Председательствовали на нем поочередно наши самые крепкие мастера ведения собраний - Иван Савич, красивый, мрачноватый, со сросшимися черными бровями и трагическим лицом, похожий на Ивана Грозного в юности, "маец" (он был инвалидом - ходил на протезе - в результате какой-то спортивной катастрофы), и головастый, с хитрым утиным носиком, с тоненьким пучком волосков над задним концом по линейке выверенного пробора, скрипучеголосый, до неправдоподобного спокойный и властный Юра Брик из реального училища Штемберга на Звенигородской. (Этот Юра, собственно, был уже на вылете из школы, как и большинство управцев-восьмиклассников. Он уже осознавал себя не сегодняшним реалистом - юнкером. Он уже и говорил и вел себя как завтрашний "констопуп" или "михайлон".) Им бы и книги в руки на этом собрании. Так - нет же!
Встал вопрос - кому из управских краснобаев выступить с докладом, а потом с заключительным словом (а может быть, и с ответом нашим противникам в прениях?) и добиться, чтобы собрание выразило вотум доверия нам, чтобы нас, управцев, уполномочили установить линию поведения в намеченный василеостровскими Кавеньяками день антиленинской демонстрации. Всем стало не по себе; все - даже главный осузский Демосфен Лева Рубинович - стали лукаво уклоняться от этой чести. И вот тут-то и было сказано… Так, в шутку:
- Слушайте, коллеги… Да здесь и спору быть не может. Выступать против кого? Против Воскресенского и Богоявленского? Так уж, разумеется, - Успенскому: пусть три "священнослужителя" таскают друг друга за волосы, как на Вселенском соборе…
Острое слово - вещь подчас решающая. И выбор пал на меня.
Было жарко. Собрание затянулось до позднего вечера. На нем присутствовали не только учащиеся, - пожаловали и некоторые педагоги; им все это было "очень любопытно": это их же питомцы "выходили в люди".
Прения докипели чуть ли не до рукопашной.
Но удивительно, как все мы - подростки - сразу, за несколько недель, наловчились тогда, натренировались "на парламентариев". Вся заседательская терминология была нами освоена назубок. Мы лучше, чем в Думе, умели уже требовать слова "по мотивам голосования", запрещать его, "гильотинируя список ораторов". Мы знали, как и когда можно "лишить слова" и когда получить его "по процедурному вопросу".
Мы, "управцы", в этом отношении намного превосходили наших яростных, но простоватых противников. И ораторами мы, очевидно, оказались более искусными.
Весь в поту, озверев, уже себя не помня, я брад слово множество раз. Мне свистали и шикали, аплодировали и кричали: "Правильно!" Маленький белокурый Воскресенский, весь дрожа, со слезами на глазах, вопиял о "солдатской крови, которую вы хотите втоптать в землю", о "славе и позоре родины", до которых нам, по его словам, дела не было. Но вдруг он сорвался.
- Делайте, как хотите, господа осузцы! - яростно застучал он кулачком по кафедре. - Армия встанет, как один человек, и в бараний рог скрутит ваш дешевый, нерусский, чуждый народу русскому, интернационализм…
И мне стало, собственно, нечего делать… Раскрыв карты, он погубил себя: "Вандеец! Завтрашние шуаны! Долой!"
На улице была весна. На фоне рыжего апрельского заката искрилась и лучилась влажная, точно бы тоже слезливая, Венера. Я и Александр Августович Герке - мой, Савича и Янчевского учитель истории, не поленившийся прийти на Выборгскую послушать своих учеников, шли мимо церковной ограды Иоанна Предтечи, по той самой панели, с которой семь лет назад, такой же весной, я, десятилетний, с восторгом и благоговением взирал на комету Галлея, запутавшуюся меж куполов и крестов… Он, покачивая головой, не вполне одобрял мой ораторский пыл…
- Как-то все-таки, Успенский… слишком уж это вы резко!.. Я не уверен, что этого, как его… Воздвиженского, следовало называть "союзником"… Если, конечно, вы имели при этом в виду Союз русского народа, черносотенцев… Не кажется ли вам, что следовало бы все же быть немного объективнее, мягче?..
Но мы были довольны. Общее собрание выразило нам полное доверие; оно уполномочило Управу ОСУЗа принять все необходимые меры, чтобы не допустить участия гимназистов Петрограда в уличной демонстрации против одной из революционных партий. Была, правда, проведена важная оговорка: "не допускать" мы имели право, действуя исключительно путем убеждения. Нам поручалось отговорить коллег-учащихся от выхода в назначенный день на улицу. Убедить. Подавить доказательствами. Тогда это было модно: ведь и Керенский слыл "Главноуговаривающим" на фронте…
Мы понимали, что добиться этого будет не легко… И вот тут-то кончается присказка и начинается сказка.
***
Итак, решено: мы, Управа, должны идти несколькими путями. Во-первых, надлежит устроить по школьным районам целый ряд собраний, но каких? С участием видных политических деятелей. Надо добиться, чтобы к нам приехали и выступили перед учащимися, разъясняя происходящее в мире и в стране, всем известные люди - члены Государственной думы и ее вновь созданных комитетов, лидеры различных - конечно, "левых" - партий, крупные прогрессивные журналисты, адвокаты, почем мы знаем - кто? Кто угодно! Знаменитости - от вчерашних октябристов, членов бывшего "Прогрессивного блока", до большевиков!
Как добиться? Добиться! Поехать к ним, улестить их, упросить, убедить, заставить… рисуя перед ними жуткие картины: школьники - "ваши дети!" - соблазненные безответственными агитаторами, выходят на улицы, составляют ядро шумной манифестации, сталкиваются со сторонниками прямо противоположных взглядов… Начинаются стычки. Строятся баррикады. Теперь у всех есть оружие. Возникают перестрелки, рукопашные… Вы хотите этого?
Мы должны разбросать по городу множество своих приверженцев, устраивать повсюду летучие митинги, ловить "наших", молодежь, убеждать ее в нелепости, несвоевременности подобных методов воздействия… "Революция закончена, коллеги! Строить новую жизнь надо не в шумных столкновениях, а в работе. Не демонстрировать, не митинговать: учиться, выступать в печати".
Надо доказать учащимся, что правы - мы. Ведь будет же Учредительное собрание: оно и решит все…
Мы должны также - и как можно быстрее! - организовать в городе мощный центральный митинг. Роскошный, шумный, с участием звезд и светил, широко разрекламированный!!. Митинг и для школьников и для родителей. Такой митинг, на который явились бы уж самые крупные фигуры - министры Временного правительства, его комиссары; но чтобы рядом с ними выступали там и лучшие ораторы Петербурга, и его знаменитые актеры, музыканты, певцы… "Знаете, - не митинг, а, так сказать, "концерт-митинг". Очень точное определение, черт возьми!"
Самое удивительное было то, что мы не только поставили перед собою задачи, - мы так и поступили и устроили все это. Даже - "концерт-митинг" в Михайловском театре.
Мы начали с того, что учредили в центре города как бы "главный штаб". Очень просто как. Явились четверо гимназистов - я в том числе - в один из апрельских дней с утра в 3-ю гимназию, в Соляном переулке, и заявили ее директору, что мы оккупируем здание, отменяем занятия на три дня и будем отсюда "руководить всем".
Смущенный действительный статский советник сначала недоуменно развел руками, потом побагровел и, хотя не очень уверенно, затопал на нас козловыми сапожками:
- Мальчишки… Не потерплю!..
Это было ошибкой. Мы арестовали директора домашним арестом, заперли его в его же кабинете и наложили "осузскую печать" на телефон. Заняв канцелярию и закрыв двери здания, мы приступили к оперативным действиям. Посадили дежурных, вызвали "курьеров", установили прямую связь со всеми районами… Главой связистов - причем отлично все организовавшим - был назначен, если не ошибаюсь, курчавый, подвижный и в то же время "задумчивый" (юнец, совсем еще зеленый, моложе нас всех) Сережа Ольденбург - то ли сын, то ли племянник, то ли внук академика-ориенталиста. Колеса закрутились.
Нас или два спустя кому-то из нас пришло в голову:
- Коллеги! А директор?
Мы заглянули в щелку. Директор, совершенно усмиренный, сидел в глубоком вольтеровском кресле и внимательно читал толстенный "Вестник Европы". Впрочем, иногда он вставал, потягивался, подходил к окну, смотрел в него, покачивал головой, пожимал плечами, двусмысленно ухмылялся и снова возвращался в кресло.
Потом оттуда раздался стук.
- Молодые люди, я есть хочу… Арестованных обычно кормят! - жалобно сказал директор через дверь.
Возникло некоторое замешательство, из которого, однако, был найден выход. Мы выбрали самую эффектную из наших барышень, Лялю И. Вдвоем с другой девушкой они сбегали в ближайшую кондитерскую, купили печенья, пирожных. У гимназической швейцарихи был добыт чайник; стаканы имелись в шкафчике возле канцелярии: педагоги любили и в мирные дни побаловаться чайком. "Brzuszek pogrzaе" - как говорят поляки. С подносом в руках наши "belles chocolati res" вступили в директорский кабинет.
Действительный статский советник очень внимательно посмотрел на них, снял очки, протер их платочком и поглядел вторично.
- Ну - вот… Это совсем другое дело! - с явным удовлетворением произнес он. - Теперь, юные тюремщицы, можете даже не запирать меня. Зачем же мне отсюда уходить?
Спустя некоторое время Ляля И. вызвала туда кого-то из нас. Директор, веселый, довольный, предлагал мировую.
- Вы меня убедили, - сказал он. - Нет, не в ваших… м-м-м… методах! В разумности ваших конечных целей… Не вижу для вас никакой надобности тратить силы - такие прелестные силы! - на задержание одного спокойного старичка в этих стенах. Если вы меня выпустите, я пойду домой… Я - капитулировал, черт с вами!
Только найдите способ держать моих педагогов в курсе событий: они-то не должны же бегать поминутно в гимназию, чтобы устанавливать - школа она или все еще штаб?..
Это все было уже давно предусмотрено, и мы его отпустили. На нас надвигались другие хлопоты и волнения.
Так, например, буквально только что, и в непосредственной близости от "штаба", милиция, в свою очередь, арестовала нашего "управца" Дебеле и увела его в неопределенном направлении.
Прибежал кто-то из наших "курьеров" - добровольцев-младшеклассников - и рассказал, как это случилось. На углу Пантелеймоновской собрался небольшой митинг. Агитаторы василеостровцев действовали энергично. Выяснилось, что они проникают в казармы питерских полков, призывают и солдат демонстрировать со школой. Один из них завел споры на эту тему у фонарного столба возле самого училища Штиглица, насупротив 11-й гимназии. Проходивший мимо Дебеле вмешался в дело. Чтобы овладеть вниманием толпы, он вскарабкался на фонарный столб и с этой трибуны стал возражать вообще против всяких манифестаций.
Все это происходило не на Выборгской, не за Нарвскими воротами, а в самом центре города. Здесь сочувствие слушателей оказалось не на стороне Дебеле. "А, что с ним разговаривать! Он, видно, сам - из пораженцев! - крикнул кто-то. - Милиция, чего смотрите? Может быть, это - шпион! Сведите его, куда следует…"
Дебеле совлекли со столба и потащили…
Возник переполох: как теперь быть? Тревожно, конечно, но… Отвлекаться от прямого дела даже ради таких происшествий было недопустимо: нас ожидали свершения чрезвычайные…
Кому-то поручили выяснить "это недоразумение", а мы - столпы Управы - двинулись по разным маршрутам - приглашать властителей дум столицы заняться нашими трудностями.
Ивану Савичу, Льву Рубиновичу, Севе Черкесову, Синеоко и мне выпало на долю сначала посетить в его министерстве на Фонтанке министра путей сообщения Н. В. Некрасова. Некрасов был левым кадетом; мы точно учитывали, что любой левый лучше, чем правый, на наших митингах и собраниях. Потом надлежало изловить министра народного, просвещения Мануйлова - этот не обладал никакими особыми достоинствами с точки зрения митинговой - средний профессор-либерал! - но был как-никак нашим министром. И, наконец, - добраться до "самого". До Александра Федоровича! До Керенского… В его согласии прибыть к нам мы далеко не были уверены - слишком уж важная персона, - но поручение досягнуть до него у нас было.
"Справились у швейцара, доложились дежурному чиновнику, а тот привел их в приемную директора департамента общих дел. Пришлось ждать долго…"
Нет, это - не про нас! Это - за много лет до нас - по коридорам того же огромного казенного здания на Фонтанке, 117, бродили в поисках службы только что окончивший Путейский институт Тема Карташев - он же инженер Михайловский и писатель Гарин - и его друг Володька Шуман.
Теперь мы тоже шли по бесконечным переходам, устланным ковровыми дорожками. В коридорах было пусто и прохладно. Кое-где в открытые двери были видны кабинеты, тоже пустые и прохладные. Нас, покашливая, вел старичок-служитель - и он был пустым и прохладным. "Так - прямо вас к самому министру? - задумчиво переспросил он нас. - А, скажем, к его превосходительству господину Войновскому, товарищу министра, - не желаете? Ну-с, вам виднее-с…"
"Ждать долго" нам не пришлось: министр явно скучал в полном безлюдье и безделье. Кабинет министра был необозримо громаден. Стол в кабинете был так обширен, что, как шепнул мне на ходу Лева Рубинович, было "странно видеть столь просторную площадь без надлежащей полицейской охраны. До революции-то в середине стола небось - городовой стоял!"
Член Государственной думы от Томской губернии Николай Виссарионович Некрасов, сам путеец, очень благообразной внешности, очень приятно одетый человек - лет тридцати пяти, но уже давно профессор, - благовоспитанно поднялся нам навстречу из-за этого стола. И тут выяснилось, что все-таки мы еще - мальчишки. Возглавляя нашу делегацию, впереди нас, опираясь на палку, резко хромая на своем протезе, шел Савич Иван, сын банкира и домовладельца, юноша запоминающегося вида, тоже прекрасно воспитанный, но - все-таки - юнец. По-видимому, он разволновался перед лицом предержащей власти. Прямо по дорожке, насупив густые, черные брови, он подошел к столу - решительно, твердо, слишком уверенно.
- Здравствуйте, товарищи! - сделал общий приветственный жест Некрасов. - Чем могу служить? Что случилось?
- Дебеле арестован! - вдруг свирепо и непреклонно бросил ему в лицо Савич.
Приятная физиономия кадетского министра на секунду дрогнула:
- Так… Значит - Дебеле арестован? Это возмутительно! Но не могли ли бы вы мне все же сообщить: кто он такой, этот Дебеле?
…Нет, после переговоров Николай Виссарионович Некрасов под всяческими предлогами уклонился от участия в, наших делах:
- Простите, коллеги, но мне представляется, что в данный момент я не та фигура, какая вам нужна. Я - кадет.
- Левый, - ловко вставил Лева Рубинович.
- Левый, правый… Разница не всем заметна… да и не столь уж велика… Мой совет ангажировать кого-либо более… бесспорного. Ну, если не Александра Федоровича, то, может быть, Савинкова?.. Вот это - звезды первой величины. Они подойдут для - как вы сказали? - "концерта-митинга"?.. В первый раз такое слышу!.. Что-то, простите меня, вроде "шантан-парламент", разве не так?
Когда мы вышли на солнечную, весело пахнущую грязной водой и конским навозом Фонтанку, Лева Рубинович толкнул меня локтем.
- Как ты думаешь, Лева, - спросил он доверительно, - кроме нас кто-нибудь был у него сегодня на приеме?.. Ты знаешь, что: ничего, по-моему, у них не выйдет, у этого Временного, а?
…От Некрасова мы поехали в Мариинский дворец: нам стало известно, что в тот день и час там будет заседать Совет министров. Мы решили, что нет более удобного случая, чтобы понудить министров и комиссаров выполнить наши постановления. И ведь - не ошиблись!
Шло заседание Совета министров. Шел апрель 1917 года. К зданию дворца подъезжали и от него отъезжали машины - много всяких тогдашних автомобилей, в том числе автомобили дипломатического корпуса. Машина Бьюкенена - посла и полномочного министра английской короны. Машина господина Мориса Палеолога, посла Франции, - в тот день в ней приехал во дворец господин Альбер Тома - министр-социалист…
В приемных околачивались корреспонденты парижских, лондонских, нью-йоркских и десятков других газет. Они были готовы передать к себе на родину каждое слово, сказанное тут, в зале заседаний. Весь мир вглядывался и вслушивался в то, что делают, на что надеются, чего боятся, чем заняты господа русские министры, на плечах которых лежала в те дни такая великая тяжесть, такая страшная миссия: спасти или погубить страну? Продолжить или закончить войну с Германией? Сохранить власть в своих руках или - уйти?!
А четверо или пятеро семнадцатилетних школяров спокойно и настойчиво сидели в одной из комнат дворца и требовали, чтобы - вот сейчас же, немедленно! - к ним вышел если не сам князь Львов, если не Милюков, то уж по крайней мере министр народного просвещения Мануйлов.
И Мануйлов вышел. У профессора Мануйлова было в тот день воспаление надкостницы, небольшой флюс. Плохо было профессору Мануйлову - и от политики, и от болезни; а тут еще какие-то непонятные юноши!
Мануйлов, держась рукой за щеку, смотрел на нас грустными глазами больного сеттера и внимательно слушал все, что ему втолковывали.
- Да, да… Я понимаю. Вы правы: не следовало бы это допускать… Конечно: зачем же втягивать… во всю эту… невнятицу… школу?.. Лучше бы - без этого… Да, но - как?
Мы прямо сказали ему, что хотели бы, чтобы он, как и другие крупные деятели, члены правительства, помогли, нам. Чтобы кто-то встретился со школьниками на районных собраниях. Чтобы кто-то из министров или, на худой конец, комиссаров правительства, согласился выступить у нас на общегородском митинге… Нет, не прямо на тему… Поговорить о патриотизме, о свободе слова, о положении страны…
Мануйлов вздохнул еще раз, еще безнадежней, еще откровенней:
- Понимаю, понимаю… господа… Но - я? Не-ет, знаете: это - не из той опоры! Кто же будет у вас слушать меня? Что я собою представляю? Это ведь не совет по делам высшей школы… Знаете что? Я вот сейчас пройду… туда… Попрошу выйти к вам… Нет, зачем вам Павел Николаевич, да он и не пойдет! Я попрошу лучше Александра Федоровича…
И Александр Федорович не заставил себя ждать.
В те дни рука у него еще не была на перевязи, как потом, но весь он был уже как бы на некой декоративной перевязи. И его топорщащийся бобрик над вытянутым, длинным лицом, и собачья старость переутомленных висячих, щек, и тяжелый грушеобразный нос, и нездоровый, серо-желтый цвет кожи - все это было поставлено на службу одной иллюзии - величия. Я не знаю, заметил ли это кто-нибудь еще, но я положительно утверждаю: этот человек, разговаривая с вами, не смотрел вам в глаза. Нам, осузцам, и в этот день, - во всяком случае! Он то смотрел выше нас, как, вероятно, должны были бы смотреть в будущее Дантоны и Бабефы. То, заложив руку за борт френча, начинал глядеть в сторону, повернувшись к собеседнику в три четверти… Корсиканец, что ли?
Да уж кто-кто, а мы его ничуть не интересовали. Но за нами стояли - кто? Школьники старших классов? Ага… Так…