Это принципиальное письмо земляку, человеку, с которым Вячеслав Яковлевич был знаком, - свидетельство высокой требовательности к литератору, желание по-настоящему помочь ему. Письмо это заканчивалось такими строчками: "На меня не сердитесь, писал от души и с желанием сделать Вам добро".
Через год И. Лясоцкий снова послал Вячеславу Яковлевичу два рассказа и опять получил суровый и правдивый ответ:
"Уважаемый И. Е., я внимательно прочел Ваши два рассказа, в конце каждого из них дал отзыв.
За время от первого Вашего присыла до сих пор Вы не продвинулись вперед ни в способе выражения своих наблюдений, ни в стиле. Если Ваше писание не отнимает у Вас много времени, конечно, писать можно, и на этот способ убивать досуг надо смотреть как на приятное (для Вас) времяпрепровождение. Если же Вы склонны мечтать, что Ваше писание есть путь к литературной деятельности, то Вы заблуждаетесь. Настоящий писатель вряд ли выйдет из Вас.
Я отлично понимаю, что Вам тяжело читать эти строки, но я не хочу Вас вводить в заблуждение, чреватое тяжелыми разочарованиями.
Всего Вам хорошего.
И не сердитесь на меня".
Это письмо, разумеется, оставило горький осадок в душе Лясоцкого. Он всерьез задумался над отзывом Шишкова, и когда прочитал в журнале "Красная панорама" автобиографию писателя Шишкова и те требования, которые он предъявлял к себе как к писателю, то не стал спешить с новыми рассказами, а начал внимательно читать Горького, самого Шишкова, учился у них писать…
В письме к П. С. Богословскому в марте 1926 года Шишков, посылая ему черновики первых частей романа "Угрюм-река", сожалеет, что не окончил его три-четыре года тому назад, когда было, мол, больше сил, а теперь вот приходится "раскачиваться". Через месяц в письме к М. Горькому Шишков сообщает: "С 1920 года я пишу с большими перерывами - по году и больше - роман "Угрюм-река". Примечательно то, что наши с Вами романы внешне совпадают. (Речь идет о романе М. Горького "Дело Артамоновых". - Н. Е.). У меня тоже изображено семейство купцов-сибиряков. Данило Громов - дед-разбойник, умирая, оставляет наследство сыну-пьянице, Петру. Сын Петра - Прохор Громов - гений, делец, на голом месте в тайге строит заводы, фабрики, оживляет огромный район и, в зените своей славы и могущества, гибнет. Сознание, что дело ради дела, что дело, не одухотворенное высокой идеей, а основанное лишь на эксплуатации другого, это сознание создает в его душе крах… Самое же главное, скрытое главное - идет с самого начала, и главное это - Угрюм-река, т. е. Жизнь, в широком понимании этого слова".
В письме к П. С. Богословскому от 11 февраля 1931 года Шишков отмечает, что продолжает писать "Угрюм-реку". "Вот беда! Не дай бог плыть по большой реке". Но к концу года в письме к Петрову он с радостью пишет: "Кончил "Угрюм-реку", дал себе отдых. Наслаждаюсь, еще и еще раз перечитывая со смыслом "Войну и мир" гениального Толстого".
После поездки на Урал у Вячеслава Яковлевича зародилась мысль писать большой роман об этом замечательном крае: "Мечту об Урале не оставил. Буду писать с самых азов, не с Демидова и Петра Первого, а с мамонтов, пещерных жителей - вкратце, конечно, но чтоб было занятно и чтоб весь Урал был со дня создания до наших дней. Главный удар - на наших днях. Если писать сжато, беря от веков "ударные" страницы, то и тогда роман выйдет больше "Угрюм-реки"".
Весной 1932 года Вячеслав Шишков принес в редакцию Ленинградского издательства художественной литературы сборник "Шутейные рассказы". В ту пору рассказы показались нам "старомодными", не соответствующими духу времени. Но среди этих уже известных широкому кругу читателей произведений, написанных в юмористической, свойственной для Шишкова манере, резко выделялся и по жанру и по содержанию нигде не публиковавшийся ранее рассказ под названием "Громов".
Мне, тогда еще неискушенному редактору, все же не трудно было определить, что это новое произведение является отрывком из какой-то большой повести или романа. Во всяком случае, "Громов" привлек мое внимание, и я, перечитав его несколько раз, стал готовиться к беседе с Вячеславом Яковлевичем. Вскоре эта беседа состоялась. Вячеслав Шишков приехал из Пушкина, чтобы справиться о судьбе своей рукописи.
Разговор у нас был сердечным, искренним и, конечно, не о сборнике, а о новом произведении "Громов". Я, разумеется, не высказал Вячеславу Яковлевичу своего отношения к шутейным рассказам, да этого и не требовалось. Я был захвачен новой вещью, ее социальным звучанием и какой-то большой, хотя еще и не совсем ясной значимостью. Свои впечатления о "Громове" я высказал Вячеславу Яковлевичу с откровенной радостью. Автора, разумеется, все это живо интересовало; мнение первого читателя было для него весьма важным.
Оказалось, что "Громов" - это маленький отрывок из большого романа, над которым писатель работал с перерывами более двенадцати лет, что роман вчерне написан и вот автор не знает, подошло ли время его печатать. Произведение это никакому издательству автор еще не предлагал; а кроме жены, Клавдии Михайловны, отдельные главы романа читал только Алексей Толстой.
На меня смотрели прищуренные, улыбающиеся, умные глаза Вячеслава Яковлевича. Они как бы определяли, спрашивали… "Вот роман, ну и что ж? А что мы станем с ним делать? Ведь его надо читать, оценивать его идейные и художественные достоинства, решать вопрос об издании. А кто это будет делать? Не вы ли, молодой человек? А можно ли вам доверить такое важное и ответственное дело?"
Кто знает, какие еще мысли и чувства были на душе писателя. Ведь не прошло еще и года, когда он в письме к К. Федину сообщал, что хотя роман и закончен, "но над книгой, чтоб она заговорила высоким голосом, надо еще работать долгие месяцы, а то и годы. Да и не моей голове. Мне очень трудно стать над этой вещью, как над чужой и чуждой, и властной рукой поставить все на свои места, вдунуть душу…".
Думается, что Шишков взвешивал, сомневался, стоит ли нести молодому редактору такое большое произведение, где еще что-то не так, что-то надо ставить на свое место.
Единственное, что могло заставить Вячеслава Шишкова принести мне новый роман, - это, видимо, мое искреннее и доброе расположение к автору и непреодолимое желание прочитать его новую рукопись. Во всяком случае, такому опытному и проницательному человеку, каким был Вячеслав Шишков, мое поведение, видимо, понравилось… Через некоторое время первая часть романа лежала у меня на столе, и я по просьбе автора читал его дома, после работы.
С каждым последующим приездом Вячеслава Шишкова в издательство отношения между нами становились все более сердечными. Вячеслав Яковлевич привозил новые части романа, а я высказывал свое отношение к прочитанному. Беседы наши затягивались. Они становились откровенными, дружественными. Вячеслав Яковлевич шутил, рассказывал разные истории из своей жизни, о своих путешествиях по Сибири, по Европейской России. Начинались эти беседы с каких-либо смешных эпизодов, приключавшихся с Шишковым.
- Ехал я в трамвае на задней площадке, - начинал Вячеслав Яковлевич. - Увлечен я был какими-то думами, смотрел на прохожих, на ленинградские дома, витрины… Вдруг слышу, чья-то рука тащит из моего жилетного кармана часы… А носил я их на цепочке, продетой через петлю жилета и соединенную с другим карманом. Медленно поворачиваю голову в сторону воришки и, улыбаясь, смотрю ему в глаза. Он, разумеется, испуганно и недоуменно смотрит на меня. Постепенно рука его удаляется от моих часов и кармана. На первой же остановке воришка вместе со своим приятелем, стоявшим рядом со мной, выходит из трамвая.
- Понимаешь… Сво-ой! - услышал я разочарованный голос карманника, бросившего виноватый взгляд на меня.
Однако охотнее всего Вячеслав Шишков рассказывал о Сибири, о тайге, о своих встречах с тунгусами, о своих походах по рекам и лесам сибирским, которые так красочно, так правдиво описаны в его ранних произведениях. Природа и люди Сибири глубоко волновали и занимали ум писателя. Какие бы темы современной жизни ни затрагивались в беседах, почти все они заканчивались воспоминаниями о таежных странствиях, об особенностях сибирского характера.
Сибиряки - народ своеобразный, стойкий, выносливый. Они не раз выручали Вячеслава Шишкова из разных бед, спасали от неминуемой гибели. Вячеслав Яковлевич с особой теплотой отзывался об этих людях, удивлялся их сметке, их природному чутью, уменью выходить из самых трудных, неожиданных положений, в которые они попадали в тайге.
Постепенно, в течение нескольких недель, я закончил чтение нового романа Вячеслава Шишкова. Роман произвел на меня очень сильное впечатление. Он покорил меня новизной, широким показом дореволюционной Сибири, яркостью и самобытностью образов, своеобразием языка. Я рассказал об этом директору издательства и предложил заключить с автором договор.
Мои предложения были одобрены. Мне только надлежало отрецензировать роман, и тогда директор согласен был подписать договор. А вскоре был представлен и отзыв В. А. Десницкого. Известный литературовед высоко оценил литературные достоинства, социальную направленность романа, важность темы, поднятой в нем. Помню, рецензия заканчивалась словами, что многие главы могут украшать любую литературную хрестоматию, что роман будет хорошо встречен читателями.
С автором был подписан издательский договор. Роман намечался к изданию двумя книгами и двойным тиражом. Вячеславу Яковлевичу была определена высшая ставка - четыреста рублей за авторский лист. Редактировать роман было поручено мне.
Меня это и радовало и пугало. Радовало то, что мне досталась такая интересная и значительная рукопись, в художественных достоинствах которой у меня не было никаких сомнений. Я чувствовал и понимал, что на фоне посредственных рукописей, которые тогда в большом количестве поступали от многих еще малоопытных молодых писателей, роман Вячеслава Шишкова был событийным явлением.
Как редактору мне предстояло вести разговор с известным писателем, выпустившим в свет много книг, человеком, умудренным большим житейским опытом, испытавшим на своем веку многое, видевшим немало разных редакторов. Это меня пугало. Одно дело - вести произвольные разговоры с писателем и высказывать ему приятные слова о его произведении, а другое дело - "врываться" в его творение с какими-то своими замечаниями, своими мыслями.
Оказалось, что опасения мои были напрасными. Работать с Вячеславом Яковлевичем было поучительно и легко. Разумеется, у меня не было никаких претензий к языку романа. Язык Вячеслава Шишкова, изобразительные средства писателя вызывали восхищение. Тут мои пометки были незначительны. Они касались отдельных фраз, местных речений. Меня настораживало другое. Много места в романе занимали религиозные старцы-отшельники, вокруг которых у нас с автором велись споры.
В ранних рассказах Вячеслава Шишкова вместе с добром, которое делают люди, обязательно присутствует зло. Часто на всякие злые дела толкает человека черт, который всегда появляется, когда надо сотворить что-нибудь неприятное. Для современного читателя черти - это анахронизм, но мне думается, что показ золотых приисков, где развертывались события романа "Угрюм-река", показ психологии людей, их быта без добрых и злых духов, без бога и черта был бы неполным.
Черт почти всегда "преследовал" темного, религиозного человека. Он появлялся где-нибудь в мрачных местах - в болотах, овинах, в непроходимых лесах - и вершил свои злые делишки. Об этом в письме к М. Горькому говорит и сам автор. "В романе есть мистика, есть всякая чертовщина - без нее трудно обойтись".
Однако для меня было бесспорным и другое. Автор чересчур много внимания уделял этой стороне. Поэтому я с молодым задором старался не соглашаться с этим и добивался от Вячеслава Шишкова определенных уступок и сокращений некоторых глав рукописи "Угрюм-реки".
Теперь, когда напечатаны письма Вячеслава Яковлевича к друзьям, многое становится известно о тех чувствах и переживаниях, о сомнениях и колебаниях которые возникали у автора во время нашей совместной работы над романом. Привожу отрывок из письма к Л. Когану от 26 июля 1933 года. "Дорогой Лев Рудольфович! Ваше письмо начинается: "До того обленился" - я же начну: "До того заработался, до того расхворался, что сразу не мог ответить Вам". Наступила мне на горло корректура второго тома и высосала всю кровь из жил. В гранках сгоряча повыбрасывали с товарищем Еселевым разные места и местечки в романе - и сразу в верстку. А в верстке стал вчитываться - мать честная! - всюду нелепости, хвостики, пробелы, излишки. И на шпаклевку прорывов потратил множество времени. Оказывается, не так-то легко делать выбросы - это тебе не аборт! - надо с умом и глубокой оглядкой. Глава пустынников - осталось только начало. "Давайте, В. Я. ограничимся показом быта пустынников и тем, что Прохор у них", - убеждал меня милый мой Еселев, и я, дурак, согласился. А на кой черт мне быт, мне нужна психология. Ведь в этой главе - начало будущей болезни героя, он в первый раз сам себе признается: "Мысль моя затмевается". Он весь тут во власти "сумбуров". А раз все это насмарку, нет достаточной подготовки к сумбурной речи героя на пиршестве. Кой-что все-таки исправить в этой ошибке удалось, но в общем и целом, целиком и полностью - ни порционально, ни согласуемо, а так как-то… Шапошников у Прохора (сцена экспроприации) и смех-хохот Прохора выброшены. А для чего ж я тогда воскресил Шапошникова? Немножко обидно, ведь нелегкая штука воскресить человека, ведь я не граф Калиостро-Феникс и наш век не век Екатерины Второй. А кто его знает, может, Еселев прав, может, все ко благу, все к лучшему. Во всяком случае, он действовал в согласии с собственной совестью и из единого желания - принести мне добро. ("Критика, критика, критика!") Но, милый мой Еселев, мае все-таки думается, что большие вещи родятся не часто, что они создаются не столько для критики, сколько для читателей наших и будущих, но так ли, сяк ли, а в августе обе книжицы выйдут в 487 стр. и в 559…"
Это письмо, хотя в нем присутствуют и самокритика, и критика по адресу редактора, написано, как мы видим, в раздумьях и в колебаниях: "Надо или не надо?" У Вячеслава Яковлевича появились некоторые сомнения в содеянном. Они естественны. Каждому автору трудно подчас бывает расстаться с написанным, потому что писалась каждая строчка не случайно, а рождалась в процессе творчества и казалась необходимой. Однако Вячеслав Шишков ни в одном из последующих изданий не восстановил опущенный и в рукописи и в гранках большой раздел главы о пустынниках, за исключением небольшого количества строк.
Надо полагать, что автор впоследствии убедился в правильности произведенных им сокращений.
В процессе работы над рукописью мне часто приходилось общаться с Вячеславом Яковлевичем, бывать в его скромной двухкомнатной квартире в Детском Селе. Я чувствовал, как все глубже раскрывается светлая натура Вячеслава Яковлевича. Был он очень прост и человечен. Его заботливая и приветливая улыбка всегда выражала доброжелательность и уважение к собеседнику. Что я, молодой парень, мог представлять для Вячеслава Яковлевича, прожившего большую жизнь, прошедшего всю Сибирь, всю Россию, глубоко познавшего деревенских и городских людей, повидавшего вдосталь и плохого и хорошего?
Но я ни разу не уловил в поведении Вячеслава Яковлевича хотя бы маленькую нотку превосходства. Говорил он со мной просто, непринужденно, как с издавна знакомым и близким человеком. О чем бы я только ни спросил Вячеслава Яковлевича: то ли о его литературных убеждениях, то ли о его отношении к тому или иному писателю, он всегда охотно делился своими мыслями.
Среди своих современников Вячеслав Яковлевич в особенности выделял Алексея Толстого, высоко отзывался о его таланте. Роман "Петр Первый" считал лучшим историческим произведением советской литературы.
В докладе на праздновании шестидесятилетия А. Толстого Вячеслав Шишков говорил: "Толстой много на своем веку перевидал - ив этом его писательское преимущество. Он, как вкусивший от библейского "древа познания добра и зла", испытал… разную цивилизацию, но нигде ничего не нашел выше русской страны, полноценней нашей национальной культуры и русской широкой, способной на подвиг души человека".
Вячеслав Яковлевич восхищался языком "Петра Первого", считал его своеобразным, неподражаемым. Об этом он сказал в том же юбилейном докладе.
С большой радостью Вячеслав Яковлевич встретил появившиеся тогда в печати первые части "Тихого Дона". Он гордился талантом Михаила Шолохова и считал его самым выдающимся представителем молодого поколения советских писателей.
Любил Вячеслав Яковлевич расказывать о Михаиле Пришвине. Его литературную деятельность Шишков связывал с поездками Михаила Михайловича по стране. "Вот я здесь отсиживаюсь в Детском Селе, - говорил Вячеслав Яковлевич, - а Пришвин на своем грузовичке с сыновьями путешествует по "краю непуганых птиц", изучает природу, людей, выполняет большое и важное дело. Он хорошо приспособил грузовичок для поездок, сделал его маленьким домиком, где можно и поработать, и отдохнуть".
Вячеслав Яковлевич с большим пониманием относился к работе Пришвина. Их связывала общность интересов. Я раза два встречал в его квартире сыновей Пришвина, которые рассказывали Вячеславу Яковлевичу об отце, о местах, которые они посещали вместе с ним.
Делился Вячеслав Яковлевич и своими дальнейшими творческими планами. "Вот напечатают "Угрюм-реку", отдохну немного и начну, пожалуй, писать роман об аракчеевщине. Любопытное было времечко в истории нашей родины".
Мысль о создании романа об аракчеевщине занимала писателя не первый год. Об этом он сообщал в письме П. С. Богословскому в мае 1929 года. Но романа такого он не написал.
Почему писатель охладел к этой теме, почему не стал работать над романом, хотя к этому готовился, подбирал материал?
Нам думается, что дело тут не в разочаровании в теме, а скорее всего в некоторой удаленности авторских симпатий от тех событий, от той обстановки, которая была характерна для первой трети XIX века. Все герои ранних рассказов, повестей, романа "Угрюм-река" и по духу, и по бытовому укладу ближе к пугачевщине, чем к аракчеевщине. Даже трудно представить, что-то другое из прошлого, кроме пугачевского движения, о чем бы мог более искренно написать Вячеслав Шишков. Видимо, это хорошо чувствовал и понимал Алексей Толстой, который усиленно советовал ему писать о Пугачеве.