Боль разливается по телу, как горящий бензин, и уже кажется, мозг - еще мгновение - от напряжения взорвется, как граната. Рука нащупала кобуру, хватило силы вынуть пистолет, поднести к виску. Пальцы словно веревки. Спуск тугой-тугой. А ведь только вчера чистил, механизм работал как часы.
Момент отчаяния проходит, его оттесняет жажда жизни. Двадцать один год и тысячи километров оставленной врагу территории.
- Мамо! - Это был не крик, это был стон. Он вырвался впервые за все полтора года войны. Отсюда, от степи под Сталинградом, до родного села на Украине сейчас было дальше, чем от Земли до Солнца…
Вытаскивали ремонтники. Подцепили танком, оттащили в укрытие, открыли люк, а танк все горел, и огонь подбирался к боеприпасам. Майора поднимали, передавали с рук на руки и даже пытались бинтовать.
- Оставьте… Полтужурки в груди застряло…
Кто-то невесело пошутил:
- Набило товарища майора хромовой кожей и шерстью.
Люди стояли близко, а голоса казались далекими, словно говорили на большом расстоянии. Как сквозь сон, майор ощущал, что его несут по оврагу. Ветки оголенных кустов терновника били по лицу. Но этой боли он не чувствовал, тяжелыми судорожными глотками хватая морозный воздух, он никак не мог избавиться от присутствия тротилового дыма и горевшей резины.
Потом была открытая степь. Ветер гнал поземку. После удушливой тесной коробки танка воздух был терпким, как недозревший терн. Слышались голоса:
- Покормить бы…
- Нельзя… Шесть проникающих ранений…
Голоса возвращали майора к действительности. Его куда-то донесли и теперь, оказывается, везут на танке.
Рядом лежит в неудобной позе механик-водитель. Он стонет. Значит, в живых они остались вдвоем. А до слуха уже доносятся автоматные очереди. Кто-то кричит:
- Немцы! Разворачивай пушку!
Танк наклоняется. Майор открывает слипшиеся от крови оледенелые веки, замечает: наперерез танку бегут автоматчики.
Танкисты, сопровождающие раненых, прыгают с брони, занимают круговую оборону. Майор Гудзь удивляется: неужели забыли о них, раненых? И он себя мысленно ставит на место сопровождающих, подсчитывает секунды: пока они снимут раненых, немцы всех перебьют. Чуть замешкайся - не помогут ни пушка, ни танковый пулемет.
Зато, пока раненые лежали на броне, а остальные стреляли из автоматов, танк успел развернуться и теперь уже из пулемета поливал свинцом подбегавшую немецкую пехоту.
С брони майору было видно, как в него, раненного, торопливо целился небритый немецкий автоматчик. Выстрелы не слышались, но звонко у самого уха щелкали по металлу немецкие пули. В каких-то сантиметрах от лица пули рикошетили, и майор улавливал запах окалины. Немец был настырным: стрелял короткими прицельными очередями.
- Теперь все, - подумал вслух майор. Оставалось только считать очереди, какая из них смертельная.
Немец, занимавший позицию в довольно глубоком кювете, конечно, видел, что на броне раненые, и все же бил по ним, как в тире по мишени. После пятой очереди механик-водитель дернулся, и это судорожное движение майор заметил сразу: "Пропал товарищ…"
Скоротечный бой кончился, как и начался, внезапно. Откуда-то подошли танки, ударили из пушек - и в степи снова воцарилась тишина.
Опять вспомнили о раненых. Перевернули механика-водителя: он был мертв. Растормошили майора. Гудзь незлобиво ругнулся. Танкисты обрадовались: живой, значит!
- Ру… не могу…
За одно утро к шести ранениям прибавилось седьмое. Пуля пробила правое плечо. Немец, расстреливавший раненых, так и остался в памяти Павла со щетиной на впалых щеках, с заостренным обмороженным носом. И еще не ускользнуло от майора, что немец был голоден. Потом, когда уже танк мчался к черневшему на склоне оврага сараю, кто-то из танкистов бросил:
- А у них, ребята, в карманах кукуруза.
- Довоевались…
Раньше в карманах находили стреляные гильзы. Так сказать, вторсырье, цветной металл… Немцы народ экономный и запасливый. Пока у него отыщешь солдатскую книжку, на что только не наткнешься: и на серьги, и на браслеты, и на золотые коронки. Жаль, что историки не изучают карманы немецкого солдата. Сколько бы сделали открытий!
Пересилив боль, майор Гудзь усмехнулся. Прав танкист: вся политика фашиста в его карманах.
Наконец довезли до сарая. Здесь до войны, видимо, был полевой стан. Теперь в плетеных, обмазанных глиной стенах тесно, как снаряды в ящике, плотно лежали раненые.
- Паша, ты?
Голос знакомый, с хрипотцой, прокуренный.
- Паша… Это я, Разрядов.
Верно, командир полка. В бинтах, но двигается сам, опираясь на самодельный костыль.
- Что с полком?
- Известно… - ответил Разрядов. - Кое-кто здесь… Остальных перевязывать не придется.
- А знамя? Знамя как?
- Цело… Так что, Паша, полк живой. Еще повоюем… Что у тебя?
- Пробоины. Целых семь.
- А у меня две. И обе пули прошли сквозь грудь навылет.
- Не повезло, значит.
- Наоборот, - возразил Разрядов. - Резать не потребуется… А ты держись. Скоро пришлют санитарную авиацию. Полетим.
И верно, к вечеру в степи стали приземляться У-2. Грузили раненых, сколько могли. С легкими ранениями помещали в кабину второго пилота, а тех, кто не мог шевелиться, клали в "корыто". Для перевозки тяжелораненых авиационные умельцы изобрели приспособление - дюралевые лодки, их подвешивали под крылья самолета. У-2 поднимал одновременно два "корыта". Разрядов, взявший шефство над своим заместителем, настоял, чтобы его и майора Гудзя перебросили в тыл одним самолетом.
В сарае было затишье, а в небе ветер пронизывал до костей, но почему-то полет воспринимался менее болезненно, чем езда на танке по ухабистому бездорожью. Выгружали раненых в степи под Камышином, километрах в десяти от железнодорожной станции.
Заходило солнце, когда - теперь уже на санках - снова тронулись в путь. Майор Разрядов от санок отказался, пошел пешком.
- Я сам, - сказал он девчонкам, прибывшим за ранеными, - а вот этого майора, - показал он на Гудзя, - доставьте в сохранности.
Вместе с группой легкораненых майор Разрядов ушел на станцию погрузки. Павел, полузамерзший и недвижимый, поступил в полное распоряжение двух камышинских девчонок. И в самом деле это были девчонки, ученицы восьмого или девятого класса. Они уложили майора в санки и потащили в ночную степь. По их голосам майор догадался, что дорога им мало знакома. Крепчавший к ночи мороз заставлял девчонок бежать.
Над степью плыло огромное звездное небо. Дорога все не кончалась. Слух обострился. Снег скрипел под ботинками и полозьями. Жгучий ветер доносил запах прелой соломы. Где-то недалеко была скирда, а может, жилье. На пригорке девчонки остановились, отдышались. И тут до слуха майора донеслось:
- Молчит, даже не стонет.
- Неужели умер?
- Окликнем?
Одна из девушек подошла поближе.
- Дядя…
- Какой он дядя? - возразила вторая. - У него в петлицах две шпалы.
- Товарищ майор.
Гудзь попытался шевельнуться - не смог. Девчонки наклонились. Павел сомкнул отяжелевшие веки.
- Я же говорила.
- Да нет, вроде дышит.
Майор почувствовал на губах мягкую шерсть вязаной варежки.
- А как же санки?
- Да ну их…
Девчонки в нерешительности топтались на месте. Мороз давил. И скрип снега под ботинками казался все пронзительней. "И кто их выпустил на ночь глядя в такой обувке?" - сокрушался раненый, не в силах сказать, что он уже согласен умереть в этой пустынной огромной степи.
Девчонки постояли еще немного, переминаясь с ноги на ногу. По скрипу снега майор догадался: бросили. Шаги стихли, но вскоре послышались опять.
- Товарищ майор, ну, отзовитесь… Товарищ майор!
Он уже различал голоса напарниц: у одной звонкий, певучий, у другой - приглушенный, грудной. Та, у которой звонкий, певучий голос, видимо, никак не могла примириться с мыслью, что раненый умер. Она-то, по всей вероятности, и заставила напарницу вернуться.
- Я говорила, он уже…
- Ну а санки?
- Дались тебе санки? Завтра еще выдадут. А веревки, разве их развяжешь? У меня руки как ледышки.
Опять шаги удалились. Майор открыл глаза, с трудом повернул голову, пробитое пулей плечо отозвалось острой саднящей болью. На фоне далекого зарева смутно виднелись две девичьи фигурки.
- Вот теперь все, - сказал себе вслух майор и стал пристально всматриваться в небо.
Прямо горела Полярная звезда. Она сверкала, переливалась. Нетрудно было догадаться, что это на реснице замерзла слеза, и свет звезды дробился, играл в ее кристаллах. Мозг работал предельно четко. Пожалуй, так обстоятельно, без спешки не думалось в бою. Последние часы, а может, и минуты жизни, такие, как сейчас, бывают не у каждого.
Странное чувство испытывает человек, когда знает, что минуты сочтены и смерть наступит скоро. Хотя бы заснуть. Во сне замерзать легче. По крайней мере, умрешь без чувства страха. Но сон не брал. И думалось не о скорой смерти. Вспомнился разговор с майором Разрядовым. За весь день он один внес в душу успокоение: знамя полка уцелело! Значит, полк возродится. Будут люди. Будут танки. Будет полк освобождать Родину.
Уже под Сталинградом в полку почти никого не оставалось, кто начинал войну в июне сорок первого. Гвардейцы полка - таких было большинство - лежали в братских могилах. "Любопытно, тут меня зароют или отвезут в Камышин?" - пришла в голову мысль, она показалась вздорной: не все ли равно?
За всю свою жизнь Павел не видел на небе столько звезд, сколько здесь, в степи, в ожидании неминуемой смерти. Звезды плыли. И Млечный Путь казался пылью, поднявшейся над полем боя. Звезды, как трассирующие пули, были красные, синие, желтые, белые. Тишина морозной ночи закладывала уши, и в них явственно слышался легкий звон.
Это были шаги. Кто-то не раньше, как вчера, говорил, что по степи группами и в одиночку бродят немцы. Рассеянные советскими танками, они ищут спасения в лесистых балках и глубоких оврагах. Они пробираются на запад, к своим. В основном это эсэсовцы. Не в пример отчаявшимся итальянцам, в плен эсэсовцы сдаются без охоты. И то, когда заставляет их голод и холод. "Ну что ж, если убьют немцы, не обидно: враги все-таки".
К санкам шли двое. Теперь майор их узнал: девчонки! В тех же ботинках и в тех же телогрейках.
- Товарищ майор, - певуче позвала звонкоголосая. - Вы живы?.. Товарищ майор…
- Жив…
От радости девчушки дружно заплакали и тут же принялись растирать раненому лицо и руки. А потом, не выпуская лямок, бежали до самого города. Утром были на эвакопункте. "Чудо - не чудо", - терялся в догадке майор, понимая, что чудес не бывает.
Ясность внес майор Разрядов. Ночью он не ушел спать, пока не дождался девчонок.
- Где майор?
- Умер, - ответила одна.
- Почему не доставили мертвого?
- Мы сами чуть не замерзли.
Разрядов привык иметь дело с мужчинами. И то, что перед ним были шестнадцатилетние девочки, его не смутило, не разжалобило. На фронте все солдаты, значит, все должны исполнять свой долг с честью. Майор выхватил из кобуры пистолет, повелительно скомандовал:
- К стенке!
Девчонки - в слезы. Слезы обезоружили майора.
- Вот что… Если к утру не привезете раненого, расстреляю.
Майор Разрядов, потеряв много крови, валился с ног, но в ту ночь так и не уснул, пока не увидел Гудзя живого. Уже в санитарном поезде Разрядов упрекнул:
- А ты тоже хорош. Когда тебя окликают, отзывайся. Откуда им знать, что ты еще не на том свете.
- Я слушал.
- Что?
- Бой московских курантов.
Разрядов, удивленный до изумления, приподнялся с полки.
- Откуда они в степи?
- Я вспомнил, как мы готовились к параду. Стояли в Москве на Песчаной улице.
ПРОФЕССОР ОГЛОБЛИН
Глядя сквозь заиндевевшее окно, пожилой санитар устало объявил:
- Саратов… Приехали…
Санитарный эшелон медленно вползал в тесный лабиринт товарной станции. Так, наверное, раненый человек своим ходом добирается к дому. Станция была забита платформами и теплушками, на платформах горбились часовые.
Была глубокая ночь без огней, и только короткие гудки маневровых паровозов врывались в санитарные вагоны, словно напоминая, что большой прифронтовой город живет, работает.
Майор Гудзь не спал: грудь казалась раскаленной печкой, в которой полыхают угли. Пугала мысль: "Гангрена". За окном уже отчетливо слышались голоса:
- Здесь тяжелораненые.
- Машины - на четвертую площадку.
"Четвертая площадка… На ней мы грузились, когда ехали в лагеря", - вспомнил майор. Давно ли было? Два года назад, а будто вечность минула.
По вагону торопливо стучали тяжелые кирзовые сапоги. Под потолком испуганно мигал фонарь. Мелькали тени. По проходу плыли накрытые простынями носилки. Пахло йодом, потом. Санитары перекладывали людей на подводы, укрывали их тулупами. Дошла очередь и до майора Гудзя. Его осторожно положили на холодные с мороза носилки. Он с трудом терпел невыносимую, саднящую боль.
- Держись, Паша, - подбадривал майор Разрядов. Товарища подбадривал, а сам, потерявший много крови, уже идти не мог. Каждое движение стоило ему нечеловеческих усилий. И все же он продолжал шефствовать над товарищем, может быть, по праву старшего.
В коридорах госпиталя - до войны здесь была школа - лежали тяжелораненые. Не ожидая утра, сортировали новеньких. Бледные от бессонницы санитары снимали с них ломкую от засохшей крови одежду. При свете коптящих керосиновых ламп лица санитаров выглядели серыми, как солдатские шинели.
Попытались снять кожаную тужурку с Гудзя. Но не тут-то было. Окровавленные клочья искромсанной осколками тужурки законопатили раны.
- Доктора! Срочно доктора!
Подошел средних лет мужчина. Он внимательно осмотрел грудь майора, распорядился:
- В операционную!
Майору уже было все равно. Огненная боль туманила сознание. В операционную так в операционную. Кто-то из санитаров старческим прокуренным голосом сокрушался:
- Надо же! Новую кожанку - и так попортило.
Ему отвечал санитар, шедший впереди носилок:
- В руках толкового скорняка она станет как из магазина.
Обидный "тряпичный" разговор не давал забыться. "Ну мужики! Тут конец подходит, а их заботит изодранная тужурка".
Майор Гудзь лежал на белом столе в освещении электрических ламп. Мельтешили белые халаты. И тут ноздри уловили запах незнакомого лекарства. Глицерин не глицерин. Должно быть, на вкус оно приторно-сладкое.
- Ну, танкист, давай на откровенную, - голос властный, но доброжелательный. - Ты меня слышишь?
- Да.
- Дела неважные.
- Догадываюсь.
- Твои легкие забиты шерстью и кожей.
- Вынимай.
- Предупреждаю, буду чистить и оперировать с местным наркозом. Согласен?
- Да.
- На всякий случай тебя придержат наши добрые молодцы. Не возражаешь?
- Нет.
- Тогда начнем.
Что это была за операция - никому не пожелаешь. Раненый сцепил зубы, чтоб не кричать. Но когда из глубины легких врач принялся извлекать куски кожаной тужурки, боль взяла верх над силой воли.
- Изверг.
- Еще что?
- Коновал.
Глядя через пенсне, не обижаясь и не прекращая беседы, врач ловко вынимал пинцетом клочья шерсти, куски сукна и хромовой кожи. И все это из грудной клетки. И все на глазах раненого.
- Ты хоть глаза закрой!
- Давай!..
Боль перешла все границы терпимости. Она жгла, как расплавленный металл, била, пронизывала воспаленный мозг. Временами чудилось, он, Павел Гудзь, Прометей, прикованный к ребристой гранитной скале, и орел в белом колпаке и пенсне стальными никелированными когтями раздирает его иссеченную осколками грудь, доставая из нее по кусочкам залитое кровью, но еще трепетное сердце.
- А вот и железо! - обрадованно сообщил врач.
Майор услышал отчетливый звук ударившегося о посудину осколка. Звук раздавался еще и еще. Раненый насчитал пять осколков. Но он ошибся: их оказалось шесть, а ран, включая пулевые, восемь.
Потом раны чистили, промывали. Наконец в работу пошла игла.
- Хватит! Не могу!!
Врач успокоил:
- Кожанку вытащили. Белье вытащили. Осколки вытащили. Что еще?
Перед глазами мелькали волосатые руки врача. Шелковая нитка стежок за стежком зашнуровывала раны.
- Хватит!!
- Все, - говорил врач, продолжая работать.
Санитары отпустили раненому руки, и он, собрав в себе последние силы, рванулся, встал на ноги.
- Лежать! - крикнул врач и уже по-будничному добавил: - Тебя, майор, отнесут.
- Я сам… - Гудзь шагнул из операционной.
Боль утихла не скоро, но утихла. И тогда навалился сон, тяжелый, долгий, как вьюжная зимняя ночь.
Первым, кого он увидел, раскрыв глаза, был майор Разрядов. В длинном халате, в бинтах, бледный, но веселый.
- Ну как после капитального ремонта?
- Живу!
- Еще бы! Тебя ремонтировал сам профессор Оглоблин.
- Какой профессор?
- Которого ты обзывал всячески.
- Что ж он не признался, что профессор?
Разрядов с иронией покачал головой:
- Тут одна медсестра говорила: такой симпатичный интеллигентный майор, а ругается как сапожник.
- Нехорошо получилось, - согласился Гудзь. - Впрочем, женщин в операционной не было.
- Они тебя держали за руки.
- Да ну?!
При первом же обходе Гудзь извинился перед профессором.
- Вообще-то я, товарищ профессор, не ругаюсь. Простите, что так получилось.
Извинение фронтовика профессора не заботило. Он радовался, что раны заживают. Ведь пришлось чистить всю грудную клетку. Столько инородных предметов, как выразился профессор, не видел даже он, вернувший в строй тысячи больных и раненых.
Вскоре майор и профессор, несмотря на значительную разницу в возрасте, крепко подружились. Выздоравливающий торопил своего нового друга: он мечтал снова попасть на фронт, но он знал, что с такими ранениями в строй вернуться немыслимо.
И все же именно профессор Оглоблин вселил ему веру в полное выздоровление.
- Знаю, где твои, Паша, мысли, - говорил профессор. - Поэтому теперь тебе может помочь только спорт.
Профессор Оглоблин направил майора Гудзя на лечение в Москву. После медицинской комиссии там его вызвали в отдел кадров, предложили службу в учебном центре по подготовке танкистов.
- Я прошу послать меня на фронт, - стоял на своем Гудзь.
В конце концов он добился назначения в армию, которой командовал генерал Чуйков. На радостях майор Гудзь послал письмо профессору Оглоблину. Он писал:
"Раны зажили, как в сказке. Впереди фронт. Но свою новую танковую кожанку, надеюсь, больше не испорчу".
Он представил, как, читая эти строчки, профессор улыбнется, вспомнит свою любимую поговорку: "Бог предполагает, врач располагает".
Начиналась осень сорок третьего года. Наши войска выходили к Днепру.