Мой мозг раскалился от шквала вопросов, на которые не было ответов. На какой стадии находится война? Я думала, что, должно быть, война закончилась, раз Саддам сводит внутренние счеты с моджахедами и мирными жителями. После последней увиденной мной сцены наша история показалась мне намного более горькой, чем я думала. Мы стали разговаривать об этом:
– Что сделают с нами баасовцы, если они не щадят свой собственный народ?
– Они не могут покушаться на нас.
– Они нас упрятали сюда, никто не знает, где мы.
– Те, кто переступает порог человечности, становятся на один уровень с животными, и для них перестает существовать разница между чужестранными пленниками и своими узниками.
– Многие из братьев знают, что мы находимся здесь, нас не тронут.
– Сегодня мы собственными глазами увидели ту реальность, о которой боялись даже подумать.
– Конец нашей истории – быть закопанными живьем в землю.
– Мужчин-заключенных они тоже спрятали.
– Если бы они не несли за нас ответственность в рамках закона, мы бы сейчас находились в ином, гораздо более плачевном положении.
– Никаких вестей не приходит внутрь извне и наоборот.
Наплыв вопросов и противоречивых ответов привел нас в состояние растерянности и стресса. У меня дергалось веко. Фатима невольно пожимала плечами. У Марьям сводило судорогой губы, а Халима грызла ногти. Мы были на взводе и при этом призывали друг друга к терпению и стойкости. Не знаю, что испытывали в душе другие, но я… Я неустанно повторяла слова:
"О Всевышний! Я покоряюсь Твоей воле и повинуюсь Твоему велению, ибо нет равных Тебе, о Дарующий утешение взывающим с мольбами!" Я говорила себе: "До этого момента, находясь в тяжелых условиях и являясь свидетелями дикости и варварства врага, мы пребывали под сенью милости Творца, который уберег нас, и мы должны и впредь уповать на Него".
Перемещение в мир сновидений для заключенного – это ключ к сокровищнице, которая может стереть в порошок любую реальность. До последнего происшествия, которое повергло нас в ужас, сны обычно переносили меня в те сладостные дни, когда я, опьяненная запахом сухого жасмина, сладко засыпала. И все менялось. Я видела отца, сажавшего или срывавшего цветы; я видела мать, которая ароматом свежеприготовленного дампохтака созывала к обеденной скатерти Карима, Рахима, Фатиму, Рахмана, Салмана, Мохаммада, Ахмада, Али, Хамида и Марьям. Я слышала звук гудка нефтеперерабатывающего завода, который был для меня самой ласкающей слух мелодией на свете. Я видела жившую по соседству с нами тетю Туран, которая раздавала соседям созревший инжир из своего сада. Я видела, наконец, мальчиков-подростков, которые по очереди катались на велосипеде и соревновались в силе рук. Только сны оживляли в нас воспоминания о прошлом и не давали забыть его.
Мы были рады тому, что переживаем во сне лучшие дни. Наши сны уподобились воспоминаниям. Мы более не различали границы между сном и явью. Мы уже не знали, видели ли мы те вещи, о которых говорим, во сне или наяву.
Мы то становились небожителями и прогуливались по небесам, то с моими пленными сестрами ходили в гости друг к другу. Мы рады были находиться в царстве грез и сновидений. Марьям стала великой толковательницей снов – она постоянно трактовала чьи-то сны. В большинстве случаев, однако, эти сладкие сны оказывались очень кратковременны, потому что холод, жара и боли в суставах, причиной которых являлся жесткий каменный пол и отсутствие какого-либо настила на нем, не давали нам спать.
После же той ночи, когда мы увидели сцены дикого и бесчеловечного поведения баасовцев, все мои сны превратились в кошмары. Во сне я боялась так же сильно, как и наяву. Мне начали сниться Никбат, Старый Сержант, Саадун и десятки других одиозных лиц, от которых я постоянно убегала. Я была в ожидании смерти – в ожидании достойной и осознанной смерти в плену.
"Мир и благословение тебе, о Зейнаб, ибо терпение и стойкость обрели смысл благодаря тебе!"
Как хорошо бы было, если бы я никогда не видела во сне себя в плену, и Никбат, Старый Сержант и другие мерзкие надзиратели не приходили бы в мои сны! После того, как я увидела те омерзительные и тошнотворные сцены и те унижения, которым баасовцы подвергли иракских моджахедов, поправ гуманность и человеческое достоинство, понятия "сон" и "спать" для меня тоже изменились.
Целую неделю я не смыкала глаз. Сон для меня означал отсутствие сил для того, чтобы держать глаза открытыми. Я засыпала с трудом и просыпалась от малейших звуков и движений. Сцены и голоса, особенно стоны и мольбы маленьких детей, ставших свидетелями пыток и унижений своих родителей, ни на мгновение не выходили у меня из головы. Для того чтобы избавиться от страха и боли, возникших внутри нас после того, как мы увидели те сцены, мы заключили между собой некий тайный уговор и взаимное соглашение. Мы условились, что, если столкнемся с какой-либо угрозой посягательства на нашу честь, мы уничтожим себя сами. И поскольку у нас не было никаких средств для самоубийства, мы решили, что если такой момент придет, мы задушим друг друга. Смерть казалась нам куда более приятной и привлекательной, чем полная грязи жизнь, которую создали для нас эти бесславные нечестивцы. По ночам, с трудом борясь со сном, я мысленно разговаривала со своим отцом. Я вспоминала его слова, когда он говорил: "Служите Создателю должным образом, тогда и Он воздаст вам в полной мере. Если вы уповаете на Бога и вверили себя Ему, не беспокойтесь более, потому что даже если вы дойдете до края пропасти, вы не упадете в нее; даже если вы погрузитесь на самое дно океана, вы не утонете; даже если вы окажетесь объяты языками пламени, вы не сгорите. Только верьте и уповайте на Него!"
Иногда, чтобы меньше думать о гневе надзирателей, холоде стен и приглушить боль от душевных и телесных ран, мы садились в круг и заводили разговор о наших семьях. Мы вспоминали прошлое, особенности и характеры наших сестер, братьев и родителей. Бывало так, что мы в десятый раз слышали детали каких-то историй и воспоминания из детства, но все же с удовольствием внимали рассказчику. Мы узнали всех членов семей, близких и дальних родственников и соседей друг друга. В своем мире грез мы даже выбрали друг для друга женихов, репетировали церемонии обряда сватовства и помолвки и таким образом стали родственниками друг для друга. Когда Фатима "посватала" меня за своего брата Алирезу, я дала согласие, установив в качестве махра один том Священного Корана, и после этого, когда Фатима называла меня "невестка", я радовалась.
С приходом весны и нового 1981 года из разных концов коридора до нас доносились различные звуки и голоса, возвещавшие приход Нового года и смену сезона. Весна смогла проникнуть через все щели, каменные двери и стены и преобразить наше внутреннее состояние. Заключенные всех камер под всякими предлогами стучали в двери и поздравляли друг друга с Новым годом. Нам хотелось знать, на какой стадии находится война и связана ли наша судьба с судьбой войны. Неопределенность и отсутствие информации были подобны медленной смерти. Мы решили спросить Кейса, закончилась ли война или продолжается. Он ответил: "Запрещено". Мы спросили: "Что значит запрещено? То есть мы не должны ничего знать?" Вопрос "Война закончилась или продолжается?" был единственным вопросом, который мы задавали и на который не получали ответа. Мы были уверены, что война закончилась, а баасовцы используют пытки, некогда использовавшиеся в нацистской тюрьме Кольдиц, и распространяют ложную негативную информацию с целью сломить дух заключенных и вынудить их к совершению самоубийства. Для меня, которая никогда не сидела на одном месте и всегда являлась своего рода информационным центром, барахтаться в абсолютном неведении было невыносимо тяжело. Однажды, в один из праздничных дней после наступления Нового года, мы постучали в дверь. К счастью, в тот день в качестве охранника дежурил Ахмад, который абсолютно не владел фарси. Мы сказали громко, чтобы нас услышали в соседних камерах: "Наш праздник – наша победа!"
Ахмад не понял нас и спросил: "Что?" Чтобы сбить его с толку, мы жестами объяснили ему, что хотим зубную щетку. Он ответил: "Запрещено".
Спустя несколько дней Фатима предложила снова под предлогом просьбы о зубной щетке громко крикнуть через окошко: "Братья, какие новости?" – в надежде на то, что кто-нибудь из владеющих информацией услышит нас и ответит что-нибудь. Халима сказала: "В прошлый раз мы попросили зубную щетку, и нам сказали "запрещено"".
Наши зубы были в плачевном состоянии, и к прочим болям добавились еще и зубные. Иногда мы слышали голоса "водного" и "отдыхного" докторов, шедших по коридору. К числу их пациентов добавились и мы. Осмотрев наши зубы и поняв, что нам необходимы зубные щетки и паста, он сказал Кейсу: "Одна щетка на четверых!"
Кейс сделал нам милость и принес свою щетку, которая выглядела и воняла так, будто до этого лежала в канализации. Увидев ее, мы отказались ее брать, а для того, чтобы справиться с проблемой, каждая из нас сплела из собственных волос маленькое и изящное подобие зубной щетки, которым и чистила зубы. С определенной частотой мы меняли их и снова мастерили из своих волос новые щетки. Мы использовали волосы также в качестве зубной нити.
Через несколько дней мы, намеренные получить извне какие-нибудь новости, постучали в дверь и попросили зубную пасту. После того, как мы озвучили свою просьбу и услышали в ответ "запрещено", мы громко задали приготовленный вопрос: "Братья, какие новости о войне?" Ответом была тишина. После многократных просьб дать нам зубную пасту нам принесли пригоршню стирального порошка, которым мы должны были чистить зубы вместо пасты.
Прошло несколько недель с момента наступления нового 1981 года. Мы находились в весьма плачевном физическом состоянии, наши тела были вконец обессилены. Единственное, благодаря чему мы все еще стояли на ногах, была внутренняя сила духа и энергия. Наши организмы использовали резервы сил и энергии, накопленные нами в Иране. Однако длительное нахождение в антисанитарных условиях вызывало болезни, которые скашивали нас и заставляли страдать долгими неделями. Мы вынуждены были обратиться за помощью к "водному" и "отдыхному" докторам. Доктор утверждал, что говорит по-английски, однако Фатима, которая владела английским лучше всех нас, как ни старалась, не смогла донести до него ни единого слова. Мы хотели, чтобы доктор пришел один, без охранника, чтобы мы могли свободно поговорить с ним о личных вещах, и он согласился, однако, к сожалению, он не понял нашу просьбу относительно средств гигиены. Тогда он дал нам бумагу и ручку и сказал, чтобы мы написали свою просьбу на бумаге. После этого он показал бумагу заключенным из соседней камеры. Тогда мы поняли, что наши соседи по камере, вероятно, – иранцы. Они говорили по-арабски очень хорошо, когда мы слушали их разговоры из-под двери, хоть и с акцентом, поэтому мы и не допускали, что они могут быть иранцами. Заключенные в камере слева постоянно менялись, и дверь камеры постоянно открывалась и закрывалась. Так или иначе, доктор, поняв, в чем мы нуждаемся, согласился выделять нам каждый месяц определенное ограниченное количество гигиенических женских прокладок с условием, что мы будем возвращать ему использованные взамен на новые. Это требование было очень неприятным и постыдным. Но мы не могли больше в качестве средств гигиены использовать свои чулки, которые уже стали непригодны для этой цели. Мы подумали: "Будьте вы прокляты, раз нет в вас ни капли стыда и благородства!" Мы вынуждены были согласиться. В первые месяцы мы незаметно вытаскивали из прокладок немного полиэтилена и ваты, а остальное сдавали доктору и взамен получали одну новую прокладку. Таким образом, собрав какое-то количество полиэтилена и ваты, а также – массу волос, которые падали с наших голов, подобно осенней листве, мы переплели их и получили длинную веревку. После этого мы каждый день использовали веревку в качестве скакалки, чтобы улучшить свое физическое состояние. Понятие "счастье" настолько изменило для нас свое значение, что когда нам удавалось вместо трех использованных прокладок сдать две и оставить одну использованную у себя, мы считали это большой удачей и искренне радовались ей. Мы прыгали, не помня себя от счастья, а иногда даже награждали друг друга призами.
С первого дня пребывания в плену мы отказались носить тюремную униформу, похожую на пижамы. Мы продолжали носить свою одежду. Мы стирали ее и тут же, мокрую, надевали на себя, поэтому она начала рваться по швам. И к нашим тревогам прибавилась еще одна. Хиджаб, покрывавший и защищавший нас от глаз иракцев, а к тому же делавший нас в глазах врага величественными, хотя при этом и уродливыми, трещал по швам. Для устранения этой проблемы нам нужна была иголка, однако мы понимали, что если зубная щетка и паста считались запрещенными предметами, то иголка и нитка и подавно относятся к категории орудий убийства. Мы должны были что-нибудь придумать. Несмотря на то, что мои брюки держались на мне только благодаря булавке, которая имела ценность не меньшую, чем моя жизнь, я вытащила ее, и эта булавка стала единственным средством сохранения нашей репутации и достоинства. Мы выдергивали нити, торчавшие по краям одеял, и при помощи булавки зашивали нашу одежду. После этого я сказала Фатиме: "И что теперь будет с моими брюками, которые держались на моей талии благодаря этой булавке?" Она засмеялась и сказала: "Не беспокойся! Я сделаю так, чтобы твои брюки стали тебе как раз".
Я немного умела шить, но у Фатимы это получалось более аккуратно и изящно, чем у меня. Верхние слои прокладок были немного плотнее, чем салфетка, поэтому требовалось большое умение для их шитья. И здесь мне как нельзя лучше помогли уроки шитья госпожи Дравансиан. Булавку мы еще использовали и как средство для письма – мы царапали ею буквы на стенах камеры и оставляли память о себе, которая могла быть орудием обличения позорной сути режима Баас Ирака. Повсюду на черных стенах нашей камеры мы писали свои имена, несмотря на то, что подобные акты, как и многие другие – более безобидные – могли обернуться для нас большими проблемами. Самой печальной надписью на стене любой камеры явились бы имена четырех молодых иранок, захваченных иракскими военными в плен осенью 1980 года.
Моя булавка стала универсальным и многофункциональным орудием. Я вспомнила день, когда отец сказал мне: "Неужели эта булавка важнее и ценнее твоей собственной жизни?!" Теперь эта булавка была единственным моим имуществом и богатством, которое связывало меня с воспоминаниями прошлого.
Через несколько дней пришел новый надзиратель и, несмотря на то, что все работники тюрьмы, начиная от охранника и заканчивая начальником, знали, что окошки на дверях камер должны открываться и закрываться по мере необходимости, а наша камера, как утверждал Кейс, находится под видеонаблюдением, этот новый охранник, имевший весьма опрятный внешний вид, аккуратно выглаженную одежду и пользовавшийся одеколоном, запах которого душил человека, по делу и не по делу открывал окошко на двери, вежливо здоровался и спрашивал: "Вам ничего не нужно?"
Мы, не поднимаясь с места, давали отрицательный ответ. На этот раз он открыл дверцу и спросил: "Сап you speak English?"
Несколько раз он открыл дверцу и произнес эту фразу. Мы подумали, что, наконец, нашелся кто-то, кто говорит на английском; мы подумали, что, должно быть, нам открывается мир, полный новой информации и новостей, и, возможно, этот человек сможет спасти нас от этого абсолютного неведения и психологического напряжения. Однако мы сомневались, имеет ли смысл спрашивать у него что-либо. Наконец, мы решили, что подойдем к двери все вместе, но вопросы ему задаст Фатима. У нас было очень много вопросов, но после небольшого совещания мы выделили несколько самых важных. Мы решили, что на первый раз не будем спрашивать его о войне, а для начала спросим о местности, о здании, в котором находимся, и о своем положении, а уж затем – о ходе войны. Фатима спросила:
– Where are we? (Где мы?)
– Yes. (Да.)
– Who else is kept here? (Кто еще содержится здесь?)
– Yes, yes. (Да, да.)
– Where do they keep other women? (Где они держат других женщин?)
– No, по. (Нет, нет.)
– Where is Mr. Tondgooyan? (Где господин Тондгуян?)
– No, по. (Нет, нет.)
– Where are his companions? (Где его спутники?)
– Yes, yes. (Да, да.)
Одним словом, ответом на все вопросы было "yes" или "по". Марьям, которая своими смешными репликами всегда оживляла в моей памяти воспоминания о матери, сказала тихо: "Да пропади ты со своими "yes" и "по"!", развернулась и отошла в сторону. Халима сказала: "Скажите этому профессору, чтобы пошел и отредактировал Оксфордский словарь!" Фатима сказала: "Оставьте его, отойдите!" А ему ответила:
– Thank you. (Благодарю вас.)
Он все еще намерен был продолжать диалог, но мы отошли от окошка. Однако это его нисколько не смутило, и он сказал саркастично напоследок:
– Bye bye. (Пока-пока.)