Да, здесь был их дом, родная земля. Могучие дубравы, непроходимые топи и железная воля людей встали на пути врага. Обозленный неудачами, он вымещал злобу на мирных жителях. В райцентре Оредеж гитлеровцы устроили тюрьму и согнали сюда на расправу толпы людей. Но кровавая операция не удалась. Ночью партизаны ворвались в тюремный двор. Бились долго и тяжело. Погиб Зверев. Его заменил Винокуров. Лишь в полночь закончился бой. Перебив тюремную охрану, Винокуров увел отряд в лес.
В ту глухую ночь в партизанский лагерь прибился желтоголовый, как подсолнух, мальчишка. Вначале не могли определить, стонет ли филин, плачет ли кто. Архипыч отвел сомнения:
- Малец, не иначе…
Посветили фонарем. Так и есть: мальчонка. Грязный, худой, с копной слипшихся волос. Со всхлипом отвечал на расспросы:
- Сашкой зовут… маму и папу фашисты убили. Сестренку утерял…
Аня радистка запричитала:
- Мой ты рыженький… Какой же ты худющий…
Мальчишка отодвинулся от сердобольной тети и приткнулся к коленке Винокурова, и с тех пор их всегда видели вместе. Ели из одного котелка. Спали под одной дерюжкой. Архипычу нравилось, когда ему в самое ухо сопел маленький тезка. Их так и звали "Санька в квадрате". Даже на задании маленький не отставал от большого. Слезами-мольбами сламывал стойкость несговорчивого дяди Саши. И тот сдавался.
Глухим лесом приземистый, крутоплечий комотряда вышагивал размашистой, мужицкой поступью, а рядом с ним, вцепившись в полу, бойко семенил Санька. Под ногами только хворост похрустывал. У Саньки на боку - "лимонки". Когда приходится перепрыгивать через бревно или ручей, они больно ударяют по ребру.
- Не ушибся?
- Нет, - таится Санька, не желая выдавать свою слабость.
Если дорога дальняя, Архипыч не выдерживает мальчишеских страданий. Берет у него "лимонки", взваливает себе на плечи его рюкзак, хватает крючковатыми пальцами мальчишку за поясок, и Саньке становится совсем легко. Но ненадолго. Вскоре он опять тяжело дышит, шагает через силу. Особенно когда на пути какое-нибудь препятствие - болото, густые заросли ивняка, бурелом. Тогда Архипыч сажает Саньку на шею. Сердится, про себя зарекается: зря взял обузу, впредь буду умнее.
Но в следующий раз он опять его берет, и они вместе идут проверять дозоры. Архипыч уже сам не может без Саньки. Тягостно ему без мальца. Пусть он молчит, пусть придется опять его тащить на себе, а все же как-никак - ты не один. А однажды попали в беду. Нарвались на немецкую разведгруппу. Архипыч отстреливался, а Саньке приказал отходить в глубь леса. Отбились. Ушли.
Санька не остался в долгу. Закладывали тол под рельсы. Ахнуло так, что Архипыча наземь бросило. Встать никак не может. А надо быстрее отходить. И маленький Сашка, надрываясь от тяжести, оттащил старшего подальше от места взрыва. Ну, а там, в глубокой чащобе, считай, дома. Так и доползли до лагеря.
В отряде Санька незаметно подрос. Не ахти какой партизанский харч, но о мальчишке заботились все. Окреп. Теперь не только стеснялся поддержки Архипыча, а и сам старался ему помочь. Нет-нет да и скажет:
- Дядя Саша, давайте мне тол. Понесу.
Архипыч молча отмахнется: мол, иди хоть сам побыстрее. А Санька и так бодро шагает. Теперь в привесок к "лимонкам" ему дали трофейный маузер. Не раз пускал свое оружие в ход, когда приходилось вступать в бой.
Словом, настоящим партизаном стал Санька. Победителем вернулся в Ленинград. На митинге ему дали слово. Начал он было говорить: "Нет у меня отца и мамы… сестру утерял"… как из толпы вдруг выбежала худенькая девочка и бросилась к нему на шею:
- Санечка! Родненький…
Это была она, сестренка! Опьяненный счастьем, Сашка подвел ее к Архипычу.
- Вот мой… наш… командир.
Так и стояли они втроем на трибуне перед гудевшей толпой.
III
Гитлеровцы решили покончить с партизанами. В бой бросили и артиллерию. Атака следовала за атакой. Уже целую неделю, днем и ночью, отряд отбивался от наседавших карательных батальонов. Трудно было держать круговую оборону. С юго-запада - открытый доступ для противника. Надо поставить заслон. По приказу Винокурова заминировали косогор. Сотни килограммов тола вложили. А сверху завалили булыжником, валунами. Шнур от взрывчатки протянули в штаб.
Преднамеренно имитировали отход. Фашисты клюнули. Колонной, во весь рост пошли они в психическую атаку. Когда поднялись на взлобок, ступили на "пороховой погреб", грохот потряс землю. Вывороченные с корнями деревья взметнулись к небу. Все потонуло в грохоте и пламени. Уцелевшие гитлеровцы повернули вспять. Но тут визгливо, пронзительно резануло воздух женское "ура". Хлестнули автоматные очереди. Это из засады ударил по врагу взвод Нины Зверевой. Неизъяснимый ужас на немцев наводил женский крик. Они просто терялись, не зная, что дальше последует. А дальше последовала атака всего отряда. Карательный был разгромлен.
Немцы присмирели. Больше наступлений не предпринимали. А партизаны усилили натиск. Пускали под откос поезда. Нападали на войска в гарнизонах. И уже в открытую жгли костры. А на задания не пешком, как прежде ходили, а на трофейных лошадях ездили.
Как-то, поджидая разведчиков, Архипыч и комиссар Попков сидели у шалаша, мирно беседовали о предстоящих делах. Вдруг смолкли и удивленно переглянулись: на тропке появился немец. Он невозмутимо топал по лужам в валенках. А позади с неизменным пулеметом вышагивал Вася Белоусов. Подошли ближе. Немец упал на колени и протянул снимок. С глянца на Архипыча доверчиво смотрели две пышноволосые девочки. А пленный, мешая русские и немецкие слова, спешил объяснить:
- Я Генрих! Рабочий. Это мои киндер…
Белоусов вставил:
- Сам сдался. Добровольно ко мне явился.
Дрогнуло сердце Архипыча. Дети тронули. Остался Генрих в отряде. А однажды зашел он к командиру, снял пилотку, попросил закурить. Архипыч был некурящим. Но затейливо вышитый кисет с махоркой держал всегда про запас. Случалось, туго было с табаком, и тогда комотряда выручал курцов самосадом. Теперь он тоже разыскал свой заветный кисет, протянул Генриху. Тот закурил и вопросительно взглянул на командирскую шапку с алой лентой: позвольте, мол, примерить. Архипыч разрешил. Генрих надел, весь просиял:
- Партизан! - Вытянулся, спросил: - Можно мне, Генрих партизан?
- Тебе? - переспросил Винокуров. Подумал и рубанул ладонью воздух: - Давай!
Отправился вскоре Генрих в разведку. Конечно, не один. С Белоусовым. Оделся в свою, немецкую, форму. Пошли в занятый фашистами поселок. Вася - в засаду, его спутник - на "промысел": к часовым. О чем-то гутарит на своем языке. Потом деловито проходит мимо штаба и незаметно исчезает. Возвращается, докладывает Васе: стоит такая-то рота. Сегодня передышка. Офицеры гуляют. Вася слушает молча, как бы сомневается. Вернулись в лагерь. Архипыч решил устроить проверку боем. Доклад Генриха подтвердился. И стал Генрих партизанским разведчиком.
Зачислили его в группу Белоусова. Выдали форму. Вместе они ходили на "промысел", как говорил Вася. Много опасных заданий выполнили. В знак благодарности Нина Зверева испекла именинный пирог. Генрих ел и причитал:
- Хо-ро-шо. Как дома…
Белые ночи. Весть о прорыве блокады под Ленинградом всколыхнула весь лесной городок. Люди ликовали. Стихийно возник митинг. Выступали командир и комиссар. Брали слово рядовые бойцы. И тут же, прямо с митинга, уходили на задание.
С каждым днем все слышнее становилось приближение наших войск. Немцы отчаянно сопротивлялись. Каждое селение превратили в опорный пункт, опоясали минными заграждениями, дзотами и колючей проволокой. А тут еще приспела весенняя распутица.
Но наступление продолжалось. Враг отступал. А с тыла били партизаны. И вот последний боевой приказ отряду Винокурова: совместно с нашими войсками занять город Лугу. В поход выступили все - тысячи бойцов выросшего отряда.
Город взяли штурмом. Несколько дней отдыха, и опять сборы в дорогу. Но теперь предстоял мирный поход: партизан-победителей ждал Ленинград.
Вышел ночью Архипыч на улицу и впервые за столько лет позабыл о войне. Как зачарованный стоял он под куполом светлого неба. Над Лугой царствовала тишина. И только верхушки сосен звенели наледью. Смотрел Александр на эту дивную красоту, вдыхал всей грудью лесную свежесть весны и думал: завтра здесь уже не грянет бой. И не накроет своим смертным дымом этот лес и эти лунные дали. Он и его товарищи - те, кто сейчас пойдут к Ленинграду, и те, кто навсегда остались лежать под березами, - здесь три года назад проходили линию фронта.
Улицы города в тот день напоминали внезапно открывшиеся шлюзы. Живой водоворот хлынул к Кировскому заводу. Показались первые партизанские колонны. Со знаменами, алыми лентами на шапках, увешанные автоматами и "лимонками", шагали лесные солдаты. Высокий голос Нины Зверевой выпевал:
- "Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались…"
Архипыч ехал в голове отряда. А перед ним почти на самой холке вороного чинно восседал Санька - сын партизанский. Санька сморкался и тер глаза. Архипыч то и дело хлопал его по плечу:
- Будь мужчиной!
На митинге выступал А. А. Жданов. Он говорил о скорой победе, о том, что народ всегда будет помнить героев, отстоявших город - колыбель революции. Винокуров слушал речь и с гордостью смотрел на своих бойцов. И вдруг его взгляд остановился на сосредоточенном лице Генриха. Он тоже был в строю, в такой же партизанской форме. Архипычу вспомнился недавний вопрос Генриха: "Примут ли меня в коммунисты?" Винокуров ответил: "От тебя зависит…"
IV
Осень уже хозяйничала на пензенских полях. Дожди хлестали свежие скирды соломы. С дальних опушек ветер гнал палые листья. Между тучевым пологом и раскисшими полями тоскливо метались стаи грачей. К вечеру они усаживались на окраинных тополях и незаметно затихали. Архипыч в свое село добрался далеко за полночь. Ни в одном доме уже не светились огни. Шагая по лужам, Александр едва отыскал отцовскую избу. Вот и знакомая калитка. Старая, шершавая. Только щеколда новая… Подошел к окну. Пальцы сами пробарабанили по шибке.
- Это я, мам! Санька…
- Господи…
В светелке вспыхнул свет. Мать подходит к окну и прикипает к стеклу.
- Нашего Сани нет… Давно нет, - она крестится и неотрывно глядит на сына. Рядом с лицом матери появляется борода отца. Он как от боли выкрикивает:
- Вить это же он, мать!
Стучит засов. Отец никак не может его вытащить. Скрипит дверь. Пахнуло овчиной, молоком, квашеной капустой и чем-то таким, что могут выразить лишь два слова: отчий кров. Мать приникает к шинели и плачет навзрыд. Александр успокаивает:
- Ну зачем же так, мамань. Ведь живой и не калека.
Все село собралось на второй день во дворе Винокуровых. А он, растроганный и горделивый, не мог ответного слова сказать. Не мастак на речи. Молвил виновато:
- Был бы Вася Белоусов, он бы все растолковал…
Уже вечером, за семейным ужином, отец спросил, кто такой Белоусов. И тут Александр рассказал о друзьях-товарищах. Вспомнил мудрого и сердечного комиссара Попкова, мужественного Зверева, мечтательную Аню радистку и, конечно же, своего маленького тезку. Лишь об одном человеке не сказал ни слова. Может, потому, что сам мало знал о нем, или же потому, что с именем того человека была связана пока не высказанная думка.
V
В те трудные дни, когда отряд Винокурова задыхался от нехватки продуктов и боеприпасов, к нему, в прямом смысле слова, с неба приходило спасение. Нет, не манна, но нечто подобное - картофель, мука, консервы. Сбрасывали все это наши самолеты. Иногда они садились на "пятачке"-опушке и, спешно сгрузив патроны, мины, тол и гранаты, улетали.
Но случалось, что погода задерживала летчиков. И тогда они подолгу засиживались у партизан, рассказывали новости Большой земли, принимали многочисленную почту и наказы выполнить тысячи просьб. Архипыч перезнакомился со всеми летчиками.
Одного из них звали просто - Акиша-сибиряк. Худой, узколицый, с белесыми ресницами. Очень стеснительный в разговоре и лихой в полете. Несколько раз сажал тяжелую машину там, где, казалось, развернуться немыслимо.
Любил Архипыч беседовать с Акимом. Сколько было переговорено - о положении на фронтах и видах на урожай, о Ленинграде и Пензе, над которой несколько раз пролетал Акиша. Винокуров допытывался:
- Ну, а как там озимые?
- Зеленеют, тянутся, - отвечал пилот и угадывал мысли собеседника: - Может, твоим старикам письмецо сбросить?
- Да вряд ли оно найдет их.
И все же однажды Акиша сбросил такое письмо. Но оно, видно, так и не дошло до стариков. А второй раз писать не довелось. Не встретил больше Архипыч Акима. Прилетали другие ребята, говорили, будто Акишу немецкие зенитки сбили под Ленинградом, куда он продовольствие вез.
Совсем замкнулся Архипыч. Не разговаривает. Людей сторонится. В отряде зашептались:
- Не захворал ли командир?
- А может, влюбился…
Подсел Василий с баяном, душу разбередил. Достал Архипыч из полевой сумки маленькую фотографию паренька в летном шлеме:
- Был Акиша, нет Акиши. Думаю его маршрутом пойти.
Вернулся Винокуров в Ленинград, и - к Жданову:
- Направьте в летчики.
- А может, в железнодорожный институт? Ведь это вам ближе.
Александр свое:
- Летать хочу.
Начертал Жданов на календарном листке:
"Винокуров. Летать!"
Рано утром приехал Архипыч в авиаучилище. Первым встретил бровастого подполковника. Он сидел в скверике. Архипыч присел рядом. С истинно партизанской прямотой пожаловался, что, мол, некому доложить о прибытии. Подполковник прочитал документы.
- Учиться?
Архипыч между тем разразился нелестными предположениями:
- Мирно тут у вас. Наверно, пороху не нюхали. Вот и встречают так людей с фронта…
- Да, пороху не нюхали, но дыму вдоволь наглотались.
Поднялся со скамейки:
- Будем знакомы. Белецкий. Начальник училища.
Александра будто мина подбросила.
- Виноват, товарищ подполковник…
- Ничего. Хорошо, что сразу высказались. - Белецкий, сильно хромая, зашагал по аллее. Александр пошел рядом.
- Что с ногой?
- Это протез. Плохо слушается.
- А где же это?
- Там, где порох нюхают.
Белецкий пригласил Винокурова в кабинет, вызвал интенданта:
- Переодеть этого товарища в военную форму. Выдайте все, как сверхсрочнику.
Со всем партизанским одеянием расстался Архипыч легко. Но шапку с алой тесьмой прямо-таки с болью стянул.
Начались полеты. Летал над теми же местами, где некогда водил поезда. Инструктор был доволен. Но начальник училища после первого полета спросил:
- С техникой знакомы?
- Машинистом работал.
- Учтите сразу - здесь не паровоз. Самолет деликатность любит.
В последующие контрольные полеты повторял эту фразу. Даже перед выпускными экзаменами не удержался от жестких комментариев:
- Деликатнее, деликатнее. Ручка - не реверс.
А сам думал: "Неплохо. Совсем неплохо. Ведь за полгода летчиком стал".
Возвратясь на аэродром, неожиданно спросил:
- Программа, считай, исчерпана. Куда думаешь податься?
- В штурмовой, по вашей линии, думка была…
- Оставайся инструктором, - начальник училища произнес тоном просьбы.
В самолете Архипыча, чуть повыше приборной доски, появился портрет паренька в летном шлеме. Курсанты спрашивали:
- Кто это?
- Аким. Ленинградский летчик. По нему свой маршрут сверяю.
Не только сам летчиком стал Архипыч, но вывел на высокую дорогу целый отряд учеников. И теперь пошел с челобитной к начальнику училища:
- В боевой полк хочу.
Тот ни слова не сказал.
А время будто на винты самолетов наматывалось. Не успел оглянуться Архипыч, как под крылом проплыли миллионы километров. Он водил многие корабли. Год в воздухе пробыл. Там, на высоте, его не раз молнии крестили. В прямом и переносном смысле, И гроза заставала в пути. И сквозь снежные ливни пробивался. И, как пчела, потерявшая улей, метался в поисках места посадки: из-за непогоды ни один аэродром не решался принимать. А он садился и вновь взлетал всем чертям назло.
На маршруте и теперь встречаются ученики. Перекликнутся позывными и, бросив в эфир: "Салют командиру", уйдут своими дорогами.
ТЕПЛЫЙ БЕТОН
Небо раскалывалось, трещало, как лед, и наземь низвергался ливень. Нагретая за день солнцем и турбинами, аэродромная бетонка курилась паром. Захарий Кочарян, самый старый в полку техник, решив переждать ливень, сидел на корточках под плоскостью самолета. Дождь затянулся. Ноги затекли. Захарий снял ботинки и босиком пошел по лужам. Теплый бетон приятно щекотал подошвы ног, и Кочарян замедлил шаг: терять нечего - уже промок до нитки. Но раскаты грома подхлестнули, и он побежал нешибкой, стариковской, трясцой.
Захарий вошел в стартовый домик, и тут надтреснуто ахнул новый раскат. Окно распахнулось, и на пол посыпались стекла.
- Да закройте же дверь! - крикнул комэск Примаков и схватил трубку затрещавшего телефона: - Да, да, слушаю. Подполковник Примаков… Тише… Как? Тридцать второй? Есть!
Примаков схватил планшет, переместил по летной привычке на живот кобуру пистолета и бросил стоявшему наготове ведомому - совсем юному, с мальчишеским пушком на округлом подбородке лейтенанту:
- Огнев, вылет!
Шагнул за порог и… оступился. Стоявший у двери Кочарян поддержал его.
- Старики мы с тобой стали, Захарий, - морщась, потер Примаков ногу выше коленки. - На ровном спотыкаемся.
Сколько раз комэск упрекал себя за то, что опять напросился на летную работу. Здоровье уже сдало, а вот потянулся туда, куда конь с копытом. Написал даже рапорт о желании еще полетать. "Мальчишка", - упрекал себя, но не летать не мог. Собственно, когда командующему ВВС попал его рапорт, тот, не раздумывая, начертал отказ:
"Нет надобности при таком состоянии здоровья оставлять на летной должности".
Но Примаков не сдался. Обошел все инстанции и, сокрушив три заградительные линии врачей, добился своего. Ради этого стоило перенести все - и осторожную, но всегда понятную заботу однополчан за единственного "старичка", и слишком строгий медицинский надзор, и почти каждодневные упреки жены: "Уходи на пенсию. Ведь ты же дед всему полку". Иногда он и сам задумывался: может, и в самом деле бросить все это, заняться чем-то иным… Предлагали ведь в штаб. А то и просто в отставку. Пойти и обо всем доложить комдиву. Можно лишь намекнуть, и он поймет. Думал, но не шел. Просыпался утром отдохнувший и забывал обо всем. Привычно спешил на аэродром. А там начиналось то, без чего не представлял своей жизни.