Коммунисту Казимиру Мэттэ в 1943 году, конечно, было непонятно, "почему немцы имеют так много сторонников среди населения"; однако сегодня мы прекрасно знаем, что массированное информационное давление (особенно соединенное с прямым насилием для одних и материальными подачками для других) способно и на большее, чем просто обеспечить поддержку среди определенных слоев населения.
Кроме того, не совсем ясен критерий, по которому Мэттэ отличал сторонников оккупантов от их противников: ведь для того, чтобы выжить, люди должны были скрывать свои симпатии к советской власти и делать это максимально убедительно. Сомнительно, что, например, сам подпольщик ходил по городу с красной ленточкой на шапке или же прилюдно костерил нацистов вообще и фюрера германской нации в частности. Скорее всего, он старался выглядеть как лояльный оккупационным властям человек. Но тот, кто принял его за коллаборациониста, принципиально бы ошибся.
Мэттэ стал жертвой известной психологической ловушки: в условиях работы в подполье – постоянного, нечеловеческого напряжения полутора лет – ему стало казаться, что верить можно только тем, кого испытал в деле, что кругом одни враги и предатели, – и в докладе своем он отразил не реальность оккупированного Могилева, а свое субъективное восприятие ее. Понятная и простительная ошибка, воспользовавшись которой Соколов принялся доказывать, что граждане СССР встречали немцев как освободителей.
Доклад Мэттэ – единственный серьезный документ, на который может в обоснование своих тезисов сослаться Соколов; в остальном ему приходится перепевать высказывания бежавших на Запад власовцев, цена которым – ломаный грош, да и тот фальшивый.
Как свидетельство Соколов приводит слова некоего "антикоммуниста" П. Ильинского о настроениях крестьян "в окрестностях Полоцка":
Убеждение в том, что колхозы будут ликвидированы немедленно, а военнопленным дадут возможность принять участие в освобождении России, было в первое время всеобщим и абсолютно непоколебимым. Ближайшее будущее никто иначе просто не мог себе представить. Все ждали также с полной готовностью мобилизации мужского населения в армию (большевики не успели провести мобилизацию полностью); сотни заявлений о приеме добровольцев посылались в ортскомендатуру, которая не успела даже хорошенько осмотреться на месте.
Право, я не удивлюсь, если это "свидетельство" было напечатано в какой-нибудь из выпускавшихся оккупантами газет. Вообще-то в многочисленных документах германских разведывательных и полицейских органов с самого начала войны четко говорилось: население настроено к оккупантам враждебно. Эти документы мы еще будем цитировать; но даже если бы их не существовало, поверить в тезисы Ильинского – Соколова весьма затруднительно.
Уж коли хочется цитировать эмигрантов, то можно взять книгу Б.Л. Двинова "Власовское движение в свете документов", вышедшую в 1950 году в Нью-Йорке. "Надо раз и навсегда отказаться от кое для кого весьма удобных, но совершенно неверных настроений о том, будто Красная Армия и русский народ только и мечтали о приходе немцев, – пишет Двинов. – Это представление ни в малейшей степени не отвечает действительности. Признавая наличие элементов пораженчества в армии и народе, необходимо в оценке его строго соблюдать пропорции. К тому же пораженчество было довольно скоро изжито даже в этих скромных размерах. Этому способствовало то, что завоеватель очень скоро сбросил маску "освободителя народов" и явился русскому народу во всей реальности жестокого бездушного поработителя".
А если хочется послушать не стороннего наблюдателя, как Двинов, а живого свидетеля, то вот о какой картине рассказывает Константин Симонов в своем военном дневнике:
А с востока на запад шли гражданские парни. Они шли на свои призывные пункты, к месту сбора частей, мобилизованные, не желавшие опоздать, не хотевшие, чтобы их сочли дезертирами, и в то же время ничего толком не знавшие, не понимавшие, куда они идут. Их вели вперед чувство долга, полная неизвестность и неверие в то, что немцы могут быть здесь, так близко. Это была одна из трагедий тех дней. Этих людей расстреливали с воздуха немцы; они внезапно попадали в плен; они шли часто без документов, и их поэтому иногда расстреливали и наши.
– Это все лживая коммунистическая пропаганда! – закричат в ответ. – Как можно верить коммунисту Симонову! Только патентованные власовцы заслуживают безоговорочного доверия, – не зря же они страдали от кровавого советского режима!
Но сравните одномерную примитивность нарисованной Ильинским и Соколовым картины (все как один! никто иначе не мог себе представить! с полной готовностью!) и поистине трагическую мощь описанной Симоновым сцены.
Вот то, что невозможно ни подделать, ни исказить; это и придумать-то невозможно. Молодые деревенские парни упрямо идут в неизвестность, практически на верную смерть. Их никто не гонит; на многие километры вокруг нету ни звероподобных палачей из НКВД, ни свирепых комиссаров – а они идут, потому что знают: решается судьба Родины, судьба страны, а значит – их судьба.
И потом, когда стало уже ясно, что германские войска остановить в приграничном сражении не удалось, жители районов, которые вот-вот должны были оккупировать, уходили вместе с частями РККА на восток. А те, кто не мог сражаться и не мог уйти, ждали прихода немцев как смерти.
По дороге, устав и окончательно пропылившись, заехали в какую-то деревеньку возле дороги и заглянули в избу. Изба была оклеена старыми газетами; на стенах висели какие-то рамочки и цветные вырезки из журналов. В правом углу была божница, а на широкой лавке сидел старик, одетый во все белое – в белую рубаху и белые порты, – с седою бородою и кирпичной морщинистой шеей.
Бабка, маленькая старушка с быстрыми движениями, усадила нас рядом со стариком на лавку и стала поить молоком. Сначала достала одну крынку, потом – вторую. <…>
– Все у нас на войне, – сказала она. – Все сыны на войне и внуки на войне. А сюда скоро немец придет, а?
– Не знаем, – сказали мы, хотя чувствовали, что скоро.
– Должно, скоро, – сказала бабка. – Уже стада все погнали. Молочко последнее пьем. Корову-то с колхозным стадом тоже отдали, пусть гонят. Даст бог, когда и обратно пригонят. Народу мало в деревне. Все уходят.
– А вы? – спросил один из нас.
– А мы куда ж пойдем? Мы тут будем. И немцы придут – тут будем, и наши вспять придут – тут будем. Дождемся со стариком, коль живы будем.
Он говорила, а старик все сидел и молчал. И мне казалось, что ему было все равно. Все – все равно. Что он очень стар и если бы он мог, то он умер бы вот сейчас, глядя на нас, людей, одетых в красноармейскую форму, и не дожидаясь, пока в его избу придут немцы. А что они придут сюда – мне по его лицу казалось, что он уверен.
"Было нам очень плохо в этой хате, хотелось плакать, потому что ничего мы не могли сказать этим старикам, ровно ничего утешительного", – признавался описавший ту потрясающую картину Симонов.
Это пропаганда? Тогда пропагандой являются и строки другого писателя.
"Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежит в наших отцах, мог бы предсказать то, что свершилось… Как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли все, что осталось… Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением оккупантов. Под управлением оккупантов нельзя было быть: это было хуже всего".
Кто же автор столь гнусной коммунистической лжи?
А это никогда не бывший членом ВКП(б) граф Лев Николаевич Толстой.
* * *
…Впрочем, следует признать: цветами оккупантов иногда действительно встречали. Когда немцы входили в Харьков, на Клочковской улице им навстречу выбежала девушка с букетом цветов; протянула офицеру и застрелила его.
III
"Солдатами их не считать"
Что гитлеровское правительство является бандой убийц и поставило своей целью истребление наших граждан – это видно также из чудовищных преступлений гитлеровцев в отношении советских военнопленных.
И. Сталин, 27 апреля 1942 г.
Страшным летом сорок первого подразделения вермахта рвались на восток. Танковые корпуса разрывали линии обороны русских и уходили дальше, замыкая кольцо окружения. Эти стремительные операции – "кессельшлахт", как их именовали сами немцы – являлись визитной карточкой вермахта; их действенность была многократно доказана во время войны в Польше и Франции.
На Восточном фронте операции на окружение также продемонстрировали свою выдающуюся эффективность. Котлы под Белостоком, Киевом, Вязьмой стали для Красной Армии страшными катастрофами, поставившими нашу страну на грань выживания. Для немцев они стали доказательством непобедимости вермахта.
Впрочем, германское командование сразу отметило одну особенность, отличавшую "кессельшлахт" в России от такой же операции на Западе. Если на Западе попавшие в окружение части противника немедленно сдавались, то на Восточном фронте они продолжали упорное, хотя и зачастую бессмысленное сопротивление.
"Пленных было очень много, – вспоминал о кампаниях в Польше и Франции командир танкового подразделения лейбштандарта СС гауптштурмфюрер Авенир Беннигсен. – Отношение к ним было с нашей стороны почти рыцарское. Солдат часто отпускали домой, а офицеров депортировали практически без охраны. Если с польскими офицерами отношения были почти товарищеские, то с французами и подавно. Все строили из себя джентльменов… Как, например, проходил процесс сдачи в плен французов? Это была не просто разрозненная толпа. Действие разворачивалось вроде героической постановки "Гибели богов" Вагнера. Выстроена французская рота – все небритые, поднявшие руки. Перед ней офицеры. Появляются "товарищи" немцы. Французский офицер откуда-то почти неуловимым движением достал палаш (а воевал без него), отсалютовал и протянул немцу. И вся рота дружно зашагала, правда, как пьяная, не в ногу, к сборному пункту или в лагеря. Умирать за Родину французы не хотели".
На Восточном фронте все было совсем по-другому.
"Мы не наблюдали массовой капитуляции, – писал в отчете генерал Герман Гейер, чей 9-й армейский корпус участвовал в создании и ликвидации Белостокского котла. – Однако число пленных было огромно. До 9 июля IX корпус захватил более 50 000 русских – несмотря на то, что в некоторых случаях они сражались весьма мужественно и ожесточенно…" Через несколько абзацев генерал вновь вернулся к столь поразившему его факту: "Все русские отряды от границы до Минска не капитулировали, но были рассеяны и уничтожены".
В Прибалтике советские войска также не стремились сдаваться в плен. "Пленных было мало! – восклицает летописец группы армий "Север" Вернер Хаупт. – Крупные соединения в стороне от дорог отходили в полном боевом порядке".
В ОКХ шли срочные донесения: "Если на Западе и в польской кампании окруженные силы противника с окончанием боев в основном почти добровольно сдавались в плен на 100 %, здесь это будет происходить совершенно иначе. Очень большой процент русских укрылся в больших, частично не прочесанных районах, в лесах, полях, болотах и т. д., русские в основном уклоняются от плена".
Упорное сопротивление русских хоть и стало неприятной неожиданностью, но на исход окружения повлиять не могло. Общевойсковые армии, следовавшие за танкистами, выстраивали внутреннее кольцо и рассекали оказавшиеся в котле советские части до тех пор, пока те не теряли управление. Некогда вполне боеспособные подразделения Красной Армии распадались на мелкие группы, каждая из которых спасалась самостоятельно – и тогда захватить тысячи и десятки тысяч пленных не составляло особого труда.
Тем более что в первый месяц войны ни бойцы РККА, ни их командиры, ни даже (как мы увидим впоследствии) руководство страны не видело ничего особенно зазорного в сдаче в плен. Войны без пленных не бывает – такова жизнь!
…Жарким августом сорок первого за сотни километров к востоку от наступающих германских войск по бескрайней Волге неторопливо поднимался пароход. Знойное солнце ползло по безоблачному небу, от воды тянуло прохладой, а на верхней палубе толпилась, рассматривая окрестности, молодежь. Девчонки пересмеивались, парни рассказывали небылицы, и все до одного верили, что за этим прекрасным и солнечным днем наступит другой, такой же прекрасный и солнечный. Далеко-далеко, на западных границах страны, шла война – но все до одного были уверены в том, что она вот-вот закончится и непобедимая Красная Армия, выгнав фашистов с родной земли, пойдет дальше и дальше – до самого черного Берлина. Парни направлялись в часть, девчонки – на курсы радиотелефонистов; немногие из них дожили до победного мая сорок пятого.
На стоянке в Казани борт о борт к пароходу прицепили баржу. На барже ехали они – в непривычной форме, не разумеющие по-русски. Пленные немцы.
"Пришибленные, подавленные, а рядом весело гудим мы, молодежь, уверенная, что колесо войны вот-вот повернется в другую сторону, – вспоминал о той первой встрече с врагом новобранец Юрий Глазунов. – Это позже мы их, немцев, возненавидели за все, что они сотворили на нашей земле. А тогда – делились с ними папиросами, чем-то угощали из жалости, а они приходили к нам за кипятком. Для нас пленные были выбывшими из игры".
Эта фраза – "для нас пленные были выбывшими из игры" – по-видимому, является лучшей характеристикой советского отношения к проблеме плена в первые месяцы войны. Поэтому, когда положение становилось
по-настоящему безысходным, многие красноармейцы все же предпочитали плен смерти – тем более что в немцах еще видели братьев по классу, которые вот-вот обратят штыки против фашистского режима.
Бойцы Красной Армии еще не знали, что для германских войск, продвигавшихся все дальше на восток, пленные не были "вышедшими из игры", что в этой войне слова "плен" и "смерть" становятся синонимами.
Для одних – раньше, для других – позже.
Летом сорок первого в руки к нацистам попали сотни тысяч советских военнослужащих.