Вальтер".
- Поймите, - говорил Микеладзе, - все не могут быть Бруно Вальтерами; Бруно Вальтеры - исключение, единицы. Но достоинства имеются и у менее замечательных дирижеров. А признавать только одних Бруно Вальтеров - тогда не будет и музыки. Это неверно. Стремиться достигнуть их - это другое дело.
Летом 1930 года он уехал в Тбилиси, где ему было поручено руководство летними симфоническими концертами. Приехал в Тбилиси и я. И вот республиканская газета "Заря Востока" поручила мне рецензирование этих концертов. Почему-то мне кажется, что порекомендовал меня поэту Валериану Гаприндашвили, заведовавшему тогда отделом литературы и искусства в газете, сам Микеладзе.
Концерты шли в Сололаках, в саду "Медсантруд", который прежде именовался: Сад "Стелла". Много было сыграно и много прослушано в то лето хорошей музыки. И многие сочинения "с легкой руки" Микеладзе прозвучали тогда в Тбилиси впервые. Играл оркестр оперного театра, привыкший к постоянному репертуару, знавший многие оперы чуть ли пе наизусть. А здесь Микеладзе ставил в программы симфонии, которых дотоле в Тбилиси никто не играл. И разучить в короткий срок - в какие-нибудь три летних месяца целый ряд капитальнейших произведений было делом нелегким. Если перелистать пожелтевшие от времени страницы "Зари Востока", нетрудно будет восстановить программы этих концертов. Но мне больше всего запомнилась работа над Третьей симфонией Брамса. Симфоний Брамса в Тбилиси до него не играли. Традиций исполнения симфоний Брамса у оркестра в ту пору не было. На пластинки симфоническую музыку в те времена не записывали. Многие музыканты советовали Микеладзе отказаться от этой попытки, заменить эту симфонию какой-нибудь много раз игранной - Шестой Чайковского или Пятой Бетховена, "Шехеразадой". Но Микеладзе упорно продолжал разучивать Третью Брамса. Репетировал по два раза в день - сперва с каждой группой в отдельности, потом терпеливо проходил каждую часть с целым составом. Это не говоря о том, что каждый день репетировал еще очередную программу на вечер. Зато сыграл симфонию Брамса с блеском. Удивлял оркестр, осиливший эту трудную партитуру, сыгранность и отчетливость деталей, особенности брамсовского "мягкого" звучания, ясность общей концепции. Словом, в тот сезон оркестр, подвигнутый Евгением Микеладзе на большое и трудное дело, подчинившийся его твердой воле и твердой руке, создавал ему первую славу подлинного музыканта и замечательного организатора. В работу симфонического оркестра он вносил высокий профессионализм, строгий вкус, внедрял ленинградские симфонические традиции, предъявлял оркестру самые высокие требования. Трудно передать, как велико было различие в игре оркестра в конце сезона с тем, каким он был в самом начале. А сколько слышал он заявлений, что "никогда не сыграют", что "жалуются"… И как всегда в таких случаях бывает, поддерживали Микеладзе лучшие музыканты оркестра, а по старинке хотели играть наименее опытные.
В сентябре мы снова встретились - в Ленинграде. В Оперной студии консерватории Микеладзе ставил "Тоску". Барона Скарпия пел выпускник, ныне народный артист СССР Алексей Иванов. Тоску - Сосунова (ставшая после Софроновой), Каварадосси - кто пел не помню, может быть, Гефт. Я сидел в зале на трех (репетициях и на премьере. Это был уже не ученический, а настоящий профессиональный спектакль. И качество это вносил в него прежде всего Микеладзе - настойчивый в требованиях, ясный в намерениях, отчетливый в их пластической передаче, умело распределявший репетиционное время. А, главное, это был уже совершенно сложившийся, созревший художник, с определившейся творческой манерой, с очень отчетливой пластикой. Он постоянно вмешивался в сценическую сторону спектакля, стремился подчинить дирижерскому пульту все элементы спектакля, руководить не одною музыкальною частью, но целым. Это и тогда уже обнаруживало в нем качества дирижера оперного, дирижера-руководителя, место которого во главе большого оперного театра.
Его спектакли и концерты, мне кажется, отличала уже в ту пору еще одна существенная подробность. Это не были демонстрации готового, разученного на репетициях. А каждый раз как бы дальнейшая творческая работа.
Для выпускного спектакля он выбрал оперу Моцарта "Cosi fan tutte". Ставил этот спектакль великий певец и замечательнейший актер, в тот год покинувший сцену, - Иван Васильевич Ершов - режиссер и педагог очень требовательный, вспыльчивый, своенравный. И шумные споры Микеладзе с Ершовым по части мизансцен и внутренних состояний певцов обсуждались всей консерваторией. Потому что другие музыканты не решались спорить с Ершовым. Вообще о требовательности и непримиримости Микеладзе говорили даже и те, кто не знал его лично.
Постановка оперы Моцарта, дотоле в Ленинграде не шедшей, брызжущий весельем моцартовский оркестр, стройные ансамбли, стремительный ритм спектакля, общий подъем, праздничность атмосферы в зале - все это обеспечило великолепный успех. Репутация Микеладзе росла день ото дня. Было ясно, что он окончательно сформировался для решения очень больших задач. Помню отзыв Николая Рабиновича: "Прекрасный оперный дирижер". Но и Микеладзе был о Рабиновиче очень высокого мнения. Когда оба они были еще на третьем курсе, Микеладзе сказал: "Коля может уже не учиться: по виртуозной технике он превосходит всех. А главное, - замечательный музыкант".
Окончив консерваторию, Микеладзе вернулся в Грузию. А в сезоне 1933/34 года у него были в Ленинграде концерты. И он приехал с женой - Кетеван Орахелашвили, самой красивой грузинкой, какую я когда-либо видел. Я зашел к ним в "Голубую гостиную". Через несколько минут Женя поднялся на дирижерские возвышение и встал перед пультом прославленного филармонического оркестра. В первом отделении он играл Пятую симфонию Шуберта - впервые в Советском Союзе. В тот вечер дарование его раскрылось в еще более очевидных достоинствах: мягкость, певучесть, благородное созерцание, серьезная мысль и романтическая свобода - вот что раскрывал Микеладзе. Жест стал легче, многое игралось с полунамека, с лица исчезло выражение озабоченности. И - ничего рассчитанного на публику. Никакой аффектации, позы. Твердая и легкая рука. А темперамент, так бурно проявлявшийся в жизни, за пультом был ограничен чувством меры и вкуса. Самый артистизм его был свободен от поисков образца, которому бы он следовал. Микеладзе ни на кого не был похож и не подражал никому. Глядя на него, вы понимали, что музыка для этого человека - все! Что призвание это - единственное, безошибочно им угаданное и выбранное. Не музыкантом, не дирижером он быть не мог.
Во втором отделении он исполнял грузинскую музыку. Под сводами филармонии впервые зазвучали тогда увертюры - к "Даиси" Палиашвили и к "Сказанию о Шота Руставели" Аракишвили, чудная сюита Киладзе и великолепный праздничный марш Ионы Туския из музыки к "Карменсите" - спектаклю театра имени Руставели.
В 1936 году в Москве на открытии Декады грузинского искусства Микеладзе появился за пультом Большого театра. Смолкли аплодисменты. Как никогда сыгранно зазвучала увертюра к "Даиси", предвещая спектакль героический и трагический. Пошел занавес. Началось великолепное представление, одно из лучших, какие я видел. Освещенный отблеском огней из оркестра, Микеладзе так и запомнился мне навсегда, словно озаренный лучами своей в то время уже большой настоящей славы.
Однажды говорили мы с Гауком, вспомнили Женю.
- Ты знаешь, - сказал он, - за целую жизнь я почти не встречал таких одаренных дирижеров, как Микеладзе. Перед ним было огромное будущее…
МРАВИНСКИЙ. МУЗЫКА. ТЕЛЕВИДЕНИЕ
Было время, когда смотрели телевидение без разбора, довольные уже тем, что оно существует. Нынче - не то! Открываются новые возможности телевидения - изменился и зритель. Он многого от телевидения ждет, многое с него спрашивает. А оно все шире охватывает явления жизни, все лучше показывает их, чаще появляются телепередачи и телефильмы высокого класса. И среди несомненных больших удач последнего времени - четыре музыкальных телевизионных фильма с участием заслуженного коллектива республики Академического симфонического оркестра Ленинградской филармонии и выдающегося дирижера нашего времени Героя Социалистического Труда Евгения Александровича Мравинского.
С симфонической музыкой телевидение стало знакомить нас, сколько мне помнится, еще в дни Первого конкурса имени П. И. Чайковского. Это составило важный этап в развитии телевидения, было ново, значительно. Но камера показывала артиста то справа, то слева, то лицо, то затылок, то отражение в поднятой полированной крышке рояля.
С каждым годом телевидение все чаще "водило" нас в симфонические концерты. Но чаще всего работа камеры шла по-прежнему вразнобой с музыкой.
Суетливый показ инструментов оркестра разрушает представление о нем, как о едином целом. Ведь слушая симфонию в концертном зале, мы не стремимся видеть всех музыкантов. "Драматургия" симфонии зрительно воплощается в эмоциях, пластике, мимике дирижера. И то, что режиссеры могут сослаться на фильмы прославленного дирижера Герберта Караяна, показывающего на экране артистов оркестра, в принципе ничего не меняет. Показывая Крупным планом гобоиста, облизывающего мундштук своего инструмента, или пальцы музыканта на грифе виолончели, многие из создателей фильмов и передач исходят из убеждения, что в кадре непрерывно должно быть движение, разнообразие, что телезрителя надо "занять". Но весь этот калейдоскоп зрительных впечатлений… Нет, он отвлекает от музыки.
Так как же строить музыкальный фильм - фильм о симфонической музыке, отвечающий интересу широчайшей телевизионной аудитории и, в то же время, взыскательному вкусу специалистов?
В пору, когда шла работа над телефильмом о Большом зале Ленинградской филармонии, я не раз видел на хорах известного музыкального критика Андрея Золотова, который с глубоким вниманием следил за ходом оркестровых репетиций Мравинского, обдумывая план тех самых фильмов, которые составили сейчас блестящий цикл музыкальных повествований о четырех великих симфониях мира.
Обращение к Мравинскому и симфониям из его концертных программ неслучайно. Едва ли есть в стране другой дирижер, который возглавлял бы один и тот же оркестр, - и какой оркестр! - в продолжение тридцати пяти лет. При этом музыкант глубочайшей культуры. Высокого вкуса. Артистичный. Наделенный мощной волей. Беспощадно требовательный по отношению к себе и другим. Превыше всего ставящий точное воспроизведение партитуры. Музыкант мудрый. Ни мировая слава, ни верная любовь многих поколений слушателей не изменили его трепетного отношения к искусству. Как и прежде, он идет к дирижерскому возвышению - строгий, высокий, статный - словно идет на подвиг. И вот Центральное телевидение показывает новый цветной музыкальный фильм, созданный Студией музыкальных программ творческого объединения "Экран" - "Чайковский. Пятая симфония". Мы видим зал, в котором в 1888 году под управлением автора симфония прозвучала впервые. За кадром голос комментатора Золотова напоминает, какое место занимает эта симфония в искусстве и в нашем сознании. Видим Мравинского на репетиции, перед дирижерским пюпитром. Он объясняет оркестру свои намерения. Легкий взмах палочки. Музыка. Вот он обращается к струнной группе. И мы видим ее, слышим ее игру. Просит деревянные духовые повторить несколько тактов. Мы видим музыкантов, и слышим их.
- Прошу всех…
Мы видим целый оркестр. Планы фильма монтируются сообразно со структурой симфонии, с ее образным строем. Это большая удача, решение очень сложной проблемы, как показывать оркестр. Но мы "застали" конец репетиции. Музыканты расходятся. Мравинский за кулисами, в кресле. Вспоминает, как около сорока лет назад получил право продирижировать эту симфонию и о том, как был найден стиль исполнения, который потом уточнялся и совершенствовался. Тут и тонкий анализ музыки, и спор с трактовками прославленных дирижеров прошлых времен. Умнейшая речь, в которой передана вдохновенная любовь к творению великого композитора.
Вечер. Переполненный зал. Сверкание люстр. Взволнованный и сосредоточенный дирижер становится во главе оркестра, чтобы передать свое ощущение Чайковского, его музыки, его мира. Мы видим лицо дирижера, слышим и видим оркестр. И от начала и до конца воспринимаем симфонию, словно находимся вместе с публикой в зале.
Авторы фильма отказались от мысли "разглядывать" инструменты и музыкантов. Оркестр выступает как единый творческий коллектив, увлеченно откликающийся на тончайшие указания дирижерской палочки, на взгляд, на еле заметное движение бровей. И вместе с Мравинским осуществляет служение великой музыке. Как благородна эта игра! Как превосходен Мравинский! С какой точностью передана стройная форма симфонии в сочетании с тончайшей прорисовкой каждого ее эпизода, каждой детали.
Великий немецкий писатель Э.-Т.-А. Гофман говорил, что настоящий музыкант весь живет творением, которое он воспринял в духе мастера и в том же духе исполняет, пренебрегая желанием так или иначе выставить свою личность.
Как подходят эти слова к Мравинскому!..
Через несколько дней телевидение показало нам одно из самых поэтичных созданий Бетховена - Четвертую симфонию. Ей тоже предпослано настраивающее слово комментатора, и репетиция, и рассказ Мравинского о том, как вынашивается и воплощается замысел исполнителя, рассказ-исповедь, поразительный по бесстрашию искренности… В отличие от симфонии Чайковского, бетховенская симфония звучит при пустом зале. И в таком приеме есть что-то волнующее. И это одно из лучших исполнений Мравинского, какие я слышал - он как-то особенно любит эту симфонию.
…И снова, в утреннем освещении пустого зала мы следим за работой удивительного оркестра. Проверяется звучание одного из самых мощных произведений европейской музыки - Четвертой симфонии Брамса, которую выдающийся музыковед И. И. Соллертинский назвал инструментальной драмой, потоком взволнованной, страстной и глубоко трагической музыки. Анализ. Мравинского, работа над каждым тактом, их повторение доставляют огромное удовольствие и позволяют с особой остротой ощутить, что и самый труд музыканта прекрасен, как прекрасен и результат труда.
Четвертый фильм посвящен одному из самых замечательных сочинений нашего великого современника Дмитрия Шостаковича - его Пятой симфонии. Многое в жизни обоих музыкантов связано с ней. Потому что первым исполнил ее в Ленинграде, в ноябре 1937 года Мравинский. И потому что исполнение это превратилось тогда в крупнейшее общественное и художественное событие. Вот уже тридцать семь лет не расстается Мравинский с Пятой симфонией. Тридцать семь лет продолжается его работа над ней. Сам он считает, что его понимание симфонии в 1937 году и нынешнее ее понимание значительно разнятся друг от друга. Впрочем, - скажем мы от себя, - так и должно быть с великим произведением, которое останется жить в веках, отвечая любому времени именно в силу того, что ответило своему и стало его выражением.
А потом Мравинский первым продирижировал Шестую, Восьмую, Девятую, Десятую, Двенадцатую симфонии Шостаковича, в числе первых, с глубочайшим проникновением исполнил Пятнадцатую.
Завершается фильм прекрасным словом Мравинского. И слово это шире, чем рассказ о конкретном произведении. Тут идет речь о музыке Шостаковича в целом, о сложном процессе взаимопонимания художника-создателя и художника-исполнителя. Тут и воспоминания о начале их творческой дружбы, и о системе работы над симфоническими творениями Шостаковича…
Четыре великих симфонии. Разные времена. Разные страны. Разные стили. И в каждом из фильмов симфония звучит с начала до конца, не прерываемая ни одним словом.
Но, может быть, следовало этим и ограничиться?.. Нет. Без размышлений Мравинского это были бы фильмы для людей, искушенных в симфонической музыке, умеющих в ней разбираться. Слово Мравинского - это как бы посвящение в симфонию, создающее ту атмосферу, в которой телезритель сливается с публикой в зале и участвует в торжестве музыки.
Но, может быть, ни к чему великолепный пояснительный текст комментатора?.. Нет-нет! Голос комментатора нужен, необходим. Он приуготовляет к знакомству с Мравинским и к восприятию музыки. С таким словом не выступишь перед переполненным залом. И публика не пойдет за кулисы к Мравинскому, чтобы он рассказал ей о своем отношении к величайшим симфониям. Это возможно только на телевидении. Удивительно! Люди, непричастные к симфонической музыке, говорят мне, что никогда еще не слушали с таким вниманием симфонию и что, сидя у телевизора, они прочувствовали ее лучше, чем в зале, что экран приблизил к ним не только лицо дирижера - приблизил самую музыку.
- И все-таки, - спросите вы, - почему же именно эти фильмы оказались такими доступными?