- Хочешь наконец познакомиться? - строго спросила Аусма. - А тебе никогда не приходило в голову, что мне тоже хочется больше знать о тебе?
- Очень хорошо! - крикнул Кристап. - Не убирай эти гневные морщинки.
Аусма безнадежно махнула рукой.
- Ты помнишь, как мы познакомились? Я собиралась написать о тебе статью в молодежную газету. Я ее обдумала и по дороге к тебе в общих чертах уже сочинила: одаренный самоучка, подшефный известного скульптора, первые неудачи и успехи, поиски собственного почерка, учеба в Академии художеств, дипломная работа… Не хватало лишь кое-каких дат и конкретных сведений. И тогда я увидела тебя - ты был старше, чем я представляла, и, прошу не обижаться, интеллигентнее. Рухнула вся заранее набросанная схема. Вдруг захотелось написать что-то глубоко психологическое, проникновенное. Но ты категорически отказывался отвечать на вопросы. Почему, Кристап, почему ты никогда не рассказываешь о себе?
- Я поклялся, что никогда в жизни не буду надоедать другим со своим прошлым. По крайней мере до пенсии…
- Тебе пришлось много страдать?
- Страдать… - Кристап пожал плечами. - Скажем лучше - моя жизнь никогда не была особенно гладкой. Только со временем мои потери обратились в приобретения… Но тебе этого не понять. Оккупацию и послевоенные годы ты знаешь только по рассказам, так сказать, вовремя родилась.
- И поэтому я не имею права знать? - вызывающе спросила Аусма. - Ну хорошо, не рассказывай о лагере. А как ты стал скульптором?
- Это тоже длинная история, - уклончиво сказал Кристап и, к своему удивлению, почувствовал, что не может больше противиться искушению и должен после долгих лет молчания наконец выговориться.
* * *
Темная осенняя ночь. Моросит дождь.
В концентрационном лагере Саласпилс не горит ни один прожектор, очертания бараков лишь слабо угадываются во мраке.
Но неподвижность темноты обманчива. Она тревожна, насыщена множеством звуков: стучат кованые каблуки охранников, деревянные башмаки заключенных, раздается хриплая ругань, ревут моторы.
Какие-то тени, согнувшиеся под тяжестью ноши, бегут вдоль колючей проволоки, грузят в машины архивы лагерной администрации, узлы с награбленным добром. Через ворота, к последнему грузовику гонят партию заключенных, заталкивают в кузов.
Погрузка окончена. Вспыхивают фары. Свет выхватывает из темноты сторожевые вышки и, скользнув по ним, уплывает в сторону. Лагерь погружается в темноту.
Колонна набирает скорость.
Но, отъехав немного, она вынуждена остановиться: по шоссе в сторону Риги непрерывным потоком откатываются части отступающего вермахта.
От последнего грузовика, точно подброшенный неожиданным толчком тормозов, отделяется темный силуэт, перебегает дорогу, скрывается в сосняке.
- Стой!
За окриком следует автоматная очередь.
Беглец вытаскивает спрятанный за пазухой револьвер, но не отстреливается. Дорога каждая секунда.
Фашисты тоже дорожат временем. Безумие тратить его на преследование какого-то висельника, когда нужно самим спасать свою шкуру. Заметив просвет в потоке мотоциклов и бронемашин, начальник колонны приказывает продолжить путь.
Беглец достиг заброшенных каменоломен и осторожно пробирается вперед. Это Кристап. Ему нет еще и двадцати. На нем рваное пальто с лагерными нашивками.
Вдали слышится канонада, где-то стрекочет автомат. Затем наступает глубокая тишина. Поминутно оглядываясь, Кристап крадется между глыбами камня. С каждым шагом к нему возвращается уверенность. Никто за ним не гонится. Наконец он выпрямляется и что есть духу бежит вперед.
В эту ночь рижские улицы залиты светом - пылают взорванные здания, горят бесчисленные костры, на которых шуцманы жгут папки, кипы документов, свертки и пакеты, время от времени поливая их бензином. В тени домов ежеминутно вонзаются яркие снопы автомобильных фар. Никто уже не соблюдает правила затемнения - лишь бы успеть: совсем рядом гремит тяжелая артиллерия Советской Армии.
Но Кристап должен быть вдвойне осторожным. Поймают - расстреляют на месте. Особенно здесь, в пригороде, в рабочем районе, вблизи от гетто. Скорей бы добраться до центра, к родителям.
Внезапно его настигает слепящий свет. Это колонна грузовиков, в которых немецкие летчики эвакуируют оборудование военного аэродрома. Кажется, нет конца надвигающейся лавине огней.
Он припадает к дверям какого-то здания, но это нисколько его не спасает - видна каждая заплата на непомерно длинном, болтающемся пальто, каждая морщинка на исхудалом, обросшем щетиной лице.
Кристап еще теснее прижимается к дверям, и они с мерзким скрипом, как бы нехотя подаются. Он успевает заметить лестницу, ведущую наверх, затем все поглощает темнота.
Второй этаж. Он открывает дверь квартиры, ощупью добирается до окна, поднимает маскировочную штору, и в луче фар, который падает с улицы, в комнате загораются желтые звезды. Не сразу до него доходит, что это не галлюцинация. Желтые звезды Давида горят на одежде, разбросанной по всей комнате. Груды тряпья и узлов свидетельствуют о том, что квартира брошена в чрезвычайной поспешности.
Мало-помалу его глаза привыкают к полумраку. В комнате шесть сдвинутых вплотную кроватей, два стула и стол, заваленный книгами и альбомами. Сверху лежат книги на голландском и французском языках, ниже на словацком и немецком. И только в самом низу Кристап замечает рижские издания: "Как закалялась сталь", выпущенную в 1940 году, сочинения Горького и избранные стихи Маяковского. Короткая и потрясающая хроника рядовой комнаты еврейского гетто.
Столь же трагичны семейные альбомы, свезенные сюда из разных стран Европы, особенно младенцы, которые сняты голышом в классической для младенцев всего мира позе - лежащими на животе. Они так похожи друг на друга, что в глазах у Кристапа детские тельца сливаются в пляшущий круг. Вдруг раздается пулеметная очередь - и дети, словно подкошенные, исчезают во мраке.
Кристап высовывается в окно. Красные огоньки удаляющейся автоколонны гаснут в ночи. Затихают выхлопы натужно воющих моторов…
И вот Кристап дома. Он сидит в столовой, знакомая с детских лет обстановка почти не изменилась. Только там, где полагалось бы красоваться безделушкам - на буфете из красного дерева, в застекленной горке, на столике торшера, - пусто. Темные четырехугольники на выцветших обоях молча рассказывают о том, что в последние годы хозяева беспрестанно распродавали накопленное за долгую жизнь добро.
Зато стол, за который его усадили, накрыт с необычайной для оккупационного времени роскошью. Видно, мать выложила все содержимое кладовки. Она сидит, сложив руки на коленях, не в силах оторвать от Кристапа исполненного нежности взгляда.
- Ешь, сынок, ешь! - поторапливает она. - Ты ведь знаешь, завтрак нужно съесть самому, обед разделить с другом, ужин…
- Помню, мама, - перебивает ее Кристап и устало улыбается. - Но для меня это и ужин и завтрак… Лягу на боковую и просплю не меньше трех суток.
- Только прежде вымоешься. Твое жуткое пальто и белье я сунула в печку. Они выглядели так, будто, ты не менял их целую вечность.
Кристап поднимает глаза на мать и понимает, что она не имеет ни малейшего представления о концлагере.
- Я сутки прятался в каменоломнях…
- Нет, молчи, - она проводит ладонью по руке сына. - Ты, наверное, все эти годы тяжко болел. Ни разу не попросил, чтобы тебе прислали что-нибудь из еды, только одни лекарства. Вначале отец пытался по твоим заказам поставить диагноз, а потом сказал, что у тебя, очевидно, все хворости, все болезни, какие описаны в медицинской энциклопедии Платэна.
- Лекарства нужны были для лагерной больницы, - коротко объясняет Кристап.
- Чужим людям?.. - Мать не верит своим ушам. - А отец, чтобы достать эти дорогие медикаменты, продал любимую коллекцию фарфора.
- Да, - спохватывается Кристап, - где он так поздно пропадает? В больнице?
- Твой отец больше не придет. Никогда! - с какой-то странной торжественностью произносит мать. Но горе прерывает ее голос. - Я даже не знаю, где он похоронен, - шепчет она и, уронив голову на стол, начинает безудержно всхлипывать. - Две недели тому назад его и еще кого-то из больницы мобилизовали и повезли в Бикерниекские сосны. Вечером он явился домой совсем больной. Целый день их заставили выкапывать и сжигать трупы. Наутро он опять уехал - и больше я его не видела. Только позавчера пришел один знакомый фельдшер и рассказал, что его расстреляли на краю той самой ямы. - Рыдания заглушают ее речь, понять ее становится почти невозможно. - Он эсэсовцам сказал, что врачи - не могильщики… Покрывать их преступления… Конечно, много ужасного наговорил… Разве я твоего отца не знаю… О нас он в тот час не подумал… Как теперь будем жить?
Кристап не знает, он даже не в состоянии успокоить мать. Смертельная усталость валит его с ног, он еле успевает дотащиться до дивана. Когда мать приносит одеяло, Кристап уже крепко спит. Но сон его чуток. Просыпается он от первого прикосновения.
- Кристап… Поди сюда, посмотри! - зовет мать.
Он открывает окно и выглядывает наружу - по улице приближаются два красноармейца. Это связисты с катушками проводов на спине.
В переулке мелькает еще несколько советских солдат.
- Когда они в сорок первом году уходили, у них какие-то другие шапки были, - возбужденно говорит мать. - Как ты думаешь, они возьмут меня на работу в больницу? В первую мировую войну, перед тем как встретила твоего отца, я работала сестрой милосердия…
- А Гиту угнали в Германию, - еле слышно шепчет Кристап.
Он подходит к роялю, поднимает крышку и долго смотрит на черно-белые клавиши.
Кабинет районного военкома. Посредине в виде буквы "Т" стоит стол, накрытый зеленым сукном, за ним огромный сейф, вдоль стен, украшенных портретами полководцев, лозунгами и плакатами, поставлены стулья. На отрывном календаре дата. 11 ноября 1944 года.
Военком, рано поседевший человек в полковничьих погонах, тучен, но настолько подвижен, что ни минуты не может усидеть за письменным столом. Разговаривая, он беспрерывно расхаживает по комнате, словно высматривает место, откуда лучше всего командовать боем.
Кристап стоит у дверей. Его синий довоенного покроя костюм сильно жмет в плечах. Как-никак и в лагере парень продолжал расти.
- Извините, но в вашем распоряжении ровно десять минут, - говорит полковник, жестом приглашая Кристапа садиться. - Но мы, кажется, вас не вызывали?
- Прошу выслушать меня по личному делу, - говорит Кристап.
- Ваше письменное заявление я прочел и принял к сведению. - Полковник ходит по кабинету, заставляя Кристапа все время поворачивать вслед за ним голову.
- Значит, вы верите, что обязанности ордонанта при лагерном коменданте я выполнял по заданию подпольной группы? - В голосе Кристапа появляется надежда.
- Послушайте, молодой человек, паспорт вам выдали, прописаться в Риге разрешили, продовольственные карточки вы получили. Какие у меня основания вам не верить?
- Почему мне не разрешают взять в руки винтовку, чтобы отомстить гитлеровцам?
- Знаю, вы хотите на фронт. К сожалению…
Полковник разводит руками.
- Но медицинская комиссия даже не осмотрела меня как следует, - протестует Кристап.
- Дорогой друг, не нужно быть доктором, чтобы за версту увидеть: ты еле держишься на ногах. Комиссия решила, что тебе нужно отправиться в санаторий, а не на фронт.
- Но в лагере у меня хватало сил! Вот мой боевой трофей.
Кристап кладет на стол пистолет.
Полковник становится серьезным.
- Разрешите мне воевать дальше, - просит Кристап после минуты молчания. - У меня еще не закончены счеты с фрицами.
- У многих они не закончены, но это еще не значит… Оружие придется оставить у нас. - Полковник прячет пистолет в сейф. - Сейчас прикажу выписать вам расписку.
- Товарищ полковник… в лагере за этот пистолет… а вы мне какую-то бумажку. Мне очень важно, чтобы все знали, что я боролся…
- Об этом я читал в вашем заявлении, - терпение полковника вот-вот иссякнет. - Но как вы можете это доказать? У вас есть свидетели?
- В том-то и дело, что нет. Все остальные подпольщики расстреляны.
- Так не бывает, чтобы все. Вы, например, остались живы. Может быть, еще кто-нибудь отыщется.
- А как мне до той поры смотреть людям в глаза?
Повернувшись к Кристапу спиной, полковник смотрит в окно.
- В Минске, - говорит он, - у меня остались жена и сын твоего возраста. Я даже не знаю, где они зарыты. - Он снова поворачивается к посетителю и сухо произносит: - Я не имею права посылать на фронт больного человека.
- Может быть, вы вообще не верите, что я действовал в лагерном подполье?
- Верю, верю! Именно потому ты должен как следует поправиться.
- Товарищ полковник, прошу вас, - Кристап близок к отчаянию. - А что потом? Что бы вы на моем месте сделали?
- Я? - задумывается военком. - Трудно сразу сказать. Учитесь, кончайте среднюю школу, работайте. У вас еще все впереди.
Много позже Кристап понял, что полковник действительно ни в чем его не упрекал. Скорее наоборот - сочувствовал. Но тогда ему чудилось, будто рухнуло все, о чем он мечтал в лагере, что вдохновляло на борьбу и помогло выдюжить. Это чувство выросло в комплекс неполноценности, когда после войны парни его возраста стали возвращаться домой с орденами и медалями на груди. Тех, кто не вернулся, поминали и чтили, как павших смертью героев. А его называли баловнем судьбы, которому неведомо как удалось выскользнуть из хватких лап смерти. Никто его не оскорблял, никто не бросал в лицо злых слов, тем не менее Кристапу казалось, что вокруг него образовалась холодная пустота. Наполняли ее лишь тоскливые воспоминания о Гите. Мало-помалу они встали стеной между ним и его одноклассницами, а потом и вообще всеми девушками, которые были не прочь подружиться со статным, хотя и угрюмым парнем. Он сделался нелюдим, потому что в своих мыслях все время слышал обращенный к себе вопрос: "Как ты остался жив?" Слышал никем не высказанный упрек: "По какому праву?"
Но Кристап собирался рассказывать Аусме не об этом. Ему хотелось поведать о первых попытках, о крутой дороге, что привела его в нынешний день, когда он наконец с полным чувством ответственности мог назвать себя сложившимся художником со своим почерком и видением мира. Хотелось вспомнить людей, на чью дружескую помощь он опирался, делая первые самостоятельные шаги. Начало же было тесно связано с тоской по Гите - о ней думал Кристап, создавая бесчисленные настенные маски и головки, из которых позднее возникла "Лагерная девушка"…
Кристап, вспоминая о прошлом, перестал рисовать. Аусма сидела, боясь шевельнуться, чтобы случайным вздохом не прервать его рассказ. Мало-помалу Кристап увлекся и впервые, не таясь, доверил другому человеку все основные события своей нелегкой жизни.
* * *
Вернулся Пич. Само по себе это уже представляется чудом. Рассказ мальчика о других товарищах по Саласпилсу, которых спасло стремительное наступление Советской Армии, похож на сказку. О Гите он знает лишь, что ее услали на какой-то подземный военный завод, расположенный на западе Германии. Неужели она все еще томится в лагере для перемещенных лиц, неужели ей никак не удается вырваться оттуда?
Целую ночь напролет Кристап сочиняет послание Гите. Ему необходимо выложить все, что накопилось на душе, но его предупредили, что нужно уложиться в две минуты. Он вычеркивает, пишет, снова вычеркивает. Слова складываются в сухие и официальные фразы, взятые напрокат из газетной передовицы. Они нисколько не отражают его истинных чувств. Под утро Кристап спохватывается, что ему незачем заговаривать девушку, его цель - подать признак жизни, чтобы знала, что ее ждут.
Он заучивает текст наизусть и уезжает на студию. Но когда садится за столик с микрофоном, то обнаруживает: все, решительно все вылетело у него из головы. Хорошо, что рядом такая милая и доброжелательная дикторша.
- Спокойней, - подбадривает она, видя, что Кристап никак не может проглотить застрявший в горле комок. - Мы сначала записываем на восковую пластинку и только потом выпускаем в эфир. Можем повторять, сколько хотите.
Со второй попытки Кристапу удается побороть волнение. Чтобы его призыв не прозвучал как вызубренный наизусть стишок, он говорит, обращаясь к диктору:
- …Этой весной я кончил среднюю школу, собираюсь поступить в Академию художеств. Ты представить не можешь, как я обрадовался, когда вернулся домой наш маленький Пич. Сейчас он опять здоров, окреп, и мы оба ждем тебя домой, на родину. Запиши, Гита, мой адрес…
Красный, весь в испарине, но довольный Кристап отодвигает стул.
- Вот видите! - одобряет его дикторша. - Даже ни разу не оговорились.
- Спасибо!
- Я надеюсь, что она вернется, - сердечно улыбается женщина. - Кто она вам - сестра или невеста?
В стеклянную стену звуковещательной комнаты стучится оператор и жестом приглашает его к себе.
- С записью все в порядке, - успокаивает он. - Просто ко мне заглянул Калнынь. Он просит вас зайти к нему. Вы знакомы с нашим редактором?
- Фамилию вроде бы слышал, - силится вспомнить Кристап. И первый смеется своей невольной остроте. Калныней в Латвии пол телефонной книги.
В кабинете редактора горит лишь настольная лампа, поэтому Кристап сразу не узнает человека, который, опустив голову, листает рукопись.
- Простите, - извиняется он, - мне сказали… - Он обрывает себя на полуслове, в радостном возбуждении с протянутой рукой устремляется к бывшему товарищу по лагерю: - Длинный Волдик! Какими судьбами? Откуда?
Волдемар Калнынь отвечает на рукопожатие Кристапа сдержанно. Он уже не такой тощий, как в Саласпилсе, а потому вовсе не кажется длинным.
- С того света, имя которому Бухенвальд. А потом еще три года службы в армии. Да, я слышал, что ты тоже жив. Но сам прийти ко мне, конечно, побоялся.
Кристап бледнеет:
- О чем вы говорите?
- О том самом, о чем ты хотел бы забыть: о твоих делишках в лагере… Не нервничай, сядь и рассказывай, что у тебя там было с комендатурой?..
- Разве вы не знаете?
- Что ты служил ордонантом, это знали все. Не понимаю, как тебе теперь не стыдно?
Кристап вскидывает голову:
- Неужели вы тоже думаете, что я добровольно пришел и предложил им свои услуги? Это было подпольное задание.
- Это нужно еще доказать.
- И доктор вам ничего не сказал? Вы же были с ним, когда его увозили.
- Сказал, конечно. Но если ты тот, за кого пытаешься себя выдать, то пришел бы ко мне гораздо раньше. Тогда!
- Я приходил, и не один раз. - Кристап не может вспомнить об этом без негодования. - Вы не хотели даже слушать меня.
- Потому что ты приходил любезничать к своей Гите. - Тон у Калныня уже не столь категоричен. - Надо было предъявить жемчужины…
- Жемчужины? - не понимает Кристап. - Да, у меня были жемчужины… Целая нитка.
- И куда же она делась?
- Отдал Гите, когда детей отправляли в Германию.
Калнынь молчит.
- Выменять их на лекарства больше было нельзя. Оборвались все связи. И я подумал, что лучше… - Кристап чувствует, что его слова падают в пустоту, и осекается.